Француженка

— Привет, француженка,— говорит бледная Тоня.— Ты же нам поможешь, если что? — Конечно,— я улыбаюсь и отдаю ей листочки со своими записями, вдруг пригодятся. Тоня всегда занимает мне место в кафетерии. Историю языка боятся сдавать все. Я почему-то тоже, хотя у меня ощущение, что я бегло говорю на всех диалектах старофранцузского. Я вешаю куртку в гардеробе и бегом поднимаюсь в аудиторию, где проходит экзамен. Принимать экзамен приходит не добрейшая Лидия Руслановна, лектор наш, и не молоденькая Эжени, и даже не основательный Грегуар-с-портфелем, сам похожий на слегка потрёпанный портфель из свиной кожи. Приходит к нам лаборантка с кафедры — Ксения без отчества, всегда изнемогающая под кипами бумаг и папок, женщина неопределённого возраста, похожая на засыхающую розу в пыльной вазе. От каблуков до взбитой причёски она вытянутая, в одежде пожухших оттенков, всё успевающая, отчего на лице её всегда выражение безмерной усталости. Мы тянем билеты и садимся готовиться, и я почему-то нервничаю, потому что Ксения совершенно ничегошеньки не знает о том, какая я умница во всём, что касается французского; но тема в билете лёгкая, поэтому, конечно, я сосредоточена на гуманитарной помощи. Солнце неожиданно выглядывает в неприметный разрыв в снежных облаках, и пока все отвлекаются на солнышко, а Ксения озабоченно сдвигает шторы, я шёпотом рассказываю отчаявшейся Тане Третьей об окситонах и парокситонах. Таня прекращает отчаиваться и сосредоточенно исписывает целый листок. Семён бровями намекает на патовую ситуацию, поэтому за окном — порывы ветра, бросающие в стёкла колючий снег, и лаборант Ксения снова бросается и накрепко закрывает форточки, пока я пишу на листочке Семёна периодизацию развития магистральных диалектов. Ещё через сорок минут в аудитории почти никто не остаётся без моих подсказок, а сердитая Ксения с завхозом сбрасывают снег с подоконников. Я чувствую себя прекрасно, и мне даже весело, но вскоре нам сообщают, что время на подготовку всё вышло, и я снова нервничаю. Ребята, которые идут сдавать экзамен первыми, получают хорошие оценки, напряжение в аудитории спадает, и когда приходит моя очередь, я почти полна вдохновением. Я придумала, что рассказать, чтобы мой ответ запомнился надолго. Я сажусь перед Ксенией и эффектно начинаю со своих летних наблюдений; правда, она тут же перебивает меня и просит не отвлекаться от основной темы. Я вздыхаю и рассказываю основную теорию и даже историю изучения вопроса, пытаясь поймать момент, когда можно будет поразить Ксению тем, что я нашла ошибку у исследователей. Но она просит меня перейти ко второму вопросу, едва начав слушать, и момент упущен. Со вторым вопросом всё ещё хуже: только я начинаю рассказывать, Ксения уже выводит у меня в зачётке оценку, закрывает её, отдаёт мне и со слабой улыбкой говорит: — Достаточно. Растерянная, я выхожу из аудитории. Раскрываю зачётную книжку, вижу там небрежно выведенное «отлично» и в сердцах думаю: лучше бы на пересдачу отправила, чем так. Девочки с курса, заметив сложное выражение моего лица, подбегают и обеспокоенно спрашивают, что случилось. Я рассказываю. Надо мной смеются и сообщают, что это «заботы белого человека», и им бы мои проблемы. — Я тоже учила несколько дней подряд, весь учебник почти наизусть,— говорит низенькая Соня со смешными косичками,— и меня тоже едва выслушали. Но я же не жалуюсь! Не понимаю. Мне ведь и правда очень хотелось поделиться тем, что мне так нравится… Неужели это настолько не нужно и неинтересно? Я стою около доски с расписанием, чтобы хоть чем-то занять себя, хотя расписание экзаменов знаю наизусть, и не только для своей группы. — Сильно пригодился тебе твой старофранцузский,— говорит Иван, проходя мимо, и я не понимаю, это сочувствие или насмешка. Мне грустно. Неожиданно я понимаю, как хочу спать после почти бессонной ночи. Сейчас бы вернуться домой — как раз Элен наверняка только проснулась, у её группы экзамен уже после праздников. Но я остаюсь, потому что думаю, что кому-то ещё может понадобиться моя помощь или поддержка. Я забираюсь на подоконник с ногами и смотрю на то, как блестит белоснежная улица. От резкого света глаза слезятся. Кто-то дотрагивается до моего плеча — Руслан. — Сдал? — Да, «отлично». — Супер,— улыбаюсь я. Он чуть ли не единственный в группе, кому я не помогала. Я знаю, что это бы задело его гордость.— Что на праздники будешь делать? — Уеду к родителям. Полгода уже у них не был. — О, здорово,— киваю я, пытаясь скрыть разочарование. — Вот я тебя и подловил,— говорит он удовлетворённо.— Я это сказал на португальском языке, а ты даже не задумываясь ответила. — И что? — делано удивляюсь я, а у самой холодеют ладошки. Надо же было так проколоться! — Вчера весь вечер читала учебник португальского. Мне он всегда нравился. — Чем докажешь? — А я должна это доказывать? — Тут я по-настоящему удивляюсь. — Ну пойми. Всё это выглядит ужасно подозрительно. И то, что погода меняется по твоему настроению, и то, что ты внезапно, как оказывается, знаешь португальский, и вообще… — Он внимательно смотрит на меня. Вздохнув, я достаю телефон. Понятия не имею, как выйти из положения, поэтому просто открываю фотографии. Сделаю вид, что листаю и ищу нужную. Листать не приходится: первую же фотографию я показываю Руслану. Насупившись, он долго её разглядывает, отдаёт мне телефон и, ни слова ни говоря, уходит. Я смотрю ему в спину. А потом перевожу растерянный взгляд на телефон. Фотография сделана сверху: ноги девушки в тёплых разноцветных носочках, и на коленях красиво лежит учебник португальского языка. А рядом стоит широкая кружка с горячим шоколадом. Похожая на мою, но не моя. И ноги, конечно, не мои. Их несложно узнать в любом ракурсе. Такие красивые ноги только у девочки-соседки. Она младше меня, ещё школьница, но фигуры у нас похожие; однако перепутать я не могу. Да и не делала я такие фотографии никогда, не знаю, как их можно сделать без ассистента! Я увеличиваю и рассматриваю фотографию внимательно. На левой коленке едва заметный шрам. Очевидно, когда-то давно упала. Приду домой и посмотрю через стену, есть ли у этой девочки шрам на левой коленке. Откуда у меня её фотография? Я хмурюсь. — Не хмурься, морщины будут,— весело говорит мне Марина, проходя мимо. Она преподавательница по английскому, молоденькая, ужасно симпатичная и веснушчатая в любую погоду. Её никто не хочет звать по отчеству, да она и не настаивает. Невольно я улыбаюсь в ответ: — С наступающим праздником вас! — И тебя! И ещё: я и не знала, что я умею говорить по-португальски. И похоже, моё тайное желание, чтобы Руслан пригласил меня отмечать новогодние праздники вместе, не сбудется никогда. Я спрыгиваю с подоконника и вскрикиваю от боли: неудачно подвернула ногу. Я сажусь на корточки и, пытаясь не застонать, массирую щиколотку. Хорошо, что в холле ни одной однокурсницы. Надо выпить кофе и проснуться окончательно, иначе так и буду попадать в неловкое положение. Неторопливо, чтобы не хромать, я спускаюсь в кафетерий, беру кофе с круассаном, едва не роняю телефон, но чтобы жизнь мёдом не казалась, у меня падает кошелёк и застревает в щели между досками пола. Я чувствую себя ужасно неловко, вызволяя кошелёк, вся красная, расплачиваюсь и сажусь в дальний уголок. Стол шаткий, и я слежу за тем, чтобы кофе не опрокинулся мне на колени. Потом я наконец складываю два и два. Помощь всей группе в аудитории на экзамене. Потом — равнодушная Ксения, саркастические замечания однокурсников, допрос от Руслана, подвёрнутая нога, телефон, кошелёк, по мелочи — шатающийся стол. Я инстинктивно съёжилась. Я помогла не менее чем пятнадцати однокурсникам, и возмездие обещало быть масштабным и изощрённым. Почему я сразу об этом не подумала? А если бы подумала, не стала бы никому помогать? Но откуда у меня фотография с коленками и учебником португальского? Я вынимаю из рюкзачка блокнот и пишу всё, что приходит в голову, на португальском. Сначала на европейском диалекте, потом на бразильском. Потом, ради разнообразия, на южном бразильском, на котором говорят в Крисиуме. Читаю вполголоса всё, что написала, и пытаюсь понять, откуда я это знаю. Ладно французский, я им пропитана от макушки до пяток, но португальский? Хорошо. Я переворачиваю страничку. Допустим, финский, потому что он совсем даже не входит в романскую группу. Длинные слова едва помещаются на узких страницах в клеточку, и я захлопываю блокнот. С китайским я пока экспериментировать не буду, но если через полгода усердных занятий Руслан спросит у меня что-нибудь на кантонском диалекте китайского, я ведь отвечу, не моргнув глазом? Это смешно и беспокойно одновременно. Руслан садится в противоположном конце кофейни. Я бросаю на него пристальный взгляд, и через несколько минут, пересилив свою гордость, он подсаживается ко мне. — Если честно,— говорю я, глядя ему в глаза,— я понятия не имею, откуда я его знаю. — Я давно заметил, что в тебе много необъяснимого. Почему тебе всё так легко даётся? Я пожимаю плечами и заворачиваюсь в большой шарф до подбородка. — Кстати, осторожнее, тут стол очень сильно шатается. Я сказала это на секунду позже, чем нужно, потому что Руслан, задев локтём стол, уже торопливо вытирает салфетками лужу кофе. Я помогаю ему. Улыбаясь про себя, я подмечаю, что Руслан стал одеваться не просто со вкусом, а с французской ненавязчивой претензией: брюки, всегда аккуратные туфли, рубашка в мелкий цветок и узкий пиджак, а сегодня ещё и шейный платок. Платок сидит чуть боком и я, протянув руку, немного поправляю его. — Спасибо,— ворчливо говорит Руслан по-португальски, и я смеюсь. — Никогда не слышала, чтобы упрекали знанием иностранного языка,— легкомысленно говорю я и тут же понимаю, что на меня сейчас обрушат лекцию о шпионаже. Так и происходит, но в это время я могу просто полюбоваться на него: когда Руслан увлечён, его лицо особенно вдохновенно, а глаза буквально сияют. — Но я всё равно хотел бы, чтобы ты воспринимала меня более серьёзно,— уныло заключает он.— Всё равно невозможно, один вечер позанимавшись языком, сходу его понимать, да ещё говорить на нём. Серьёзно? Куда уж серьёзнее. — Согласна,— говорю я,— невозможно. Но я пока даже себе самой не готова ответить на вопрос, откуда я его знаю. — Понятно… Ладно, мне пора. — Ты всё же обижаешься,— укоризненно говорю ему я.— А зря. Я сейчас очень серьёзно тебе говорю. — Угу. Ладно, счастливо тебе отметить праздники! Я киваю, и он уходит. И через стеклянную стену кафетерия я вижу, что на ходу он снимает шейный платок и, скомкав, засовывает его в карман пиджака. Я грустно допиваю кофе. Всё равно мне не переубедить его, что я серьёзна. Потом я вспоминаю про круассан, и мне приходится взять себе ещё кофе. Я слежу за тем, чтобы кошелёк ни в коем случае не выскользнул из моих рук. Допив кофе, я достаю из кармана телефон и пишу сообщение Элен: «Просыпайся, у тебя в полдень консультация». Через минуту я получаю в ответ набор букв: «Ещ пслпюб ну эту ксцлц цию». Я понимаю, что на консультацию она не собирается, а лучше ещё поспит, и что отвечала она мне в лучшем случае щекой. Очевидно, Элен до сих пор восполняет летние бессонные ночи. Внезапно мне ужасно хочется тепла и снова ходить босиком по берегу реки, ловить шляпу и, щурясь от яркого солнца, читать запоем, болтать с подругой всю ночь напролёт, ездить на велосипеде, нестись куда-то в ночном поезде и выбегать на каждом полустанке, теряя ненадёжные шлёпанцы на ступеньках; любоваться огнями ночных городов, тёплых и умиротворяющих. Сидеть на жёстких поваленных стволах, молиться, чтобы на мою голую спину не накинулись все комары разом, и непринуждённо улыбаться Элен, которая целилась в меня объективом, — всё это в тысячу раз приятнее, чем пережидать эту бесконечную зиму. Галина Петровна, буфетчица, ненавязчиво на меня посматривает, и я понимаю, что в экзаменационные дни ей хочется закрывать кафетерий пораньше. Собрав вещи, я прощаюсь и иду наверх — но на втором этаже экзамен уже закончился, и все мои однокурсники разбежались. Надо же, никто не заглянул попрощаться и поблагодарить, хотя все прекрасно знают, где я обычно бываю. Впрочем, я уже привыкла к этому. Я поднимаюсь на третий этаж, где всегда пустынно, но есть большая аудитория-амфитеатр. Я забираюсь в неё — она, как обычно, совершенно пустая, и на верхнем ряду моё любимое место. Оттуда видно всю аудиторию, великолепный обзор в огромные окна, отчего даже вечером светло. Кроме того, в двух метрах от этого места есть дверца — она всегда заперта, и на особенно скучных лекциях я развлекаю себя тем, что придумываю за этой дверцей целые миры. Кофе если и действует, то совершенно противоположным образом. Я чувствую, как мои глаза слипаются, поэтому сбрасываю сапожки и растягиваюсь на длинной деревянной лавке. Так меня совсем не видно, если смотреть с места преподавателя. На некоторых ранних занятиях я злоупотребляла этим и почти дремала под мерный голос лектора. Я устраиваюсь поудобнее: рюкзачок кладу под голову, а большим шарфом укрываюсь, чтобы не мёрзли босые ноги. И, кажется, ещё не успев закрыть глаза, вижу первые сны.