Ходи!

Гет
NC-21
В процессе
331
Горячая работа! 764
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
планируется Макси, написано 842 страницы, 46 частей
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
331 Нравится 764 Отзывы 125 В сборник Скачать

Воспоминание 11. Пепел на пальцах, Глеб-13/15.

Настройки текста
      — Я хочу домой!       Голос Карины звучит решительно. Громко, — оборачиваются не только стоящие непосредственно перед нами мать и Альберт, но и все в радиусе пары метров, — и остро взлетает вверх на последних звуках.       Как будто лезвие ножа, так долго, невесомо-заигрывающе скользившее по горлу, внезапно вонзается в него, пуская по шее горячую кровь.       Меня и правда в то же мгновение бросает в пот. Сам не знаю, от злости ли на её очередную выходку, — ну почему именно сейчас, зачем делать это именно здесь?! — или от страха перед тем, какую истерику она способна закатить, совершенно не стесняясь тех, кто пришёл попрощаться с отцом.       Память оказывается штукой с отменным механизмом действия, прямо как армейские часы отца, до сих не переставшие отсчитывать положенные секунды под растрескавшимся циферблатом. Она вела себя достаточно спокойно уже несколько лет, но вот звучит этот чёртов голос, решительный, громкий и остро взлетающий вверх на последних звуках, и моё сердце сжимается в крошечную твёрдую изюминку и летит в самый низ тела.       Ближе к холодной и влажной земле, кое-где чавкающей под ногами и смазанной тонким слоем почти разложившихся, подгнивающих от долгих дождей листьев.       Дальше от груди с тесной решёткой рёбер, заржавевших и заклинивших, не позволяющих сделать достаточно глубокий вдох.       — Но… Карина… — бормочет растерянная таким заявлением мама и, шагнув ближе к нам, понижает голос до слегка подрагивающего шёпота: — Так нельзя! Это неприлично.       Я чувствую надвигающийся ураган. Ветер поднимается и носится вокруг угорело, приподнимает дохлые листья, прислоняет их к начищенным до блеска чёрным ботинкам и хлещет, хлещет по ним бестолково, пока те не сползут обратно.       С этого всё и началось. Полгода назад я пришёл к отцу и не смог его растормошить, обнаружив спящим в кресле в очень неестественной позе и с пугающей бледностью на лице.       Госпитализация. Больница. Светлые стены палаты, от которых он так мечтал поскорее избавиться. Я тоже. Только избавление мы с ним до определённого момента понимали совсем по-разному.       — Я сказала, что хочу домой! — повторяет Карина и дёргается, ненароком ударяя острым локтем мне в бок.       Хочется думать, что ненароком. Потому что с большей вероятностью она делает это специально, подталкивая выступить на её стороне.       От волнения мама слишком сильно покачивает на руках и без того беспокойную с самого утра Диану, делая этим ещё хуже: она начинает ёрзать и выгибаться, молотя по воздуху завернутыми в вязаные варежки кулаками и короткими повизгиваниями распеваясь перед настоящим ором.       Стечение обстоятельств, не более того. Но порой мне и самому начинает казаться, что она как будто делает всё вопреки Карине. Даже сейчас отбирает у той уникальную возможность устроить истерику, первой бросаясь в протяжный вой.       Ужасная глупость, но меня она почему-то очень веселит. Должен же хоть кто-то из нас не стесняться проявлять своё мнение и делать только то, что хочется.       «Слышал вчера вашу сестру, пока разговаривал с Олесей. Сразу понятно: боевая девчонка, за своё будет бороться до конца. И имя у неё красивое, сильное — Диана. Мать всем вам дала такие звучные имена…»       — Глеб, — зовёт мама с уже заранее приготовленной мольбой в глазах.       — Давай лучше я поеду с Кариной, пусть он останется, — вызывается Альберт, посылая мне сожалеюще-понимающий взгляд. Он своих родителей уже похоронил, пусть и был тогда на десяток лет старше меня нынешнего, поэтому без сомнения понимает моё желание находиться здесь.       Хочу жадно ловить каждое слово, что будет сказано сегодня об отце его бывшими сослуживцами и друзьями. Он-то не любил о себе рассказывать. О войне, о чести и храбрости, о подвигах простых солдат, — но не о своих.       «Не рассказываю, потому что нечем мне там гордиться,» — всегда с какой-то неуловимой то ли досадой, то ли грустью пояснял отец, когда в гостях мы вдруг узнавали очередную захватывающую историю из его молодости.       Но запястья моего уже касаются холодные пальцы, ловко пробираясь под рукав пальто. И ногти впиваются в кожу, расцарапывая наверняка до крови, как обычно, — Карина не умеет вовремя останавливаться.       И не уверен, что хочет.       В другое время я бы уже шикнул от боли, но сейчас всё тело слегка онемевшее. Виной всему необузданный октябрьский ветер, пропитавшийся дождевой водой с лёгким, сероватом-охряным оттенком безысходности; или та серая безысходность, что застилает мои глаза и приглушает все чувства с того самого момента, как несколько дней назад мама со слезами на глазах постучалась ко мне в комнату.       «Глеб, Глеб, мне сейчас позвонили… позвонили из больницы…»       Хуйня это всё, что к потере близкого человека можно быть готовым. До последнего надеешься на чудо. До последнего думаешь, что ещё так много можно успеть.       И эти холодные пальцы обхватывают и скручивают мою руку, без сомнений давая понять, что нормально попрощаться с отцом у меня уже не получится. А из вариантов немедленно вернуться домой или вернуться домой после затяжной и позорящей нас истерики всего в паре шагов от свежей могилы я разумно выбираю первый.       — Я поеду с ней, — отзываюсь глухо и пытаюсь перехватить ладонь продолжающей ожесточённо царапать меня Карины, чтобы скорее увести её отсюда. Только напоследок бросаю Альберту рассеянное и извиняющееся: — Спасибо.       Добираться до дома приходится долго: автобус, метро и прогулка под противно моросящим дождём, потому что мне приспичило охладиться. Мы довольно быстро меняемся ролями, и со стороны всё выглядит, будто это именно я тащу Карину за собой, не оборачиваясь и пропуская почти весь поток непрекращающегося панического бормотания.       Вообще-то она умеет шептать на ухо так, что слышно и сквозь гул несущегося по рельсам поезда, и сквозь шумовые помехи Садового кольца. Просто мне отчаянно не хочется придавать звучание собственным паническим мыслям.       Мы остались одни. Мы никому не нужны. Теперь только сами по себе.       Обидеться на неё у меня не получается. Только разворачиваюсь вполоборота, выхватывая взглядом её профиль, как жёсткая и тяжёлая ладонь бьёт по губам, вынуждая замолчать. И я кусаю их до жжения, разгрызаю внутреннюю сторону щёк в кровь, прокручивая в голове все данные отцу обещания.       «Если ты не встанешь горой за свою сестру, то кто вообще встанет, Глеб?»       Обидеться на неё очень хочется, но не позволяет совесть. Держусь отстранённо, чтобы не сорваться ненароком, и только похлопываю её по спине, когда Карина бросается обнимать меня.       Снова, снова и снова.       Я совсем наивно надеюсь оставить её в квартире, — она ведь так сильно хотела домой, чёрт бы её побрал, — спускаясь обратно во двор с вытащенными из заначки сигаретами, которыми по-братски делится Юра, тырящий их у своего дяди. Только не успеваю спуститься и на один лестничный пролёт, как слышу торопливые шаги вслед за собой, без труда угадывая в них Карину.       — Дай мне тоже, — канючит она, пока я пытаюсь пристроиться за широким стволом дуба, чтобы никто из взрослых не увидел, как курю. В отличие от нашего родного дома, здесь мало кто знает друг друга хотя бы по имени, и уж тем более не лезет в жизнь своих соседей, но всё равно не хочется вот так по-глупому подставиться под нравоучения мамы.       — Нет. Не нужно тебе даже пробовать.       — А я уже пробовала. Девочки предлагали, — заверяет она, и мне еле удаётся сдержать издевательский смешок. Карину же на дух вся женская половина нашей параллели не переносит.       Вроде как — завидуют. Она и правда очень красивая, но не могут же все ополчиться на неё только лишь из-за этого?       — Ну на тогда, держи, — протягиваю ей сигарету, с усилием подавляя менторские замашки, как-то само собой успевшие закрепиться за последние несколько лет. С тех самых пор, как разница в нашем росте из пары сантиметров превратилась во все десять. Тогда я стал по-настоящему забывать, что никогда не был для неё старшим братом, хоть и привык вести себя именно так.       Курит она действительно умело, не закашливаясь с каждой второй затяжки, как обидно это получается у меня. И я присаживаюсь на корточки, спиной прислоняясь к шершавому стволу дерева, и смотрю куда-то вдаль, специально отвернувшись и принципиально не произнося жалобного «Только маме не проболтайся».       Проболтается — и пофиг. От маминой драмы на этот счёт мне будет максимум досадно и навязчиво-раздражительно, а того, с чьим мнением я по-настоящему считался, мы закопали несколько часов назад.       — И что мне теперь делать? Мне так страшно, Глеб! Думаешь, он просто так со мной хотел поехать? — вновь заводит она старую шарманку с неприятно скрипучей и заевшей мелодией.       — Альберт просто хотел помочь. Он ничего плохого никому из нас не сделал.       — Почему ты постоянно его защищаешь? — начинает психовать Карина, яростно вдавливая окурок в клочок пожухшей травы. — Чем он дороже тебе, чем я? Ведь я всегда была на твоей стороне, Глеб! Всегда! А теперь что? Отца больше нет и, получается, никто уже не сможет защитить меня от него!       — Я надеюсь, ты хотя бы не додумалась отцу нести всю эту чушь про Альберта? — тень мимолётно возникнувшего на её лице смятения быстро смывают капли. Слёз, дождя, — с голых веток прямо над нами смывает воду каждый порыв ветра, так что и не разберёшь толком.       — Ты что, меня хочешь сделать виноватой? Ты, ты… ты мне обещал, а сам!       — Я спросил, ты отцу про это ничего не говорила?! — срываюсь на злобный рык, прихватывая её за локоть и довольно грубо дёргая на себя, чтобы не позволить уйти.       Карина решает эту проблему кардинально: наклоняется и что есть силы кусает меня за ладонь, заставляя завопить не столько от боли, сколько от неожиданности. Выплёвывает яростное «Ненавижу тебя!» и убегает, — моё счастье, что в наш подъезд, а не куда-нибудь в противоположную от него сторону.       Заперевшись у себя в комнате, она ревёт несколько часов кряду, картинно громко всхлипывая, подвывая, захлёбываясь слезами. Я чувствую свою вину в этом, но сначала всё ещё слишком зол на неё, чтобы постучаться и попробовать помириться, а потом уже слишком поздно: мама возвращается домой и немедленно бросается к ней с утешениями.       В потоке гнетущих мыслей о том, как её выдумки могли бы сказаться на состоянии отца, — никак не могу прекратить проигрывать в голове сюжеты того, что ей достаточно было лишь намекнуть о чём-то подобном, чтобы он побледнел и схватился за сердце, задыхаясь, — я всё же вспоминаю о том, что последние месяцы она и вовсе не приходила к нему в больницу и понимаю, что повёл себя дерьмово.       Наверное, мне и правда хочется найти кого-нибудь виновного в смерти отца. Так проще соскрести все размазанные по внутренностям отчаяние, страх, безысходность и бессилие, собрать их в один комок ярости-ненависти и ударить в ответ, не таясь.       По старости-то не ударишь. С болезнью не поквитаешься.       Опасения, что Карина пожалуется на меня маме, оказываются совершенно напрасными: мы пересекаемся с ней перед сном и единственное, что я слышу, это рассеянное «Там ужин, если захочешь…». И никаких нравоучений о том, как стоит беречь и ценить свою сестру.       Единственную. Раньше родители всегда делали какой-то особенный, непонятный мне упор именно на факт того, что Карина моя единственная сестра, будто это что-то меняло.       Теперь есть Диана, и можно с той же настойчивостью давить на то, что она младшая.       Я промываю разодранное ногтями запястье под проточной водой, пальцами жёстко оттираю с кожи засохшие кровяные разводы и делаю себе ещё больнее, чем было, резкими движениями травмируя успевшие образоваться корочки. Сверху заливаю перекисью, — из раза в раз эти царапины начинают воспаляться и гноиться, отторгая проникающую в меня заразу, — но по привычке не прикрываю их ни бинтом, ни пластырем.       Как будто до сих пор верю, что рано или поздно мама заметит их и поймёт, что я никогда не врал.       Успевает стемнеть, в квартире становится тихо, — даже Карина наконец замолкает, — а я так и лежу в своей кровати, сильно сжимая подушку и пытаясь не расплакаться. Отец повторял, что мужчины не должны плакать, и сейчас мне особенно горько не оправдать его надежд. Это раньше достаточно было спрятаться за стеной, чтобы он не увидел и не узнал, теперь же меня не покидает ощущение постоянного присутствия, от которого и странно, и страшно, и больно.       Дверь я не закрываю специально, как и не выключаю настольную лампу, огненным светом рисующую на стенах мрачные фигуры. Жду, что мама всё же зайдёт ко мне, пусть и слова её не принесут никакого облегчения, если не сделают ещё хуже. Просто хочется так, как в детстве: прикрыть глаза и проваливаться в сон с ощущением неторопливо и ласково поглаживающей меня по голове ладони.       Разве я хочу так много?       Но тишина прерывается полуночным плачем Дианы и скоро возвращается в свои владения, а я так и остаюсь один.       Наверное, именно в этот момент ко мне приходит полное осознание того, что случилось. Тело покрывается гусиной кожей и учащается сердцебиение, пульсацию которого очень отчётливо чувствую в груди, в запястьях, — особенно в расцарапанном, — и слышу надоедливым ритмом в голове.       У меня больше нет семьи. Нет настоящей семьи.       Карина как обычно крадётся на цыпочках, проскальзывает в комнату почти бесшумно, только легонько щёлкает замком на двери. Юркает ко мне в кровать, прижимается к спине и горячо целует в выступающие позвонки у основания шеи, отчего становится неуютно и немного противно. Но потереть свежий ожог рукой всё равно не решаюсь, боясь обидеть её ещё сильнее.       — Нам нужно держаться друг за друга, Глеб. Слышишь, слышишь меня? Только друг за друга. Больше мы никому не нужны!       Теперь это не просто слова-царапины, что зарастут и затянутся через неделю, оставив в груди неприятное покалывание обиды и несправедливости. Они разрывают не толстую кожу, а сразу сердце, и так тоскливо ноющее несколько дней подряд.       — Не начинай, пожалуйста.       Обычно я срывался и выталкивал её вон, когда она начинала твердить об этом. Злился, бесился, самому себе потом до утра доказывал, что это не так.       Но ведь так и есть. А я не хочу это слышать не потому, что Карина снова придумывает или преувеличивает, а лишь потому, что такая правда приносит боль.       — Глеб, Глеб, я всё равно могу верить только тебе! Ты единственный близкий мне человек, единственный кто меня любит. Ты ведь ещё любишь меня? Скажи, любишь?       — Люблю, — выговариваю через силу, сквозь крепко сцепленные зубы. С ней всегда так: словно лежишь беззащитный, беспомощный, со вспоротым брюхом, а она одной рукой сжимает приободряюще мою ладонь, а второй — с садистским удовольствием копошится во внутренностях.       Только вокруг больше никого, и выбор никак не в мою пользу. Или терпеть это, или загибаться в полном одиночестве.       — И я тебя люблю. Очень-очень-очень люблю, — пылко шепчет она, пытаясь обнять меня, но выходит так, что перехватывает шею рукой и легонько душит. — Мы должны всегда быть вместе. Всегда быть друг за друга. Помнишь, как хотел отец? Он ведь говорил тебе то же самое, да, говорил? Что мы самые близкие люди. Никто не поймёт и не примет тебя так, как я.       И сколько не открещивайся от неё, сколько не убегай в призрачный рассвет надежд, наступает новый тягостный вечер, новая безысходная ночь, в которой у меня действительно снова есть только она.       Наверное, прав был отец, — никого ближе уже не будет. Это нужно ценить. Это нужно беречь.       — Я помню, Карин, всё помню, — мне приходится развернуться к ней, перехватить мечущиеся по спине и плечам руки, прижать их к своей груди. Поглаживать по голове успокаивающе, путаясь пальцами в длинных, скользко-шелковистых волосах, и смотреть на другую стену, исчерченную ещё более уродливыми и пугающими тенистыми силуэтами чудовищ. — Конечно же мы будем вместе. Я же обещал тебе. Обещал отцу. Я сдержу все свои обещания.       С раннего детства мы были неразлучны. Насильственно склеенны, связаны и брошены барахтаться в прохладном озере социализации вместе, — или подстраивайся, или тони. Всё, что делала Карина, непременно сказывалось и на мне: укором в глазах и коротких фразах отца, неприкрытым обвинением в длинных и путанных речах мамы, в косых взглядах окружающих, особенно любивших посудачить о нашей семье.       Почему-то тогда я думал, что это всё из-за нас с сестрой. Из-за её странного, непредсказуемого поведения и моей безалаберности в тех моментах, когда был шанс сдержать очередную истерику, а я отвлёкся, не смог, не захотел.       Позже пришло понимание того, что мы вообще слишком сильно выделялись. Нелепые слухи ходили про родителей: в сломанном телефоне перешёптываний за нашими спинами мама сначала превратилась то ли в родную сестру, то ли во внебрачную дочь первой жены отца, а потом и вовсе в его близкую родственницу.       Но привычки уже были заложены. Привычка оглядываться по сторонам, привычка оправдываться, — и не только за себя.       Я искренне любил Карину, хоть и боялся проявления её эмоций ещё сильнее, чем чужие люди. Потому что видел и знал, какой она бывает и на что способна. И это не отталкивало, а, напротив, добавляло жалости по отношению к ней; ворошило во мне запоздалое чувство вины, если в нужный момент опять не приходил на помощь.       В школе мы играли в двойняшек, и делали это успешно. Ей не приходилось врать: она и правда понимала меня как никто другой. Только взамен забирала всё личное, моё пространство, превращая его в наше.       Наша школа, наши друзья. Наши интересы, наши чувства, наши мысли.       Наша жизнь.       Редкие периоды сопротивления с моей стороны, — яростного, неадекватного, порой пугающего и меня самого, — сменялись на полное смирение, когда я готов был поступиться даже большим, чем от меня требовалось сначала, лишь бы восстановить между нами прежний мир.       Я боялся оторваться от Карины. И каждая попытка сделать это лишь снова и снова показывала, что кроме неё у меня никого нет.       Но в тот момент всё стало иначе. Моя надежда когда-нибудь отделиться, — отдалиться, — превратилась в страх, что это действительно может произойти. И я вроде бы как прежде хотел своей собственной жизни, но чтобы в ней непременно оставалась она.       Потому что отца я уже потерял.       Не так-то сложно оказалось привыкнуть и смириться. С вторжениями в свою комнату, в свою кровать, в границы своего тела, хозяином которого я давно уже себя не ощущал. С разговорами до утра, пусть утомительными и бередящими старые и болезненные ранки на сердце. С навязчивыми убеждениями в том, что отчим нас ненавидит, что нужно заставить маму развестись с ним, пока не поздно. С ненавистью к нашей сестре и дикой ревностью к каждому доброму жесту по отношению к ней.       Моё сопротивление оказалось сломлено быстро и легко, — так мне самому казалось следующие два года беспрестанного потакания не моим желаниям.       А потом…       Потом мы с Юрой вызываемся защищать честь нашей школы на городских спортивных соревнованиях. Ему вообще по душе любая возможность выделиться и привлечь к себе внимание, — я так и подкалываю его этим на каждом следующем этапе соревнований, — а мне вдруг горы становятся по плечу, потому что в числе нашей группы поддержки сидит Оля.       Оля учится в параллельном, числится на хорошем счету у всех учителей, бойко строит носящихся по школьным коридорам младшеклассников и даже входит в какой-то топ московских олимпиадников по физике: то ли в тройку, то ли в десятку. Она постоянно убирает пшеничные волосы в тугой высокий хвост на макушке, слегка краснеет от случайного пересечения наших взглядов и одной улыбкой метко вышибает из моей головы все мысли.       Рядом с ней я хмурюсь, молчу, ляпаю что-то невпопад. Пытаюсь завести разговор, но собственный голос звучит жалобным блеяньем потерявшегося козлёночка, вынуждая сразу же заткнуться, а ставший свидетелем этого провала Юра беспощадно ржёт надо мной и ещё неделю пародирует убогое «Значит, ты любишь физику?».       Ему ничего не стоит завести разговор, попросить номер телефона, пригласить на свидание. Всё выходит быстро, естественно и как-то само собой, в то время как для меня просто рот раскрыть — уже прыжок с обрыва в неизвестность.       — Да это же легче лёгкого, Измайлов! Тем более с твоей внешностью, — с ехидной ухмылочкой замечает он, до сих пор то ли злясь, то ли обижаясь на меня за тот случай, когда одна из понравившихся девчонок пошла с ним на свидание, только чтобы разузнать больше обо мне.       И так-то раздражают эти постоянные попытки ткнуть меня мордой в случайно выигранную генетическую лотерею, — словно теперь я должен оправдываться и извиняться за то, на что никак не могу повлиять, — а уж его стойкая уверенность в том, что способность к общению каким-то образом завязана на размере носа или разрезе глаз и вовсе приводит в бешенство.       Соревнования мы выигрываем, и за пару дней до начала весенних каникул получаем в благодарность от директора памятные футболки «гордость школы». А мне хватает смелости, — и пары глотков тайком притащенного пацанами портвейна, — чтобы окрикнуть Олю в коридоре и предложить погулять со мной.       Мы договариваемся на вечер пятницы, последнего учебного дня, и все обстоятельства складываются в мою пользу: под тёплым ярким солнцем наконец высыхают мартовские лужи, Альберт увозит Диану в гости к двоюродному брату, а мама очень кстати тащит Карину на какой-то потрясающий спектакль, снимая с меня необходимость рассказывать о намечающемся первом свидании или придумывать отмазку, чтобы уйти из дома одному.       Только мандраж всё равно такой, что накануне даже мама спрашивает осторожно, хорошо ли я себя чувствую.       Плохо. Очень плохо. Там, под натянутой улыбкой и наспех придуманной чепухой про оценки.       — Глеб, а где Карина? — заглядывает ко мне мать, прерывая почти комичную попытку выбрать подходящую по случаю одежду. Вообще-то я и не думал об этом, пока, прощаясь у ворот школы, Юра не хмыкнул насмешливо: «Надеюсь, ты не попрёшься к ней в пиджаке и галстуке?».       Поэтому белоснежная и заранее идеально отглаженная рубашка уже небрежно отшвырнута мной в сторону, а сидевшая внутри живота дрожь добирается до пальцев и заставляет зубы нервно и яростно сжиматься, до крови раскусывая внутреннюю сторону щеки.       — Оставалась в школе. Скоро должна прийти.       Я делаю круг почёта по квартире, зачем-то роюсь в холодильнике, хотя точно знаю, что сейчас ни единой крошки проглотить не смогу, а потом запираюсь в ванной и встаю под ледяной душ, так отчаянно намывая волосы шампунем, словно с его помощью получилось бы и из собственных мыслей вымыть всё лишнее.       — Глеб, Глеб, у Карины какие-то проблемы? Почему она задержалась в школе? — набрасывается на меня с расспросами мама, принимаясь колотить в дверь сразу же, стоит мне выключить воду.       — Да не знаю я ничего! Сказала «Иди, я скоро», и всё, — отчего-то привычно принимаюсь оправдываться я, хаотично стирая полотенцем бегущие с волос капли воды и дёргая плечами, к которым противно приклеилась наспех натянутая прямо на мокрое тело футболка.       — Нам выходить через полчаса, а её ещё нет! Где она может быть? Почему не спросил, куда она пошла? Она не берёт телефон!       — Может быть забыла, с девчонками заболталась, — на ходу придумываю какую-то нелепицу, прорываясь мимо матери в свою комнату и всеми силами, — отведённым в сторону взглядом, раздражённым тоном, прикрытой дверью, — отгораживаюсь от очередных не своих проблем, проказой врывающихся в мою жизнь.       На звонки Карина действительно не отвечает, но ещё минут десять я наигранно хладнокровно игнорирую нарастающую панику мамы, увеличивающую тональность голоса и создающую вокруг мельтешащие помехи.       Это не моё дело, не моё, не моё!       Никто из тех наших одноклассников, кому мне удаётся дозвониться, не видел, чтобы она уходила из школы. Я одеваюсь молча, со злости слишком сильно дёргаю замок куртки и вырываю его, чертыхаясь, а потом замираю перед входной дверью, опираюсь о неё ладонями и со всей силы пинаю ногой несколько раз, пока слёзы боли не вытесняют слёзы досады.       — Глеб, Господи, Глеб! Не пугай меня, прошу, не пугай так! Ты знаешь, где она может быть? Ты знаешь, что с ней могло случиться?       Становится ещё хуже. И эти причитания, всхлипы, вопросы, эти бесконечные «Глеб, Глеб, Глеб!» прилетают мне в спину маленькими острыми камнями, в то время как хотелось бы получить уже весомый оглушающий удар сразу в голову и просто выпасть из происходящего абсурда.       — Да что случится с этой сукой… — отмахиваюсь вполголоса, не оборачиваясь даже, и отрезаю возмущённо-шокированный вскрик хлопком двери.       Моего гнева хватает ненадолго: стоит только написать Оле сообщение с извинениями и просьбой перенести встречу на любой другой день, как внутри у меня перестаёт вскипать ненависть ко всему миру, и собственные мысли о глобальном и жестоком заговоре кажутся нелепыми, смешными.       А посмеяться всё равно не получается.       До школы я бегу. Пот скатывается по вискам и затылку, зато ветер дарит ледяные объятия под расстёгнутой курткой. А ведь отец как-то говорил, что должно быть ровно наоборот: пылающее огнём сердце и холодная голова.       Всё у меня неправильно. Всё наизнанку.       За сбившимся хриплым дыханием, — частым, поверхностным и громким, — и колотящимся от длительной физической нагрузки сердцем легко потеряться в своих эмоциях. И не разберёшь, отчего так печёт в голове, прижигает глаза раскалённым докрасна металлом, ледяным штырём пронзает позвоночник и раскручивает ноги-руки, чувства-мысли на разболтавшихся шарнирах.       Я как и сотни раз прежде зависаю на тонкой, подвижной, практически прозрачной грани ненависти и тревоги, обиды и жалости, страха и нежности по отношению к Карине. Я как и сотни раз прежде хочу оторвать её от себя, но не хочу потерять.       Когда мне было восемь, отец возил нас на дачу к одному из своей друзей, Константину Павловичу, — мужчине на редкость немногословному и серьёзному, с настороженным взглядом и сурово сдвинутыми к переносице бровями. Обычно при виде нас, детей, все хотя бы пытались изобразить доброжелательно-располагающую улыбку, впрочем, не сильно подходящую испещрённым шрамами или глубокими морщинами лицам; но он держался особняком и этим особенно привлекал внимание.       Мне вообще нравилось наблюдать за отцом и другими военными, и подарком судьбы казалась возможность просто сидеть где-нибудь неподалёку и молча слушать их разговоры, запоминать сдержанные и порой грубые жесты, фанатично примерять на себя исходящее от них степенное спокойствие. Так, даже не соприкасаясь толком с тем по-настоящему мужским, восхищающим и одновременно пугающим, ещё недавно недосягаемым, я мог ощутить свою причастность к ним.       Самый маленький, слабый, бесполезный, незаметный — но уже в стае. Уже со всеми.       А Константин Павлович стал первым, кто не потрепал меня неуклюже по макушке и не протянул самую вкусную конфету моего детства, — Ты просто вылитый отец! — чтобы потом усадить подальше и забыть о моём существовании вплоть до момента прощания. Он дал мне ответственное поручение приглядывать за девочками и назначил меня за старшего.       Сейчас-то я способен понять, что это был обычный способ избавиться от мелкого пацана, крутящегося под ногами и способного услышать то, что не предназначалось для его ушей.       Но тогда… тогда я чувствовал себя крутым. Тогда я ощущал возложенную на меня ответственность и старался сделать всё возможное, чтобы оправдать чужое доверие.       Приглядывать за Кариной давно стало привычным делом, но там, помимо неё, было ещё шестеро девчонок, старшая из которых уже переросла меня на полголовы, а младшая только училась выговаривать слова более чем из двух слогов.       Была чудесная летняя погода: мягкий солнечный свет ласкал лицо и открытые плечи, а под яблонями с первыми маленькими, но уже невероятно душистыми яблочками удавалось укрыться в освежающе-прохладной тени. Мы носились по лужайке вокруг огромного дома, прятались за стволами деревьев, — слишком тонкими, — и за островками распустившихся мягкими махровыми подушечками пионов, — слишком низкими. Около домика-колодца стояло металлическое ведро, доверху наполненное водой, и можно было зачерпнуть оттуда целую ладонь и протереть лицо, а ещё брызнуть в кого-нибудь, опрометчиво подобравшегося слишком близко.       А потом я просто поймал одну бабочку-капустницу и посадил на кончик носа самой мелкой из девчонок. Она заливисто смеялась, потому что бабочка будто и не думала улетать, кокетливо крутившись из стороны в сторону и взмахивая молочными крыльями, а меня начали наперебой просить поймать ещё несколько таких же.       Ловить насекомых было, наверное, самым главным моим развлечением в прежние годы, когда нас с Кариной ограждали от общения с другими детьми и держали вдали от всех влекущих разноцветных площадок с горками, теремками и песочницами. Только Карина и моих жуков постоянно отбирала и давила, а ещё вечно донимала вопросами о том, считаю ли я их красивыми и почему они мне нравятся, — они ведь маленькие, слабые и беспомощные.       Но те девочки вели себя совсем иначе. Притащили с кухни трёхлитровую банку, куда мы собирали пойманных бабочек, — пару ярких, разноцветных, и десятка полтора бледных капустниц, оставивших на моих пальцах меловую пыль, — и собирались сфотографировать их, а после ужина торжественно выпустить всех сразу, устроив красивый живой салют.       Банку мы оставили в тени под кустом смородины, аккуратно прикрыв сверху слоем марли. Именно туда, к ней я кинулся сразу же, как только во время оживлённого, шумного и такого весёлого ужина услышал мамино «А где Карина?».       — Ты что натворила? — я выдернул банку из её рук, но было уже поздно. На дне копошились, перебирая тонкими лапками, лишь тёмные короткие тельца, лишённые крыльев.       — Я просто хотела посмотреть, — её голос звучал равнодушно и спокойно, пока наши взгляды не встретились. Она долго изучала моё выражение лица, ошарашенное и испуганное, а после принялась хныкать с моментально выступившими на глазах слезами: — Я ничего не делала! Просто посмотреть взяла! Хотела понять, что в них такого красивого, что из-за них ты перестал со мной играть!       — Давай спрячем их? Только вдвоём, чтобы остальные не увидели? Это будет наш общий секрет, хорошо, Карин? Не проболтаешься?       — Тогда ты будешь играть только со мной? — уточнила она, вытирая слёзы и оставляя на щеках разводы пыльцы, похожей на пепел.       Именно их мне пришлось стирать первым делом, чтобы никто не догадался, что именно произошло. А следом вытряхивать отчаянно цеплявшиеся друг за друга тельца на траву, подальше от куста.       — Я буду играть только с тобой. Обещаю. Только не рассказывай никому правду!       В журнале учёта посещения школьников, что лежит на посту у охранника, стоит размашистая подпись Карины в графе «ушла» и время — почти два часа назад. Впервые с тех пор, что администрация ввела подобную систему учёта входа и выхода, я нахожу её хоть в чём-то полезной, а не мешающей.       Мама отвечает после первого же гудка, сходу сообщая, что Карины всё ещё нет дома. Юра не отвечает вообще — ни на первый гудок, ни на пятый подряд звонок, — но это не мешает мне растерянно брести в сторону его дома, чтобы попросить о помощи.       Как забавно: большую часть своей жизни я только и думал о том, как бы от неё спрятаться. А теперь впадаю в ступор и мечусь ошалело, не зная, где её искать.       В отличие от мамы у меня совершенно не возникает предположений о том, что с ней могло случиться что-то страшное. Нет, я отчего-то уверен, что непременно почувствовал бы на себе её физическую боль, — видимо так привык играть в особенную связь между нами, что никак не получается выйти из роли, — но сейчас хрустят вовсе не сломанные в ужаснейшей аварии кости.       Хрустят костяшки пальцев, яростно сжимаемых в кулаки.       Я где-то облажался. Я снова что-то сделал не так.       Юра открывает не сразу, заставив меня проторчать на лестничной площадке чёрт знает сколько и уже поверить, смириться и принять, что его и правда нет дома. Только сразу после очередного раздосадованного пинка в дверь (на этот раз без музыкального сопровождения охов матери, зато с реальной угрозой получить выговор от тёти Томы за пыльный отпечаток на чёрном дермантине), наконец щёлкает замок и наружу высовывается голова взъерошенного и недовольного Кургаева.       — Да блять, Глеб! Ты же должен был быть на своей свиданке!       Его злость легко поддаётся расшифровке. Это что-то из разряда: «Хотел напакостить тихонько, но меня вдруг прихватили прямо за хвост», и именно поэтому я делаю один шаг в сторону и заглядываю внутрь квартиры через небольшую щель.       И вижу там как ни в чём не бывало прислонившуюся к стене Карину.       — Домой. Быстро! — теряю контроль над собственным голосом, — что уж говорить о вбивающихся в виски ржавых гвоздях злости, — и ору на весь подъезд. Не знаю, что происходит в реальности, но внутри меня точно дребезжат стёкла и осыпается, падает целыми кусками штукатурка, предвещая возможное обрушение всех перекрытий.       — Давай-ка ты полегче… — начинает Юра, но от него я быстро отмахиваюсь, хватаюсь ладонью за край двери и тяну на себя, даже не замечая сопротивления.       — Или ты сейчас же идёшь сама, или я потащу тебя за волосы, поняла?       То, что происходит дальше и потасовкой не назовёшь: так, нелепая мышиная возня на одном месте. Я пытаюсь прорваться внутрь квартиры, собираясь тотчас же исполнить озвученную угрозу, Юра хватает меня за плечи, не позволяя пройти, а Карина причитает совсем как мать и бросается нас разнимать, хотя необходимости в этом нет совершенно никакой — уж ей-то не раз приходилось видеть настоящие ссоры между нами.       — Перестаньте, перестаньте! Глеб, Глеб, я пойду домой, пойду! Только дай мне минуту одеться, — выпаливает она скороговоркой, маяча за спиной у Юры, и только тогда я опускаю взгляд вниз и вижу голые ноги, торчащие из-под подола короткого чёрного платьица.       Ей и правда хватает буквально минуты, чтобы натянуть колготки, обуться и, схватив небрежно брошенные в прихожей плащ и шарф, просочиться мимо Юры, до сих пор подпирающего дверь со скрещенными на груди руками и перекошенным от гнева лицом. Мы больше не говорим друг другу ни слова, безоговорочно принимая позицию молчаливого сопротивления и оставляя время для того, чтобы остыть и обдумать всё произошедшее.       Я ничуть не удивлён: о том, что ему нравится Карина мне было известно уже очень и очень давно. Когда-то в моём учебнике лежала записка, где он признавался в этом, — дурак, на самом-то деле, что сохранил её, посчитав забавной возможность лишний раз дразняще помахать заветным листочком перед его носом. Просто в девять влюблённость казалась чем-то настолько далёким, странным, непонятным, что вполне годилась как повод для насмешки.       Уже потом, пытаясь вырвать ту записку из цепких пальцев Карины, никогда не стеснявшийся рыться в моих вещах, я разбил ей лицо дверью. Это получилось случайно, и мне не хотелось, чтобы всё так вышло.       Но… в тот самый момент, когда она закричала от боли, — совсем не так тонко и пронзительно, как бывало обычно, а низким, по-дикому хриплым гортанным рыком, — я испытал что-то, очень напоминающее удовольствие.       Маленькую и подлую месть за мои детские кошмары, за покрывающие тело царапины и укусы, за разделённую пополам семью: ей любовь и ласку, мне обязательства и жёсткие правила.       И сейчас я тащу её за руку по оживлённым вечерним улицам, и оглядываюсь лишь изредка, чтобы поймать взглядом пару скатившихся слезинок и ощутить тихое шипение угольков отгоревшей злости, ещё распекающей грудь. И молчу специально, поучительно-поощрительно, и наслаждаюсь тем, что смог хоть что-то отобрать у неё — взамен тому, что она снова отобрала у меня.       И испытываю стыд, и сожаление, и сдерживаемое только гордостью желание развернуться, обнять её и прошептать, что я ведь уже почти не злюсь.       Но стоит нам свернуть с тротуара, — забитого едким запахом выхлопных газов и шумом проезжей части, — в тихий, тёмный и уединённый двор, как Карина начинает говорить сама. Хватается за запястье и то ли тянет меня к себе, то ли просто вынуждает притормозить, сбросить скорость перед очередным крутым виражом судьбы.       — Глеб, прости меня, Глеб. Я больше не буду с ним встречаться. Обещаю тебе, не буду!       — Это твоё личное дело, — хотелось произнести это по-взрослому рассудительно, но голос срывается ещё в начале и выходит слишком резко, обиженно. — Мне плевать, с кем ты встречаешься, но неужели нельзя было хотя бы сообщением предупредить, что с тобой всё в порядке?! Ты хоть представляешь, что устроила мать?!       — А ты? — она обгоняет меня и преграждает путь, до боли выворачивая наши сплетённые в пальцах ладони, но не давая их расцепить. Её глаза выглядят пугающе болезненными: в обрамлении припухших, ярко-красных век, с полопавшимися капиллярами, кровавым неводом раскинувшимися вокруг затягивающих в себя воронок глубокой, холодно-безжизненной тьмы.       Но я продолжаю смотреть в них, и теперь уже сам сжимаю её руку всё крепче и крепче, словно это поможет унять противно ворочающееся в кишках нечто.       Злость? Страх?       — Ты волновался за меня, Глеб? — шепчет нараспев древним дьявольским заклятием, припечатывая каждое слово влажным тёплым дыханием к моим губам.       Я дёргаюсь. Отскакиваю назад, вырываю уже эту чёртову руку, нервно и шумно втягиваю воздух, но всё равно продолжаю задыхаться под толщей солёно-горькой воды.       Что-то отвратительное, мерзкое, ненормальное зреет совсем рядом, прорастает сквозь мельчайшие трещины в плохо уложенном асфальте моральных ценностей, распускается привлекательно-манящим цветком с ядовитым нутром, готовым поглотить и переварить всё невинное и истинно прекрасное, что потянется к нему навстречу.       Я не волновался. Не волновался.       — Иди ты на хуй! — голос дрожит, вторя нервно теребящим подкладку карманов пальцам. Я иду к подъезду быстрым шагом, — ей приходится почти бежать следом, догоняя-доводя-добивая меня хороводом многократно повторяемого имени, так и отскакивающего от затылка пыльной щебёнкой.       — Не обижайся на меня, Глеб. Глеб, Глеб, не злись, пожалуйста, не злись! Я всё понимаю. Я всё поняла, я поняла! — тараторит она, уже на лестнице резко бросаясь ко мне с объятиями и чуть не роняя нас обоих.       — Да что ты там поняла?! — который раз срываюсь я, хватая её за плечи и хорошенько встряхивая. Шелковистые чёрные пряди плотными верёвками падают мне на руки, оборачиваются вокруг запястьев, путаются под пальцами, — скользкие, живые.       Меня связывают. Связывают — потому что сам бы я не стал оставаться на месте.       Меня парализуют. Парализуют — потому что сам бы я не стал принимать происходящее без сопротивления.       Меня проклинают. Проклинают — потому что сам я не такой, не такой!       — Теперь ты любишь меня так же сильно, как я тебя!       Я думал, что получится как-то уладить ту ситуацию. Соврал, что бабочки почти не шевелились и мне пришлось их выпустить на свободу самому, испугавшись, как бы они не умерли в той банке. Но мне то ли не поверили, то ли обиделись, что не позвал остальных — минутное ведь дело, — и те девочки больше не хотели со мной играть.       Задание было провалено. Родители, толком не разбираясь в произошедшем, поменяли планы и спешно увезли нас домой. Они ничего не говорили, но видно было, что остались недовольны и расстроены, и поэтому в машине я с силой вжимался в сиденье, чувствуя себя виноватым перед ними.       Только Карина была на редкость весела, всю дорогу увлечённо рассказывая о наших играх. Играх, в которых она на самом деле не принимала участия.       А перед сном она прибежала ко мне в комнату и сунула в руки комок ободранных с бабочек крыльев: смятых, поломанных и растерявших всю прежнюю краску.       — Я оставила их специально для тебя. Они ведь самые красивые. Я знаю, что тебе нравится всё красивое.       Она отбирала у меня всё. Надежды, мечты, любовь.       Это мои, мои крылья она безжалостно вырывала раз за разом, чтобы протянуть потом на ладонях и сказать равнодушно: «Они были такими красивыми».       Но выбор всё равно оставался, — и остаётся, — за мной. И я выбираю её.       Выбираю погружённый в сумрак подъезд с лёгким запахом затхлости, саднящую занозу в ладони, вцепившейся в деревянный поручень лестничных перил, ощущение слишком откровенных прикосновений на своей шее.       И пылко прижимающиеся к моему рту губы родной сестры, которые мне совсем не хочется целовать.
Примечания:
Укажите сильные и слабые стороны работы
Идея:
Сюжет:
Персонажи:
Язык:
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.