Ходи!

      Я чувствую напряжение. Не защитное, толстой бронёй мышц — хитиновых, уплотнённых, окостеневших — утяжеляющее тело, готовящее его к удару, к взрыву, к очередной борьбе.       Нет, это мимолётное напряжение, предшествующее движению. Отчаянному рывку вперёд на пределе возможностей, развитию практически нечеловеческой скорости, удержанию максимальной концентрации сознания.       Это контроль. Абсолютный контроль над самим собой, раз уж удержать окружающую реальность под контролем никак не получается.       В таком состоянии — благодаря такому состоянию — я добираюсь до дома Кирилла очень быстро, стараясь отыграть в свою пользу каждую секунду. Прыжками через ступени, перестроениями из ряда в ряд, поворотами на фантомный «жёлтый», бьющий укоризненным красным мне по глазам и возмущёнными гудками других автомобилей — по ушам.       Даже необходимые объяснения с родными приходится отложить. Отмахнуться от звонка встревоженной мамы, начавшей причитать о чувствах бедной Дианы, грубым и хамским «Просто следи за ней как следует».       Мне нужно будет извиниться за это. Успеть затушить тлеющий уголёк совести прежде, чем он спровоцирует очередной пожар в груди. И прежде, чем подсознание снова бросится терзать мои сны образом глубоко разочаровавшегося во мне отца.       Ничего не меняется. Худший враг любого человека в первую очередь он сам.       Так ведь, Кирилл?       Саша дожидается меня у подъезда. Неуклюже кидается навстречу, только заметив въезжающий во двор Лексус, но тут же наступает ногой в лужу, обхватывает себя ладонями за голые плечи, пытаясь прикрыться от прохладного дождя, и вынужденно возвращается обратно под козырёк.       А потом быстро смахивает со щёк капли. Уверен — вовсе не дождя.       Моё приближение действует на неё странно-привычно: раскачивает из стороны в сторону, с носков на пятки, подталкивает спиной к стене, опускает взгляд покрасневших глаз на самый нейтральный уровень солнечного сплетения и сплетает пальцы, только на этот раз не друг с другом, а с тонкими бретелями свободной домашней майки, не прикрывающей контрастно выделяющееся из-под неё нижнее бельё.       И если к кокетливому смущению женщин я привык, научившись в равной степени и игнорировать его, и использовать в собственных целях, то подобное отторжение — непонятной опаски, смутно просматриваемого презрения, инстинктивного недоверия с её стороны — загоняет в тупик возведённой между нами с самой первой встречи стены, всё больше напоминающей оборонительное укрепление.       Впрочем, все шансы как-то наладить наши отношения я и сам просрал, когда ушёл в запой в их с Кириллом квартире.       — Ты извини, но я просто не знала, не смогла придумать, кому ещё можно позвонить! — сходу заявляет она, не вкладывая в это «извини» ничего, действительно напоминавшее бы извинение. Оно просто вылетает предупредительным выстрелом, словно говорящим «Не приближайся!» и «Я буду защищаться!».       И я не приближаюсь и не нападаю. Останавливаюсь на самом стыке сухой и мокрой зоны, позволяя дождю по-приятельски колотить себя по плечу, и ещё раз оглядываю её с ног до головы — одетую совсем не по погоде, явно в спешке, и с очень красноречивым отсутствием обручального кольца на пальце.       — Он в квартире?       Мне достаточно одного кивка, чтобы мгновенно набрать код домофона и ринуться внутрь.       — Вытолкал меня и заперся. Хорошо хоть моя связка ключей была в сумке, и я смогла открыть замок, но там ещё цепочка, — Саша прерывается и резко выдыхает, и следующие несколько секунд я перестаю слышать её частые, влажно шлёпающие шаги за своей спиной, в одиночестве продолжая забег вверх по лестнице. И остальные слова доносятся до меня уже обрывками скачущего по ступеням эха: — Я пыталась его позвать, но он ничего не отвечает. Может быть просто уснул? Или со мной говорить не хочет? Но это так… Это даже для него уже слишком!       — Кирилл! — кричу я и бью кулаком в дверь, слыша, как позвякивает при этом металлическая цепочка. Дёргаю ручку и заглядываю в появившуюся щель, но ни в полумраке прихожей, ни в лоскуте гостиной, выцветшей в пасмурной дневной серости, так и не замечаю никакого движения.       Саша нагоняет меня, пытаясь отдышаться, и смотрит с тревогой, надеждой и ужасом, засевшим в глазах еле заметной тонкой иглой, сразу пронзающей насквозь.       Именно на этот чертовски пугающий-раздражающий взгляд я и списываю своё сердцебиение, потерявшее всякий ритм и пустившееся вскачь, ввысь, вдаль. Потому что проще отмахнуться от неё и всех её опасений, чем от собственной завывающей в голове, рвущейся из груди, стягивающей горло удавкой интуиции.       — Я подумала, что ты ведь сможешь… выстрелить в неё? — запинается она, встречаясь со мной взглядом, и тут же кивает на цепочку, смущённо поясняя: — Чтобы порвать.       Я молча сдвигаю её рукой в сторону и качаю головой, оставляя при себе все возможные комментарии о том, какую дурь вбивают людям в головы с больших экранов, где выпущеные рукой крутого мужика пули покладисты и безропотны, всегда двигаясь в верном направлении и с лёгкостью преодолевая все законы физики.       Мне же достаточно разок подтолкнуть дверь, примеряясь и оценивая необходимые усилия — по скрежету металла, хрусту прорываемой болтами древесины — чтобы следующим резким ударом сразу распахнуть её настежь.       Мы вместе бросаемся на поиски Кирилла, пробираясь сквозь заросли сдвинутой и перевёрнутой мебели, запинаясь о коряги разбросанных книг, похрустывая песком битого стекла, смешавшегося с землёй и исполосовавшего листья опрокинутых на пол растений. По квартире гуляет сквозняк — окно в спальне оставалось открытым, — и дождь заливает подоконник, скапливается по краям и растекается ручьями-реками, застаивается болотами, прячется подземными водами, приносящим в воздух запах сырости и чего-то ещё, еле уловимого, омерзительно-пугающего.       Однако Саша смотрит на опустевшую раму зеркала без выражения шока на лице, наверняка сейчас вовсю красующегося на моём, и спокойно перешагивает через черепок кружки, то ли ожидав увидеть что-то подобное, то ли успев стать очевидцем того, как всё здесь превратилось в руины.       А меня ведёт, ведёт, ведёт вперёд. Предчувствием. Наитием. Напряжением, ещё не осознаваемым до конца, но уже отозвавшимся током в пальцах и хлюпаньем под ногами, ставшим слишком отчётливым, громким.       Мир замедляется, мерцает, теряет чёткость — чтобы вспыхнуть светом лампочек, резко обрубить диаметр адреналиновых зрачков, установить фокус на том, что могло пройти мимо меня.       Солоноватом аромате: немного тревожном, немного приятном, напоминающем запах кожи после долгого соприкосновения с металлом оружия.       Розовом оттенке струящейся по белоснежному кафелю воды, в которой длинный и тонкий алый червячок пляшет так самозабвенно, извивается в агонии, прежде чем раствориться навсегда.       Пронзительный крик Саши становится долгим. Кажется, успевает пройти не один день, смениться не один страх, толкнуться прямиком в мои пальцы не один слабый удар еле прощупанного пульса, а она всё кричит, кричит, кричит.       И я совсем не помню, как падал на колени перед Кириллом, лежащим в осколках разбитой стенки душевой кабины, как переворачивал его вверх исцарапанным лицом, как бормотал «Жив, жив, он жив!» — спрашивая это или утверждая, — и как соскальзывал ладонями по мокрой от воды и крови коже, пытаясь пережать вспоротую от локтя до запястья руку.       Только крик. Остаётся только крик. И когда он заканчивается, время возвращается к своему обычному течению — тёплому, просоленному, такому яркому, что хочется зажмуриться.       — Звони в скорую! Быстрее! Саша, быстрее! — ору я, будто и не замечая, что телефон уже зажат в её дрожащих руках, а губы уже шевелятся, повторяя сменяющие друг друга на посту человеческой веры «Боже, Боже, Боже!» и «Чёрт, чёрт, чёрт!».       И мы ждём. Оба — не сводя глаз с его редко и рвано движущейся при дыхании груди, обтянутой прилипшей к коже светлой майкой с длинными уродливыми росчерками крови — видимо, он рефлекторно прижал руку к себе, не успев сообразить, что так остановить кровотечение не получится.       Верхнее освещение слепящее, раздражающее. Оно как направленная в лицо лампа следователя-старовера, усмехающегося где-то рядом, за спиной, сбоку: «Ну и как вы это допустили? Ну и кто в этом виноват?».       Я боюсь посмотреть Кириллу в лицо. Знаю, что не увижу там ничего, кроме нездоровой бледности и крови, уже перепачкавшей меня с ног до головы — по сведённые от напряжения локти, по шею с пульсирующими слишком часто венами, — но легче от этого не становится. Потому что мне хотелось бы иметь возможность не сходить с ума в журчащем молчании, а десятки-сотни раз просить у него прощение.       Самым правильным решением было бы отпустить его. Перевязать руку полотенцем, пояском от халата, бинтом — в этом чёртовом доме должны же быть обычные бинты, — и разжать уже свои онемевшие ладони. Но я не могу. Стискиваю пальцы сильнее и крепче на его коже, словно отступить сейчас значит снова предать.       Себя. Его. Нашу дружбу.       А я устал. Я так устал предавать.       Лейка душа так и валяется на полу, продолжая истекать тёплой водой, постепенно затапливающей квартиру и, к моменту появления на пороге ванной бригады врачей, уже достающей Саше до щиколоток.       Не уверен, что хоть один из нас всё же выключает воду, прежде чем забиться в машину реанимации, сначала напрочь игнорируя увещевания о том, что это не по правилам, а потом спутанно и несинхронно отвечая на сыпящиеся один за другим вопросы врачей о «пациенте», в котором так не хочется признавать Кирилла.       Мне тошно становится от собственных мыслей, но все они так и сводятся к тому, что сейчас строгая женщина-доктор поднимет на нас свой взгляд и скажет с выработанной годами жёсткостью, что он умер.       Незаметно, быстро и естественно Саша оказывается уже рыдающей в моё плечо, и без того отвратительно влажно-липкое, и всю дорогу я неосознанным движением поглаживаю её по голове, пачкая светлые волосы кровью.       Кровью её мужа. Кровью своего друга.       «Да что с тобой не так, Глеб? Почему ты делаешь это с нами?»       Но в больнице нас, напротив, раскидывает по разным сторонам узкого коридора, разводит по непримиримым позициям, разделяет потоком постоянно торопящегося куда-то медицинского персонала.       Скамья подо мной покачивается при каждом движении: даже вздохнуть не получается, чтобы на пару мгновений не ощутить пугающую неустойчивость, страх вот-вот упасть вниз и расколоться, ведь я давно уже плотно слеплен из хрупкой глины.       А у Саши всё устойчиво. Только дешёвый, быстро истончившийся дермантин идёт трещинами, лопается и оголяет замызганную, тонкую, грязно-серую начинку, которая вот-вот окончательно протрётся до дыр.       — Что у вас произошло? — выталкиваю слова первым, хрипя и долго откашливаясь после них.       У неё заплаканные глаза. Кроваво-красные веки, ржавые пятна — на переносице и виске, отпечатками моей безоговорочной вины в волосах. Но именно сейчас, перехватывая и с удовольствием растягивая её злость, я впервые замечаю, что она очень красивая. Совсем не в том смысле, в котором мы, мужчины, обычно оцениваем женщин.       Это тяжело объяснить. Но в моменты, когда жизнь бьёт по тебе со всей дури, легче всего разглядеть за повреждениями на осыпавшемся фасаде то, что находится внутри. У кого-то это пустота, у других — рыхлые наполнители, тотчас же вываливающиеся наземь или выпирающие наружу, вызывающие недоумение и отвращение. И только у некоторых всё оказывается пронизано прочным и устойчивым каркасом, который придётся гнуть и сгибать, прежде чем получится переломить.       И Саша как раз из последних. Трясётся вся, уже не тратя силы на то, чтобы стереть с лица бегущие слёзы, и губы кусает до кровавых точек. Но взглядом метает в меня такие молнии, что запах палёного расползается по всему коридору и лёгкой дымкой взаимных претензий повисает между нами.       — Мы отмечали день рождения сестёр Илюши, — она начинает говорить именно тогда, когда я умудряюсь засмотреться на неё настолько, что совсем забываю о заданном вопросе. — Поехали в один из ночных клубов, где бывали и раньше. Всё было… нормально. Пока Кир не пошёл покурить. Илья должен был пойти вместе с ним, но задержался по дороге, а когда вышел на улицу, то увидел уже отъезжающую от клуба машину.       — Кирилл пил?       — Немного. Меньше обычного.       — Только пил? — уточняю я, и лицо её напрягается и краснеет в щеках, словно стерпев смачную пощёчину.       — При мне он только пил. Но я не отслеживала каждое его перемещение и действие, — то ли оправдывается, то ли огрызается Саша, снова обхватывая себя за плечи. — Я ему звонила тогда. Очень много раз. Хотела узнать, где он, но вместо этого он просто отправил меня домой. Потом стал сбрасывать звонки, потом игнорировать. Вернулся на следующий день, ближе к обеду, и явно… не в себе. Мы много гадостей друг другу за последние сутки наговорили. Он пил и бил всё, что попадалось под руку, потом засыпал; просыпался и всё повторялось вновь.       — Почему ты сразу мне не позвонила?       — Поздно поняла, что всё совсем не так, как обычно… бывало, — признание вылетает из неё совсем тихо, смазанно, шмякается на выстеленный линолеумом пол грязными следами, заставляя почувствовать себя чужаком, случайно потоптавшимся по запретной территории. — Я была так зла на него. Вчера ночью уехала сама, решила успокоиться и привести мысли в порядок. А когда вернулась утром, с ним происходило что-то совсем ненормальное. Он выгнал меня из квартиры, и тогда уже я решила, что нужно позвать кого-то на помощь. А Илюшу… постеснялась. Знаю, что Кирилл бы не хотел посвящать его в подробности своих проблем.       Её слёзы я уверенно записываю на свой счёт, вытягиваю из кармана пачку промоченных сигарет и тут же вспоминаю, где нахожусь. Мне не то, что хочется курить — скорее найти любой предлог, чтобы сбежать отсюда и не видеть того, как она рыдает взахлёб.       Но пересесть к ней я так и не решаюсь. И рядом, как назло, нет ни единого автомата и даже кулера с водой, чтобы хоть в такой сдержанно-потребительской форме проявить своё участие.       Мне так погано, что тело переходит в режим самосохранения, отключая возможность мыслить. И я, вроде бы, прекрасно осознаю свою непосредственную вину в том, что случилось, но не могу об этом думать, застывая капелькой смолы, мгновенно превращающейся в твёрдый кусок янтаря.       Оцепенение не проходит и с появлением доктора, выражающегося стандартными и расплывчатыми формулировками. «Обильная кровопотеря», «стабильно тяжёлое состояние», «наложенные швы» — всё это звучит так некрасиво, но послевкусие оставляет слегка пьянящее, пряно-кислое, приправленное столь необходимой нам обоим надеждой.       И когда мы снова остаёмся напротив друг друга, что-то бесповоротно меняется. Дрожит и осыпается понемногу прежняя стена, приоткрываются глухие ворота, позволяя если и не протиснуться в них целиком, так хоть сказать пару слов без необходимости драть глотку в пустоту.       Мне достаётся ещё несколько настороженных взглядов, молча протянутая ею пачка влажных салфеток, и смелое, резкое:       — Я знаю, что не нравлюсь тебе.       Следовало бы сразу броситься переубеждать её, но я почему-то тяну с этим. Тщательно тру лицо салфеткой, прежде чем поднять на неё взгляд, выражающий напускное недоумение.       — Ты был единственным, кто так и не поздравил нас на свадьбе. Остальные хотя бы ради приличия подходили и говорили пару избитых пожеланий.       — Извини, что так получилось. Но это было не специально, и я уверен был, что тоже… — она качает головой, и мне приходится замолчать. Как назло, не получается вспомнить подробности того дня, сумбурного и очень утомительного, пресыщенного скоплением чужих людей и собственного разочарования.       Я ведь должен был говорить что-то, должен был быть «как все» — обычно это выходило у меня без особых усилий. Досадно, что именно тогда впитанные с молоком матери и вдавленные тяжестью ладони — и голоса — отца принципы дали сбой.       — Ты мне тоже не нравишься, — продолжает тем временем Саша, сглаживая царапающую шероховатость слов мгновенно опущенным на колени взглядом. Надо обладать большой смелостью, чтобы суметь так твёрдо и прямо озвучить подобные признания. — Потому что ты мог бы сдерживать Кирилла от импульсивных и необдуманных решений, мог убедить его, чтобы не ввязывался в авантюры и не пытался идти против отца. Тебя бы он послушал. И был бы… в безопасности. Пусть я понятия не имею, чем вы там занимаетесь, и что за таинственные дела у него постоянно связаны с тобой, но чувствую, что это представляет для него постоянную угрозу. А я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось!       — Ты его любишь? — мне и самому себе хочется ответить «Не твоё дело!», а вот она не злится. Выглядит так, словно совершенно не понимает суть заданного вопроса, да и внезапная молчаливая заминка с её стороны получается ёмкой и однозначной.       Несколько врачей проходят мимо нас, даря вынужденную передышку, заставляя сбросить скорость, пока нас не занесло на новом резком повороте. У меня и дыхание успело сбиться, стать частым и поверхностным, словно после быстрой пробежки.       — Ты не права, Саша. Я отношусь к тебе намного лучше, чем ты сама для себя придумала. Просто считаю, что ваш союз с Кириллом никому не принесёт счастья, — я комкаю в ладонях испачканные, успевшие высохнуть салфетки, сомневаясь до последнего, но всё же набираюсь наглости высказать то, что давно крутилось в мыслях: — Ему нужна не мамочка, а надёжный тыл. Это может показаться тебе странным, но для некоторых мужчин забота не в тревожном «Береги себя!», а в искреннем «Ты добьёшься всего, я знаю».       — Ты просто судишь его по себе.       — И ты тоже, — внезапно вылезшая усмешка изгибает мои губы и обиженно поджимает её, лишая нас последних шансов на перемирие. — Я понимаю, что ты хочешь ему помочь. Но так же хорошо знаю, что должен чувствовать Кирилл, всю жизнь доказывая окружающим и самому себе, что он чего-то стоит. И для таких, как мы с ним, цель всегда будет оправдывать средства.       Но не лишать мук совести и постоянных сомнений в правильности принятых решений. И не отгонять ночные кошмары, в которых — как и в жизни — руки снова и снова оказываются по локоть в чужой крови.       Мы больше не находим друг для друга слов. Ни плохих, ни хороших. Проходит достаточно времени, чтобы отойти от только что распотрошённого нами улья взаимных упрёков и дождаться, когда рой мыслей в голове стихнет, и вот тогда-то на меня сваливается груз ответственности за случившееся.       Камнем на шею, плитой на рёбра, липкой жижей — на дрожащие ладони, и слабостью в подгибающиеся ватные ноги.       Кажется, Сашу тоже тянет к земле, и мы оба пошатываемся и легонько сталкиваемся локтями, выходя из больницы и добираясь до вызванного мной такси.       Теперь досадно вспоминать наш глупый и бессмысленный спор. Кирилл в реанимации, и ни один из нас не смог вовремя понять, насколько плохо ему было. Ни один из нас не ожидал, не предчувствовал, не понимал, как близко он подобрался к линии сгиба — слома, отрыва, — больше не справляясь с постоянной борьбой.       В моих мыслях всё крутится, крутится имя Ксюша. Перебегает на язык, въедается в мягкий, искусанный зубами фильтр сигареты, но так и не произносится вслух.       Саше это знать ни к чему. А с Кириллом… мы ещё обязательно поговорим.       Мы возвращаемся в квартиру, равнодушно снимая с двери приклеенную на полоску малярного скотча записку с гневным посланием от затопленных соседей снизу. Вместе вытираем с пола остатки воды, собираем обломки мебели и стекла, скатываем и выбрасываем залитые, усыпанные землёй ковры.       А потом я застаю Сашу ревущей в обнимку со сломанным фикусом, и аккуратно вытягиваю его из её рук, долго сомневаясь, стоит ли советовать ей уехать к кому-нибудь из близких людей, чтобы не сойти здесь с ума.       — Я его подобрала. У помойки нашла, выбросил кто-то прямо с горшком, — всхлипывает она, не сводя болезненно опухших глаз от зажатого уже в моих ладонях растения. — Он сначала так облетал сильно, почти лысый стал. И я переживала сильно. А Кирилл всегда смеялся только и говорил… говорил, что фикус этот как и он — живучий. Всё выдержит.       — И он выдержит. Я точно знаю, что выдержит, — я не допускаю никаких сомнений и не позволяю голосу дрожать. Не разрешаю себе даже думать о том, что это просто отговорки и красивые утешительные слова для плачущей передо мной женщины, а не безоговорочная истина. — Вот увидишь. Кирилл сделает это хотя бы нам всем назло.       Дальше мне ничего не приходится делать: только успокоившись, Саша сама заявляет о том, что не может здесь оставаться. Отдаёт мне связку ключей и уезжает к Илье, словно и не замечая моей недовольной гримасы, продержавшейся от момента, когда это имя было впервые произнесено вслух, вплоть до хлопка двери такси, до которого я донёс сумку с её вещами.       Сутки я пытаюсь привести в порядок чужой дом, честно признаваясь, что не хочу возвращаться в свой собственный. Не смущает меня ни стекло, до сих пор прячущееся в щелях пола и впивающееся в ноги исподтишка, ликующее от новой пролитой крови; ни влажная насквозь постель, награждающая редким хриплым кашлем; ни появившийся уже на следующее утро тошнотворный запах тухлятины и плесени.       Что-то я выбрасываю, что-то чищу, другое — ремонтирую насколько это возможно, вооружившись отвёрткой и супер-клеем. Отправляю маме фотографию долбаного фикуса, до сих пор сиротливо прислонённого к откосу окна и нашедшего временное пристанище в маленькой кастрюльке, а через несколько часов уже везу его по присланному в ответ адресу к милой пожилой женщине, очень убедительно утверждающей, что ничего страшного не случилось и через пару недель он будет совсем как новый.       А на обратном пути мне звонит Кирилл. Точнее неизвестный номер и почти незнакомый сиплый, тихий, слабый голос, в котором я с трудом узнаю своего друга.       — Ты уже говорил с моим отцом? Придумал для него подходящую версию? — сходу спрашивает он, пропуская этап приветствия и взаимных предварительных ласк.       — Нет.       — Тогда давай срочно ко мне, — бормочет Кир и отключается, а я ещё несколько минут соображаю, точно ли это был он, или на фоне последних событий мне удалось окончательно рехнуться.       Однако на парковке больницы я замечаю скромную Тойоту Разумовского, а через пару минут и его самого — неторопливо курящего на крыльце, тормозящего меня за локоть, ехидно усмехающегося в ответ на выпаленное мной скороговоркой «Да пусти же, твою мать! Мне нужно его увидеть!».       — Угомонись, Ромео, — смеётся он, выбрасывая окурок и приободряюще похлопывая меня по плечу. — Джульетта проснулась, и теперь ничто в этом мире уже не сможет вас разлучить.       — Ты издеваешься? Он чуть не умер у меня на руках! — раздражённо рявкаю я, вырывая у него руку, и торопливо заскакиваю внутрь здания, игнорируя следующего за мной по пятам Данила.       — Я просто хотел напомнить тебе о том, что не надо его жалеть. И делать из него страдальца не нужно. И открыто показывать, что ты, впечатлительный мудак, уже успел вбить себе в голову чувство вины из-за случившегося с ним.       В любой другой момент я бы нашёл сколько угодно времени, чтобы спорить с ним до последнего аргумента, до севшего голоса, до выкрикнутого одним из нас в сердцах «Иди к чёрту!». Но не сейчас. Сейчас я будто и не слышу занудных нравоучений, — надо признать, звучащих слишком соблазнительно, чтобы хоть разок не задуматься об их правильности, — направляясь прямиком к палате Кирилла.       Только там, внутри, мне приходится быстро взять себя в руки. Согнать с лица выражение безграничного раскаяния, сменить тревогу на обманную беззаботную улыбку, спрятать ладони в карманы джинсов — пока те не сдали меня с потрохами, начав потеть или трястись в самый неподходящий момент.       И Разумовский ведёт себя совсем как вредный мальчишка, как будто невзначай подталкивая меня ближе к кровати и бросаясь искренними сожалениями о том, что задел меня «совершенно случайно».       — Я невероятно польщён, заинька, что мой номер телефона ты помнишь наизусть, — замечает Данил, с самой очаровательной улыбкой присаживаясь в ноги к нездорово бледному, заторможенно моргающему Киру.       — Я невероятно польщён, что мне понадобилось всего-то чуть не отъехать на тот свет, чтобы стать твоим заинькой, — вяло огрызается он в ответ, чем вызывает у нас обоих широкую и довольную улыбку не столько демонстрируемого веселья, сколько облегчения от проскользнувшей синхронно мысли, что тот самый невыносимый Кирилл снова с нами.       Я устраиваюсь на железном табурете рядом с его кроватью, аккурат напротив плотно перебинтованной руки, замечая над локтем оставшиеся от своих пальцев синяки. У меня на плече тоже зудит навязчиво кровоподтёк, принявший на себя роль дверной отмычки и отчего-то совершенно не болевший вчера.       — Добро пожаловать в клуб людей, познакомившихся с уретральным катетером, — хмыкаю я, не успев перехватить собственную злость. От бессилия, именно сейчас вдруг ощутимого особенно остро — он ведь мог умереть, он, блять, правда мог умереть! От страха потери, в котором нет никакого сострадания, только чистейший эгоизм: как бы я потом?       — Сука, — шепчет Кир и кривит обескровленные, сухие, сильно потрескавшиеся губы, рефлекторно зажимаясь всем телом.       — И зачем только напомнил? — тяжело вздыхает Разумовский, поморщившись, и утешительно-ласково поглаживает его по ноге через одеяло. — Я-то думал, ты так торопишься сюда, чтобы приободрить нашего штопанного друга, а не поиздеваться над ним.       — Вы оба пришли надо мной поиздеваться, да?       — Нет, в первую очередь выслушать душещипательную историю о том, как же ты до такого докатился.       — А вот потом уже поиздеваться, — добавляю я с широкой хищной улыбкой, тем временем оглядывая его пристально, цепляясь к каждой детали. Ладони покрыты синяками и ссадинами, костяшки сильно ободраны и успели затянуться грязными коростами, скулы подсвечены эффектной рассветной синевой, по краешку сменяющейся размытым жёлтым, на подбородке борозда запёкшейся крови, и под множеством мелких царапин всё равно видна распухшая переносица.       Не хочется показаться завистливым, но таким красавчиком мне не довелось стать даже после пережитого взрыва и дня под завалом, а вот Кирилл, смотрите-ка, справился! И взгляд мой перехватывает совсем внаглую, и хмурится так, словно уже приготовился отбиваться от всех претензий подростковым хамским «Что хочу, то и делаю!».       — Я утопил машину, — заявляет он и, оценив наши ошарашенные лица, добавляет: — Вместе с пистолетом в бардачке. Недалеко от того места в дачном посёлке сильно зацепил чужой забор, надо бы узнать, не стояло ли там камер видеонаблюдения, и, если что, договориться с хозяевами о компенсации.       — Ты утопил новый рабочий Чезет? — переспрашивает Данил самым серьёзным тоном, и угрожающие замершая над одеялом ладонь сжимается в кулак после согласного кивка. — Поздравляю. Если его найдут, то тебя ждёт заключение сроком до трёх лет и, что намного хуже, бесчисленное количество пиздячек от меня.       — Это всё? — уточняю я, сцепляя пальцы в замок, неотрывно наблюдая за тем, как Кирилл старается сохранить непринуждённо-непроницаемый вид.       Только выглядит в моих глазах всё равно как птенец, не сумевший рассчитать собственные силы и вывалившийся из гнезда. Взъерошенный, нахохлившийся. Раздражённо смахивает пряди волос, прилипшие к влажному от испарины лбу, и тут же дёргается, морщится от боли, случайно задевая рану над бровью.       Вопреки опасениям Разумовского, под громкими словами об уголовной ответственности наверняка трагически переживающего столь зверское отношение к своему любимому оружию, жалеть Кира мне совсем не хочется. Даже признавая, пропуская сквозь себя порциями чистого яда свою вину в случившемся с ним.       Я испытываю лишь досаду и злость. Еле сдерживаю желание прочитать ему нотацию, как нашкодившему мальчишке — и не остановился бы, да ведь у самого рыльце в пушку.       — Подрался ещё с каким-то мужиком. Полез первым, отхватил пиздюлей, уехал домой, — перечисляет он с имитацией ироничной усмешки, срывающейся к чертям выступающими на нижней губе каплями крови.       — Координаты, адреса, примерное время, — Данил достаёт телефон и начинает записывать информацию, выдаваемую хаотичными обрывками, глухим голосом, серым отвращением, слишком явно проступившим в мимике Кирилла и залившим всю палату.       И как только Разумовский уезжает, подбросив нам напоследок «Оставлю вас наедине, голубки» и насладившись слаженно слепленными гримасами, я сразу же встаю и включаю свет, раздирая серость казённым выцветши-жёлтым.       Казалось, будет намного проще начать давно необходимый разговор, но я снова молчу. Что уж там, объясниться с сестрой мне и десяти лет не хватило, так что прежние несколько недель и последние несколько минут бесцельного разглядывания вида из окна вообще сущие мелочи, — так, нерешительное топтание на месте перед прыжком в ледяную прорубь.       А потом я разворачиваюсь, выхватываю взглядом бледные пятна на застиранном постельном белье и бледную кожу уставшего и больше не прикидывающегося самоуверенным засранцем Кирилла, и испытываю желание завернуть его крепко в одеяло, чтобы вырваться не мог, и гладить по голове, приговаривая: «Ты хороший. Но никогда так больше не делай».       Именно это мне хочется сделать и с Дианой. Все проклятые — всё те же — десять лет, что она медленно сходит с ума, пока мне не хватает смелости признать откровенно, что причиной тому стали именно мои поступки.       — Это получилось случайно, — произносит он твёрдо, с нажимом, разом перерезая весь клубок скопившихся и спутавшихся во мне сомнений. — Я сам не понял, как так вышло. Не в себе был. Несколько раз ударил по перегородке, а когда она разлетелась, то даже боли не почувствовал. Испугался только, увидев порез, и всё. Больше ничего не помню.       — Это из-за Ксюши?       — Что? — у него очень хорошо получается разыгрывать непонимание моего вопроса. Так хорошо, так убедительно, что я и сам вдруг начинаю всерьёз сомневаться в сделанных выводах.       — Как только Ксюша умерла, ты никого к себе близко не подпускаешь. Всех оттолкнул, ничего не объяснив. А теперь… вот это, — он следует за направлением моего взгляда и останавливается на собственном перемотанном предплечье. Не останавливается даже, а спотыкается и чуть не падает, часто моргая и разглядывая бинты с жалобной растерянностью. — Что я должен думать, Кир?       — Данил ничего тебе не рассказал?       — А должен был?       — Я просил не рассказывать. Но он же всегда руководствуется только собственными желаниями, а не чужими просьбами, — с улыбкой у него не задаётся. Она размякает под сукровицей, проваливается в тонкие трещинки, теряется в изломах царапин. И Кирилл долго смотрит в потолок, прежде чем глубоко вдохнуть и снова заговорить: — Он помог достать все материалы, которые есть по её уголовному делу. Мы пытались найти там какие-нибудь зацепки, но бесполезно: всё тщательно подчищено.       — То есть ты отговорил меня, а сам…       — Не начинай, — перебивает он, — если тебе станет легче, то я тоже не собирался в это лезть. Всё получилось как-то… одним импульсивным порывом.       — И какой был смысл продолжать скрывать это от меня?       — Вот именно такой. Я знал, что ты начнёшь бухтеть, как старый дед.       — Совершенно без причины, да? — ехидно уточняю я, этим коротким отступлением просто давая себе больше пространства для разбега к финальной цели, к которой приближаюсь на три, два… — Один вопрос, Кир. И один предельно честный ответ. Почему ты на самом деле так переживаешь из-за её смерти?       — Потому что чувствую себя виноватым. Хоть она сама сделала всё возможное, чтобы прийти к такому концу, но блять… я чувствую свою вину, — он не раздумывает ни секунды, но всё равно отгораживается от меня опущенными веками; защищается колючей интонацией голоса от вторжения ещё ближе, ещё глубже, ещё сокровеннее.       Стой рядом, но не влезай — убьёт.       — Знаю, Глеб, что и ты тоже. Но ты считаешь себя виноватым перед ней, и это уже никак не исправить: даже если у тебя получится найти убийцу и отомстить, Ксюша останется мертва. А заботиться надо о живых.       Пока он молчит, я возвращаюсь взглядом к окну. За ним — чернильная неизвестность, постукивающая каплями, словно костяшками пальцев. Перед ним — моё напряжённое лицо и вид человека, недвижимо лежащего на кровати, здоровой рукой скомкавшего простынь в кулак.       А в нас — битое стекло. Шрамами на коже, болью на сердце. Искажённым, изуродованным, оборванным отражением мира в осколках, рассыпанных по телу.       И я благодарен судьбе за то, что она свела нас. Столкнула лбами до боли, до зубовного скрежета, до исступления, гнева, отчаяния. До пережитых вместе моментов абсолютного горя и хрупкого, эфемерного счастья.       До момента, когда я чуть не умер. До момента, когда чуть не умер он.       — У Ксюши осталась семья, — наконец произносит Кирилл, и очередной осколок в нём трескается и похрустывает, впивается в грудь, не позволяя нормально дышать и рассекая слова на отдельные острые слоги. — И я на самом деле всегда завидовал, что у неё есть те, кто по-настоящему и искренне переживают о ней, а у меня — нет. И когда эта сука пропала, я первым делом подумал желчно о том, что она допрыгалась. Что так и ей и надо. А теперь гадко. Понимаешь, теперь я только и думаю о том, что кто-то стоит над её могилой и испытывает то же самое, что довелось испытать мне, похоронив мать. И это люди, которые приютили меня, приняли в свою семью и отогрели, как умели, в то время как остальные отшатывались от меня, как от больной блохастой псины. И я их подвёл. Я перед ними виноват.       — Кирилл…       — Чего «Кирилл»? — передразнивает он, резко распахивая сочащиеся холодным, бездонным мраком глаза, и усмехается криво, слизывая с нижней губы новые капли крови. И нет в нём безысходности, нет промораживающего тело до состояния трупа равнодушия к будущему. Зато пылающей под землистого цвета кожей ярости хватило бы сжечь к чертям весь этот город. — Я хотел бы заявиться туда, в ненавистный родной городок, и помахать зажатой в руке головой поверженного врага: «Посмотрите, я нихуя не справился с ответственностью за вашу ебучую принцессу, но уже исправил всё, что мог». Но я ведь не исправил. Просто не справился. А мне, представляешь, тоже охота разок почувствовать себя героем.       — Как кто? Кто из нас, по твоему мнению, чувствует себя героем, с завидным постоянством смывая с рук кровь? — срываюсь я, стараясь проглотить жгучий ком гнева, распирающий солнечное сплетение и мешающий нормально дышать. — Мой некогда лучший друг пустил себе пулю в голову, напоследок не забыв сказать, что я — проказа, убивающая всех вокруг себя. И вот, ты только вышел из реанимации. Люся лежит в психушке. Одна моя сестра наверняка работает на спецслужбы и пыталась меня убить, вторая пережила групповое изнасилование и теперь медленно сходит с ума в домашнем заточении. Валерка попросил меня держаться от него подальше. А Данил сейчас занят разгребанием дерьма, за которое должен отвечать я, если бы в последние несколько месяцев не потерял к хуям всю квалификацию. А ведь ему категорически нельзя ввязываться в сомнительные дела, ведь его женщина…       — Я знаю, — выдыхает Кирилл, снова прикрывая глаза. — Он рассказывал… в общих чертах.       — И что из этого позволило бы мне почувствовать себя героем?       — Извини, Глеб. Дело не в тебе.       — Ты не представляешь, как часто в последнее время мне приходится слышать эту фразу.       — Это всё потому, что от тебя так и веет благородством и святостью, которые другим поперёк горла встают.       — Таких благородных раньше жгли на кострах.       — А теперь сжигает совестью, — замечает Кирилл вполголоса, и не разобрать, говорит ли это мне или себе. — Я слишком многим тебе обязан. Порой это вызывает не благодарность, а злость.       — Вспомнишь об этом, когда я буду по сторублёвой купюре засовывать тебе в задницу те два миллиона, благотворитель хренов, — на моё ворчание он отзывается нервным смехом, обрывающимся приступом сухого кашля. И я присаживаюсь на подоконник, подавляя желание прислониться спиной к темноте за окном, целиком спрятаться во мраке, чтобы по старой привычке именно так наблюдать за тем, как проходит жизнь. Чужих людей. Родных людей. Своя. — Хочешь — действуй в одиночку, Кир. Только дай знать, если тебе всё же пригодится моя помощь.       Мне достаётся короткий кивок — или же подачка от воображения, охотно выдающего желаемое за действительное. И даже некоторое облегчение от мысли, что его большую безответную любовь к Ксюше я лишь придумал, никак не разгоняет наполнившее моё тело напряжение, забивающее мышцы, распирающее сухожилия, болезненно пульсирующее в висках.       Всё так складно в его словах, мотивах и желаниях, только мне до сих пор не по себе. Словно остался ещё один острый надлом-осколок, хитро спрятанный, притаившийся в ребре, о который можно напороться не только рукой, но и сердцем.       — Как Саша? — спрашивает Кирилл, и уже почти вырвавшееся из меня стандартное «Нормально» в последнее мгновение сменяется на шокирующую догадку:       — Ты ей не позвонил?       — Надо было сначала разобраться с нашими делами. Тем более медсестра сказала, что сегодня утром она приезжала и разговаривала с врачом, так что ей уже известно, что я не умираю.       — Уверен, она этому обрадовалась.       — А вот я, отрывочно вспоминая последние несколько дней, совсем в этом не уверен, — слабо улыбается он, — как-то не складывается у нас… семейная жизнь.       — Она сняла кольцо.       — Знаю. Я спустил его в унитаз, — лёгкий румянец выступает у него на щеках, наконец растапливая бледно-жёлтую восковую маску, всё время прикрывавшую лицо. Мелькает огонёк задора в глазах — отражением яркого света, раньше просто проваливающегося в тьму. — Это была инсталляция на тему того, что она делает со своей жизнью, продолжая нянчиться со мной.       — Она переживает о тебе. По-настоящему и искренне, как ты и хотел, — замечаю укоризненно, ещё не успев избавиться от образа Саши, трепетно прижимающей к себе тот чёртов фикус, действительно похожий на Кирилла. Выброшенный, сломанный, но выживший. — И это не делает тебя счастливым. Тогда непонятно, что же такое особенное было у Ксюши, чего нет у тебя, чтобы ей завидовать.       — Не хочу больше говорить об этом, — резко бледнея бормочет он, пока я молниеносным испуганным рывком бросаюсь к его кровати, зачем-то опуская одну ладонь на влажный прохладный лоб, а второй обхватывая запястье, чтобы нащупать пульс. — Отъебись, Глеб! Я не умираю. Ещё не всем вам жизнь испортить успел.       — Конечно, мои хороший, — рассеянно пытаюсь отшутиться я и всё равно зову медсестру, при мне измеряющую ему давление и со свойственной медицинскому персоналу в государственных больницах тактичностью, — «Что вы шастаете здесь, как у себя дома?» — намекающую о том, что пора уходить.       А уходить мне совсем не хочется. Как будто мы так и не успели обсудить самое важное. Как будто ни у одного из нас так и не появилось хоть расплывчатого представления, что будет дальше.       Что делать дальше?       Я ненадолго возвращаюсь к себе в квартиру: принять душ и переодеться, а потом ещё с полчаса сидеть на кровати, задумчиво поглаживая пальцами не свою подушку. Глупо надеяться, что эта глубокая и затягивающая чёрная полоса закончится вот прямо сейчас, но хотелось бы уже увидеть хоть мизерные проблески в темноте, хоть один светлый краешек, к которому можно было бы прибиться и продолжать ждать.       Хоть один ход, который не вёл бы к очередному поражению.       А в квартире Кирилла влажно и холодно. Вместо свежего воздуха, разбавившего бы запах затхлости, с улицы залезает через форточку только домушница-сырость, пятная тёмной плесенью кромку штор и покрывало, поддевая краешки обоев и отрывая их от стен по чуть-чуть, пуская волнами.       И сколько ни выметай всё дочиста, под ногами всё равно то и дело хрустнет, сломается, раскрошится сахарной пудрой осколок давно разбитого стекла.       Первый раз Разумовский звонит, чтобы сообщить радостную новость о том, что папочка-Войцеховский греется под испанским солнцем с новой любовницей, и у нас есть ещё несколько дней, чтобы к его возвращению слепить достоверную версию произошедшего.       И мне кажется отличной идеей начать прямо сейчас, подкармливая первых комаров на берегу реки, где Кир утопил свою машину, и заодно составляя компанию Дане, вынужденному до рассвета дожидаться там спасательную технику.       Хотя ему-то нахрен не нужна моя компания. А вот мне его — очень.       — Скажи-ка мне, сладенький, пока вы с Кириллом плакали и обнимались, не упоминал ли он случайно, что сподвигло его вдруг сбежать из клуба посреди праздника? — язвительно уточняет Данил, вторым звонком перехватывая меня аккурат между состоянием бессильной ярости от необходимости тащиться по традиционной вечерней пятничной пробке дачников и состоянием вынужденного смирения, когда разглядывать торчащую из окна соседней машины морду лабрадора и слушать радио становится своего рода удовольствием.       — Ты что, завидуешь нашим трепетным и нежным отношениям?       — Нет, чертовски ревную.       — Его или меня?       — Обоих, конечно же! — фыркает он. — Именно поэтому я скажу тебе, что знаю, с кем он был между побегом из клуба и тем моментом, когда решил утопить машину. Но не скажу, кто это был. Но скажу, что ты можешь расспросить об этом Валеру.       До моего слуха доносится голос Коршунова: без сомнения возмущённый, но слишком тихий, чтобы получилось разобрать отдельные слова. В принципе, мне стоило и самому догадаться, что Данилу придётся привлечь его к намечающейся крупной авто-рыбалке, и теперь у меня есть ещё сорок километров впереди, чтобы смириться с неминуемой встречей и подавить желание тотчас же вернуться в любой не свой дом.       — Вряд ли нам с ним сейчас следует общаться, — я выбираю самую обтекаемую и мягкую формулировку, надёжно укрывающую под собой и его озвученное без сомнений «Мразь», и моё не произнесённое вслух «Иди на хуй».       — Глебчик, солнышко моё, зайчик, сладенькая булочка… заканчивайте устраивать детский сад. Мы занимаемся серьёзными делами, и я не буду поддерживать вашу весёлую игру в «передай другому», — судя по интонации и громкости, последние слова он адресует уже не столько мне, сколько находящемуся рядом Коршунову. — Или поговорите нормально, или… ну и хуй с ним, с этим Войцеховским, так ведь? На самом деле мы все его ненавидим и только обрадуемся, если в следующий раз он успешно вскроется.       Он отключается, оставляя меня в лёгком раздражении — то ли от того, что прав, то ли от неприкрытой манипуляции, которой эту правоту доказывает. Но моего сопротивления хватает примерно на один обречённый вздох, после которого я беру телефон и набираю Валере.       Коршунов отвечает сразу же. Могу поспорить, и сам уже держал палец над значком вызова — это моя совесть отмирает по чуть-чуть, скудно отзываясь на раздражители, а вот его пока резонирует в полную силу.       — К нему приезжала некая Соколова… — от произнесённой вдруг фамилии Ксюши в спину мне врезаются иглы льда, заставляя оторваться от спинки сиденья и вытянуться струной высокого напряжения.       Напряжение. Я чувствую напряжение.       — …Мария Владимировна.