Француженка

Четыре дня лил дождь, потом всё замёрзло, теперь третий день идёт тихий снег, но я к этому не имею ни малейшего отношения. Граждане упражнялись в фигурном катании на скользких тротуарах, и я пыталась растопить лёд или повысить температуру воздуха, но меня чуть не прибило дверьми и опадающими крышами, поэтому я решила повременить с добрыми делами. И съездить к бабушке. По телефону она уверяет, что чувствует себя прекрасно, но я должна убедиться в этом лично. В качестве транспортного средства я выбираю тривиальную электричку. Со Светой мы обсуждали, что как уважающие себя волшебницы должны осваивать мётлы, ступы или ковры с хорошими аэродинамическими свойствами, но пока не решались опробовать. Мы с ней переписываемся каждый день: состояние девочки уже вне опасности, но она всё ещё в больнице. Она наотрез отказывается от моих посещений, хотя присылает мне свои фотографии в пижаме и делится планами побега из палаты. Я думаю, что из снимков в больничной пижаме получился бы неплохой фотопроект — но Элен рядом нет. Правда, Света, как обычно, сама подходит к делу с фантазией. Она стащила из соседней палаты большую картину с вечерним морем и присылает мне фотографию своих ног на фоне заката и волн. Нашла в кабинете у заведующей крошечную статуэтку Эйфелевой башни на столе и, пока заведующей нет, ставит телефон в угол кабинета и позирует в пижаме на фоне башни — если бы не краешек стола, получилось бы как по-настоящему. Из больничной еды составляет натюрморты и ведёт прямые репортажи, называя себя фуд-блогером. В общем, у неё в палате жизнь насыщеннее, чем у меня на воле. Вечерние электрички — русская рулетка. Если повезёт, можно доехать без приключений. Выстуженные вагоны, в которых пол нечист в любую погоду; подозрительные пассажиры, усталые торговцы; окунаешься в сон, просыпаешься от остановок и тишины. Пахнет в вагонах всегда стылым ветром и сигаретами, и я заворачиваюсь до самого носа в широкий шарфик, тем более что совсем холодно. В этот раз за музыкой в наушниках я совсем не замечаю дороги, и даже стайки безумных подростков в шапочках на макушках проносятся мимо, словно я невидима, и я лишь сильнее вжимаюсь в сиденье; но пора выходить. И я снова, как всегда, когда приезжаю сюда, запрокидываю голову, и у меня замирает дыхание от бесконечного звёздного неба. Весь Млечный Путь как на ладони, эта бесчисленная, до дрожи захватывающая дорога из звёзд. Я вздыхаю, потому что мне ужасно хочется подёргать Элен за руку и вместе любоваться, задрав головы и придерживая капюшоны; узнавать созвездия на краешке неба, восхищаться количеством и плотностью, которых не бывает в городском небе, и мыслями уноситься глубоко в космос на сияющих кораблях… И чтобы Элен такая: «Вау!» — и тоже бы, забыв обо всём, зачарованно глядела на громаду звёздного неба. Но Элен рядом нет, и неясно, когда она вернётся,— скоро апрель, и мои надежды тают. Воздух как тёмный хрусталь, колкий и прозрачный, я каждый шаг помню, как родной, поэтому изредка любуюсь заснеженными шапками грустных спящих деревьев, но всё остальное время исследую космические просторы. Я даже поворачиваю направо в нужном проулке не глядя: от станции до дома бабушки всего километр, пятнадцать минут, и если мне завязать глаза, я всё равно смогу подсказывать дорогу вплоть до рельефа кочек. За мной в сотне метров машина. Светло-сиреневый «пежо» — света звёзд и фар хватает, чтобы это разглядеть. Рефлекторно я делаю пару шагов в сторону, чтобы пропустить машину, но улыбаюсь своей наивности. Мне идти легко, потому что кто-то добрый уже протоптал тропинку в глубоких массивных сугробах. Снега столько, что если бы руки не были в карманах, я бы оставляла пальцами две бороздки в сугробах по бокам. Машинам сложнее. «Пежо» сзади беспомощно буксует. Пару секунд я думаю, потом возвращаюсь и встаю недалеко от машины. Мне бы хотелось посмотреть на это хоть раз со стороны: стоит невысокая девушка, сосредоточенно глядя на снег, и он начинает дымиться. Наверное, эффектно. Это не дым, конечно, а пар, но выглядит именно так; урчание мотора притихло, и я отчётливо слышу стук челюсти о приборную панель. Поэтому не глядя сворачиваю в сторону, и машина, заурчав, обескураженно проезжает мимо, очень медленно и недоверчиво. И скрывается за поворотом. Только тогда я перестаю изображать призрака, улыбаюсь и иду дальше. Какое всё-таки небо красивое! В тот момент, когда я изучаю особенно плотное скопление звёзд в левом рукаве Млечного Пути, внутри меня замирает воздух, я теряю равновесие и, как в замедленной съёмке, наблюдаю, как вместе со мной несутся вниз комья земли; после чего очень больно ударяюсь ногой, так что в плечах отдаётся и крик замирает внутри меня, а слёзы брызжут двумя фонтанами из глаз, и, закрываясь локтями от камней, я сворачиваюсь в комок на дне какой-то ямы. Судя по всему, это заброшенный погреб. Чувство пространства меня подвело, и я всё же провалилась куда-то. А нечего было хвастаться. Воздуха целый океан, но дышать всё равно сложно. В груди что-то мешает. Я судорожно пытаюсь вдохнуть. Бесполезно. С трудом я приподнимаюсь на локтях. Делаю маленькие глоточки воздуха. Это больно. В груди металлическая перегородка, и при каждом движении она впивается в меня изнутри. В глазах темно, и я отчаянно зеваю, чтобы хоть как-то насытить себя кислородом. Внутри меня что-то некрасиво щёлкает, в горле такой привкус, как будто оно заржавело, но теперь я, кажется, могу дышать. Медленно я втягиваю в себя воздух. Это забирает все мои силы, и я откидываюсь на спину. Как же хорошо просто дышать… Я лежу в глубокой яме и смотрю в звёздное небо. С этой точки его видно совсем немного. Но мне повезло, и я вижу краешек Млечного Пути, а что в небе может быть прекраснее? Я думаю, что если это последние часы моего земного существования, то лежать и смотреть в звёздное небо, дыша чистым неподвижным воздухом — это не так плохо. Ещё я думаю, как зимой мало звуков. Летом стрекочут насекомые, лягушки квакают так отчаянно, как будто спасают мир. Весной всё заполнено мокрыми звуками, полными надежды. Осенью шумит ветер и хлопают двери. А зимой ты идёшь, и под ногами скрипит снег. А потом ты останавливаешься. И слушаешь тишину. Эта тишина мягкая, как ткань, которая оседает складками. Где-то сонно гавкнула собака, но этим и ограничилась. Сейчас бы музыку в наушниках, но я не хочу нарушать этот момент. Я даже не чувствую холода. Снег всё ещё на моей стороне и греет меня. Он не тает, но мне тепло. В глубине неба, усыпанного звёздами, я вижу одну движущуюся звезду. Я знаю, что это может быть самолёт. Или нет: на крыле самолёта должно мигать что-то такое красное. Тогда пусть это будет спутник. Он очень высоко, в космосе. Но я его вижу, и он движется, а значит, жизнь всё ещё продолжается. Мне кажется, что он движется недостаточно медленно, чтобы оставаться внутри рисунка одного созвездия. И недостаточно быстро, чтобы я не могла за ним уследить. От этой неопределённой скорости я нервничаю и понимаю, что долго лежать на глубине тёмной ямы не стоит. Поэтому я опираюсь на руки, глубоко вдыхаю воздух — здесь, внизу, он чуть более застоявшийся, чем на ночной дороге. И пытаюсь встать. Левая нога болит нестерпимо. Я едва могу опираться на неё. Но мне нужно как-то выбраться, поэтому, придерживаясь руками за промёрзшие стенки погреба, я поднимаюсь на ноги, внятно ругаясь от боли. Подсвечиваю себе экраном телефона; я нахожу какие-то жестяные банки и строю из них пирамиду. В ботинках слишком скользко, а в куртке жарко — я сбрасываю и куртку, и ботинки, забираюсь на самую верхушку пирамиды, но в тот момент, когда я хватаюсь руками за обледеневшую доску и хочу подтянуться наверх, банки под ногами разъезжаются, и я кубарем скатываюсь вниз; по голове мне что-то изо всех сил бьёт, я чувствую во рту привкус крови, и наступает темнота. Темнота не кромешная, потому что мне снятся какие-то мгновенные сны, слабые, как кофе из пакетиков, но всё расплывается лиловыми и сиреневыми пятнами.