Броненосцы и фламинго

      Сойдя с «Дункана» на шотландскую землю, Паганель изъявил желание отправить несколько писем и телеграмм. Майор, у которого тоже оказались дела в Глазго, составил своему ученому другу компанию. Освободились достаточно поздно, поэтому решили поужинать и заночевать в городе и ехать в Малькольм-Касл на утро.       Майор не мог бы потом вспомнить, как прошла эта ночь. Перед глазами стоял блаженный туман, и от осознания, что это снова происходит — сейчас, с ними обоими, мутилось в голове.       — А вы разденетесь? — спросил Паганель, мягко отстраняя его руки.       — Я предпочел бы дарить ласку, а не принимать ее, — сказал майор. — Позвольте мне остаться пока так.       — Я не хотел бы вам показываться... Таким, — напомнил Паганель.       — Я не буду смотреть, — пообещал майор. — Я потушу все свечи. Вот я уже не вижу. Можно мне вас обнять?       Несколькими минутами позже прикосновение — кожа к коже — груди другого человека ошеломило Мак-Наббса и оказалось откровением, к которому он едва ли был готов.       Он вспомнил напряженный, нервно дрожащий живот Паганеля. Мак-Наббс хотел его успокоить и приласкать, он крепко обнимал Паганеля за талию, целуя твердый, покрытый спиралями свежих шрамов живот с редкими волосами вокруг пупка и ниже. Потом оказалось, что в ладонь майора точно, как патрон в патронташ, ложится ягодица. Мак-Наббс задумчиво касался носом и губами его кожи, наблюдая, насколько позволял лунный свет, за удивлением, смущением и нетерпением Паганеля.       И утром ничто не рассеялось, как дым из трубы «Дункана». В комнате пахло их недавней близостью. Потом, одеколоном, чистыми простынями, счастьем, солнцем. И Мак-Наббс, в полудреме ощутив под ладонью неровности татуировок, осознал, что в его постеле храпит обнаженный Паганель с его непростой судьбой, взбалмошным непримиримым характером и мальчишеской улыбкой. Обожаемый, драгоценный. Люди этого времени обычно спали в рубашках, и даже супруги могли никогда не видеть друг друга без одежды; поэтому майор разглядывал голое плечо Паганеля особенно внимательно, силясь поймать и назвать то, что он чувствовал. Это была счастливейшая минута жизни Мак-Наббса, и он хотел растянуть ее. Любовался в полумраке очертаниями тела под одеялом; размышлял, что он не такой, как Эдуард и Джон, и не смог бы полюбить человека молодого, не знающего о себе самом, кто он есть. Паганель своим своенравием, своим огнем заставлял майора отзываться, негодовать, любить — жить.       Вот и сейчас кое-что весьма конкретное отозвалось в майоре от прикосновений к покрытому шрамами телу, и он провёл ладонью к той части, которая осталась без рисунка.       — Поймали соловья, мой милый?* — улыбнулся, просыпаясь, Паганель.       Однако майор вовсе не был безмятежен. Обязанность вернуться к прежней жизни ложилась на него, как могильная плита. Он не просто не мог теперь называться джентльменом. Он был преступником. Он совершал преступление прямо сейчас, нежась в постели прекрасным майским утром.       Необходимо было отказаться от Паганеля прямо сейчас. Вчера, месяц назад. Услать его на родину, не привозить в замок. Майор медлил, и плита становилась все тяжелее. *См. новеллу Боккаччо «Соловей».