Француженка

Это недалеко от Сен-Дени. Я сразу узнаю небольшой проспект, неопрятно покрытый плиткой — какая была, такую и положили; даже сквозь стекло в подтёках и в паутине узнаю. Всё не так плохо — я, правда, думала, что получится оказаться ближе к центру. Я рассказываю и показываю на картах на телефоне, как ей можно пройти до метро рядом с Базиликой, войти обязательно через Пассаж, проехать двенадцать остановок до Клемансо, а потом ещё минут десять не торопясь идти пешком. А если отдохнёт часок или два, то по Марбёф дойти до проспекта, через мост Альма, направо и по берегу Сены — там не ошибётся… Очень прошу следить за камерой и телефоном. И отдаю пятьсот двадцать евро — всё, что взяла с собой на случай, если мы задержимся. Она протестует, но я объясняю, что тут больше любят наличные деньги, а на её карточки из России будут смотреть с подозрением. Рассказываю про Рошешуар и Девятый округ, про Катакомбы, Гренель и Гревен, но Элен, кажется, меня почти не слушает. Мы стоим на лестничной площадке, и она жадно вглядывается в улицы за стеклом. А я — я и так с ними слишком хорошо знакома. — Если решишь задержаться, я пойму, просто дай знать. И поменьше гуляй ночами одна. — Думаю, я ненадолго. Я обнимаю Элен, и она уходит. В этот момент я чувствую опустошение. Я сознательно решила не идти с ней, а дать ей побыть одной. Но предчувствия говорили о том, что слишком просто всё это не получится. И я сижу в триста шестнадцатой, временами трясу головой, чтобы не заснуть, тру глаза, а на город за окном наползают сумерки, потом вечер сгущается, и я просто и отчётливо понимаю, что сегодня подругу ждать бессмысленно. Пока не закрыли корпус, стоит уже идти домой. Я ещё раз выглядываю на лестничную площадку, но сверху шаги целой толпы, и я торопливо прикрываю дверцу. А когда открываю снова, вижу бескрайние просёлочные дороги, моросящий дождь и метрах в трёхстах — ряды старых почерневших амбаров. Я тут же захлопываю дверцу. Это то, чего я всегда боялась — нудного, затяжного, моросящего дождя. Он поглощает все мысли, делает настроение ровным и бесцветным, забирает желания, даже привычные радости меркнут и кажутся стыдными и ненужными. Я натягиваю сапожки и тщательно заматываюсь в шарфик, а потом застёгиваю куртку. Уже вечер, и мне нужно пройти мимо вахты так, чтобы мне не задавали вопросов. Поэтому я делаю вид, что мне срочно нужно поговорить по телефону, и выскальзываю на улицу. Зря я так тщательно упаковывалась. Совсем не декабрьская погода на улице, скорее осень или ранняя весна — моросит мелкий дождь. Воздух тёплый, но дует такой неприятный ветер, что я поневоле кутаюсь в куртку. Зимой в минус десять в ней было теплее. И воздух полон выхлопными газами, что совсем не радует после океанского побережья. Я хмуро гляжу в небо, и дождь, конечно, прекращается. Ветер стихает, и через пару сотен шагов становится даже жарко. Я останавливаюсь, расстёгиваю куртку и вижу вывеску: «Бар „Усталая лошадь“». Это ровно то состояние, которое я сейчас испытываю. Поэтому я захожу в бар. В моих девичьих установках, обильно напитанных влагой образов из романов и кино, бармены — это такие татуированные существа, где рельефные мышцы не противоречит интеллекту, а стильная и свободная одежда не мешает им быть хорошими психологами. Но худенькая светлая девушка за барной стойкой, кажется, ещё более усталая и апатичная, чем я. На ней джинсы и рубашка с якорями. У меня в детстве была такая же панамка. Мне бы хотелось как-то помочь девушке, но я не знаю, как, кроме как встать вместо неё за стойку. Я заказываю бокал красного вина и гренки, сажусь за самый дальний столик и вытягиваю ноги. Очень непривычно быть в обуви. Бар пуст, столиков всего шесть, и я хотела бы, чтобы никто сюда больше не заходил. Играет тихая и незнакомая мне музыка. Вино девушка-бармен приносит мне сразу, потом делает заказ на кухню куда-то в маленькое окошко, и я, сделав глоток, забираюсь с ногами на стул и размышляю — а точнее, пытаюсь. Все эти события последних дней оказались такими утомительными, что проще всего было бы лечь спать. Но до дома ещё два с половиной километра. Я пытаюсь сообразить, какое сегодня число. Телефон снова разрядился, и хотя зарядное устройство у меня с собой, розетку искать не хочется. Краем уха я слышу, как девушка-бармен вполголоса разговаривает по телефону. Двадцать третьего вечером мы встретились с Элен, наутро пошли экспериментировать с дверцей, через сутки я вернулась одна. Значит, сегодня двадцать пятое. Хорошо, что сегодняшнюю консультацию перенесли на начало января — я бы не выдержала её. Я вспоминаю, что за последние сутки я спала всего два часа, хотя ходила, бегала, плавала и переживала очень много. Да ещё и вино. Нужно постараться не уснуть. Я рассматриваю свои ладони и запястья — даже в полумраке барного освещения видно, что они загорели, и моя кожа как у Элен. Приду домой, разденусь и осмотрю себя всю. Мы столько времени провели под солнцем без одежды, что я должна быть негром. Я улыбаюсь своим мыслям, и в этот момент подходит девушка-бармен с моими гренками. Я пытаюсь сесть более культурно, но девушка понимает мои мысли и улыбается: — Да всё равно никого больше нет. — Когда я зашла, вы были в более минорном настроении,— говорю я и благодарю её. — Да.— Она делает крошечную паузу, но я чувствую, что её распирает желание поделиться радостью.— Так странно, что вы употребили музыкальный термин. Сейчас позвонили из консерватории, сказали, что меня восстанавливают — я уже думала, это никогда не случится. — Ого! Очень рада за вас. Нужно это отметить. Девушка смеётся и приносит себе бокал с вином. Я спускаю ноги на пол — он дощатый и скрипучий, и у меня снова мимолётная ассоциация с палубой на корабле. Она рассказывает мне о своей семье, о том, как вынуждена была в начале осени сорваться в родной город, а вернуться пришлось гораздо позже, чем рассчитывала, и из консерватории её исключили. Её любовь — японские струнные и щипковые, но где же найдёшь такую специальность, и она играет на арфе, на гуслях и на виолончели; она приносит показать крошечные декоративные гусли, которые ей подарил кто-то из посетителей. Она рыжая, курносая и миловидная, и я выспрашиваю у неё все подробности; потом девушка играет очень симпатичную мелодию, прикрыв глаза, и я вижу у неё на лице мягкое спокойствие, а пальцы так легко касаются струн, что мне кажется, я сейчас могу раствориться в этих звуках. Когда вино в бокале заканчивается, я понимаю, как это странно и, наверное, впервые в жизни — сидеть в почти пустом баре, завернувшись в шарф, слушать кельтские мелодии на русском инструменте, делиться секретами с незнакомой девушкой, улыбаться её уютному голосу и замечать маленькие складочки в уголках её губ; я думаю, что Элен тут же влюбилась бы в эти складочки и мгновенно пригласила бы девушку фотографироваться. Но девушка-бармен подливает мне вина, и я совсем забываю о времени, пока в бар не заходят трое мокрых и хмурых молодых людей; я остаюсь одна, поправляю на щиколотках джинсы непослушными пальцами, а потом, вздохнув, оставляю деньги на барной стойке. Я бы хотела обнять эту девушку на прощание, но она занята молодыми людьми, которые слишком уж долго занимают её заказом, и кухней, так что я выхожу, даже не спросив её имени, и достаю наушники из кармана. На улице снова мерзость с неба и под ногами, и я с лёгкостью расправляюсь с этой погодой. Интересно, это совпадение или нет — то, что из консерватории позвонили, когда я появилась в баре? Музыка в наушниках поскрипывает. Вероятнее всего, наушникам осталось жить совсем немного, но это мягкое поскрипывание — как звук на старых пластинках, которые я слушала дома у папы. Надо найти где-нибудь на распродажах старый проигрыватель и купить пластинки. Специально старые, чтобы звук был шероховатый. Я глубже засовываю руки в карманы и шагаю быстрее, в такт музыке. Время от времени я вынимаю телефон из кармана, скорее по привычке, чем по необходимости. Мне навстречу идут три молоденькие девушки, школьницы, под руки друг с дружкой. Ветер мне в лицо, а им в спины, поэтому локоны беззастенчиво лезут в глаза, и девушка в сером пальто, та, что с краю, терпеливо отводит пряди волос с лица. Это очень красивое движение, и на её симпатичном лице выражение покорности судьбе и какие-то беспокойные мысли — я успеваю сделать снимок на телефон, притворяясь, что читаю сообщения; мне хотелось бы показать этот снимок Элен, потому что ей бы понравился такой безыскусный образ, наполненный мимолётными эмоциями. На остановке рядом с домом сидит одинокий армянский мужчина. Я опасаюсь, что если он и не замёрзнет, так соскользнёт с лавки и захлебнётся в декабрьских лужах, потому что начал отмечать праздники сильно заранее. Я убеждаю его отправляться домой, к сварливой жене и равнодушным детям, но он глух к моим доводам. Тогда я делаю воздух чуть теплее — градусов на пять, какая теперь разница, раз погода всё равно не новогодняя. — Вот ты волшебница,— упрямо говорит размякший армянский мужчина.— Но ты не можешь сделать простых вещей: излечить больного, убрать пробки на дороге, заменить президента, починить дороги. Какой толк в том, что ты меняешь погоду? Как будто мне и так было плохо. Я, уставившись на него озадаченно и с некоторой обидой, пожимаю плечами. Я волшебница? И думаю, что он прав. Никчёмная я волшебница. Я молча ухожу. Кажется, он говорил со мной по-армянски, на западном диалекте. Но с акцентом — давно не был у себя дома. Дома я первым делом сбрасываю всю одежду. Песок в куртке, в шарфе; песком облеплены джинсы снизу; даже в трусах песок, и я складываю всё около стиральной машинки — отдохну и займусь стиркой. Я ставлю телефон на зарядку, включаю компьютер, разбираю рюкзачок, присев голышом на краешек дивана. На экране компьютера появляется заставка, которую я не меняла, кажется, столетие: лавандовые поля в Провансе. Я включаю музыку, чтобы дома не стояла гнетущая тишина, и взгляд мой останавливается на календаре. Число «28» очень смущает меня, и я проверяю все сайты, я даже загружаю радио с новостями и дожидаюсь точного времени. Почему сегодня двадцать восьмое декабря, а не двадцать пятое? Несколько секунд я стою в неудобной позе, а потом иду и запускаю стиральную машинку. Вероятно, в прошлый раз я всё-таки не проспала сутки подряд. Я просто так не умею делать. Но этих трёх потерянных дней ужасно жалко, и хорошо, что начинает уютно гудеть машинка, потому что не так слышно, как я хлюпаю носом.