Француженка

Я просыпаюсь оттого, что желтоватый свет заливает комнату. Собаки во дворах тявкают как-то необязательно, и снег заглушает их лай. Я откидываю одеяло и рассматриваю левую ступню. Она вся перебинтована, так что только кончики пальцев наружу торчат; очень тесно, и я сомневаюсь, будет ли она что-то чувствовать. Я сжимаю пальцы, и чувствительность вроде бы в порядке, хотя всю ступню покалывают сотни невидимых иголок. Но той тошнотворной боли, что была ночью в погребе, уже нет. Зато колени и бока все в синяках. Как я выбралась из погреба? Меня кто-то достал? Был ли подъёмный кран? — Ты пришла в носках и без куртки,— сказала бабушка, входя в комнату с тарелкой пельменей.— И сказала: «Мне нужен отпуск». Потом свалилась на диван и тут же уснула. Еле я тебя перетащила в твою комнату. Ты очень настаивала, что останешься на диване насовсем. Пришлось применять силу. А нога распухла и была сливового оттенка. И ещё был с тобой парень, высокий и кудрявый. Он принёс твои ботинки, куртку и тебя. Сгрузил всё добро у входа, сам входить отказался. В этот момент ты и очнулась. Ненадолго. — Высокий и кудрявый? А где он сейчас? — Сел и уехал. — В маленькую сиреневую «Пежо»? — В маленькую и сиреневую — это точно. Мне нравится этот доисторический уют: крашеные столы, вязаные салфетки на радио и телевизоре, этажерка с кувшином, книгами и фарфоровой статуэткой оленя. Я ем пельмени. У них удивительное свойство: их может быть шесть, а может быть тридцать шесть, но они всегда помещаются в меня без остатка. С бульоном и сметаной. Я думаю: как хорошо, что в этой местности не бывает землетрясений. Слишком много в этой комнате всего: блюдца, жестянки с мелочью, шкафчики со шкатулками, пучки трав, зеркала, чайнички и ветхие книги. Моя бабушка травница и, кажется, немного колдунья. Впрочем, я уже не удивлюсь, если всё так и есть. — Бабуль. — Да, Ликунь? Мне нравится эта китайская форма имени, которую бабушка мне придумала. Ли Кунь. Надеюсь, это не значит чего-то неприличного. Я на мгновение прикрываю глаза и перебираю три или четыре десятка иероглифов, которыми можно написать эти два слога. Значения всегда разные, но мне нравится «Яшма цвета китайской сливы». Плавный ныряющий звук в первом слоге и мягкий высокий во втором. Я представляю почти дозрелую сливу, ещё терракотово-красноватую, но уже покрытую лёгким седым налётом. — Помнишь, ты мне сказки рассказывала? — Все до единой,— кивает бабушка. У неё яшмовые глаза. Они не выцветают, да и волосы у неё сложного цвета, всегда забранные под цветным платком сливового цвета. — Я тебе тоже хочу сказку рассказать.— Я уже расправилась с пельменями, откладываю ложку, и бабушка наливает мне чай. Повозившись на жёстком высоком стуле, я неловко поджимаю здоровую ногу под себя, с трудом опираясь на больную. — Про ветер и облака? Про снега и проливные дожди? Я ставлю чашку на стол и удивлённо смотрю на бабушку. Называть её бабулей — вопрос традиций. Она иной раз мне кажется моложе и стройнее меня. И она хипстер, потому что из обрезков она шьёт такие стильные вещи, что и она, и я носим их с удовольствием. На ней очки в чёрной оправе, потому что она считает это красивым. — Откуда ты знаешь? Она улыбается. — Помнишь, ты рассказала, как разогнала облака? — Я вроде как в шутку это говорила. — А я тогда поверила. И продолжаю верить сейчас. Я ведь не напрасно это делаю? — Совсем не напрасно… Я рассказываю о последних событиях. О погребе. О красном «рено» и об однокурсниках. О детской коляске и о ливнях стеной. О побережье океана и пропавшей Элен пока решаю умолчать. Рассказываю о помощи другим людям и о возмездии, которое каждый раз меня ждёт. — Иногда просто не везёт,— замечает бабушка.— И всё. А ты уже привыкла ждать подвоха. И она приносит пирожки с вишней и пирог с капустой. Я избыточно сытая, но устоять не могу. Правда, меня уже хватает только на то, чтобы надкусить. — Если я не буду ждать подвоха, то я не смогу вовремя уберечься от него. — Да, погреб действительно оказался неожиданным,— соглашается бабушка.— Даже я про него не знала. Впрочем, я уже сходила с утра и надавала по голове кому надо. — Железной кочергой? — уточняю я. Это наша с ней шутка из моего детства, не совсем гуманная. — И железной кочергой тоже. — Мне их жалко, но это справедливо. Вспомнила из детства про неприятности: «Они же ждут!» — Если их ждать, они сами придут, это уж точно. — Сложный вопрос. Я уже привыкла: если сделаю что-то такое погодное, то съёживаюсь и сижу затаившись, чтобы на меня никакая антресоль не упала. Я запускаю ладони в волосы и с удивлением обнаруживаю, что они полны комочков земли, а на макушке запёкшаяся кровь. — Ванну я уже набрала, через полчаса остынет до нужной температуры,— сообщает бабушка. Через пятнадцать минут, не выдержав, я уже погружаюсь в ванную комнату — она полна пара, в неё невозможно войти, только погружаться. Раздеваюсь и, сидя на краешке тяжеловесной чугунной ванны, неловко разматываю эластичный бинт на ступне. Она уже не так болит, и это радует. Вода обжигающая, и в этих клубах пара непонятно, где вода, а где осталось немножко воздуха, но именно в этом главное удовольствие. Одно удручает — я не такая уж высокая, но всё равно мне сложно вытянуть ноги в этой ванне. Она спроектирована под пришельцев ростом под метр сорок. Я забираюсь в воду, задерживаю дыхание и погружаюсь в неё с головой — разумеется, коленки при этом торчат над поверхностью. Посчитав до пятидесяти, я вдруг вспоминаю свой сон. Тот, где я оказалась подо льдом. И быстро, расплёскивая воду, выныриваю, усаживаюсь и тру ладонями глаза. Но там вода была холоднее, а тут для льда совсем неблагоприятные условия. Я вдыхаю поглубже и снова, зажмурившись, оказываюсь под водой. Потихоньку раскрываю глаза, сравниваю ощущения. А вдруг я неуязвима? Ссадины стали проходить подозрительно быстро. Нога почти зажила, что вообще неправдоподобно. Вдруг я в воде не тону, и трёхметровые погреба мне нипочём? Впрочем, не стоит увлекаться экспериментами. Я забываю считать, поэтому выныриваю обратно только тогда, когда понимаю, что уже пора бы начать хотеть дышать снова. Это странно: я вдыхаю, задерживаю дыхание и медленно опускаюсь в воду с головой. На этот раз я считаю. Сто пятьдесят. Триста тридцать. Четыреста восемьдесят. Я сажусь, протираю глаза и вдыхаю. У меня нет желания наглотаться воздуха после нескольких минут под водой. Я сижу так и думаю, кажется, полчаса или больше. Опомнившись, выбираю шампунь и бальзам, тщательно, несколько раз мою голову. Я могу не дышать? Но это же ненормально? А что нормального в моей жизни было за последние полгода? Полотенце пахнет грушёвым отваром. Это как раз обычно в этом доме. Стол в моей комнате впитывает самые вкусные запахи, и за ним невозможно работать. Поэтому летом проще было уходить с учебниками на реку. Занавески даже зимой пахнут полынью, нагретой полуденным летним солнцем. На чердаке ароматы клубничного варенья и свежих абрикосов; в прихожей — вековые бочки, дублёные кожи и чехлы из-под старых фотоаппаратов: их там нет, но они пахнут. Я не знаю, как бабушка это делает, но по части создания ароматов ей бы позавидовал Пако Рабан. Я вытираюсь насухо, снова обматываю ногу эластичным бинтом и одеваюсь. Будь я одна дома, я бы не стала одеваться. Пар и горячая вода сделали меня почти прозрачной, так что у меня ощущение, как будто я могу летать по воздуху. Я даже приподнимаюсь на цыпочки: а вдруг могу? Но вместо этого только чувствую тянущую боль в ступне. Сидеть долго на одном месте я не могу и тихонько прихрамываю по дому, обернув волосы полотенцем. С такой скоростью у меня наконец есть время рассмотреть многочисленные фотографии и рисунки на стенах. В таком виде — наполовину босая, наполовину хромая, в грушёвом полотенце — я встречаю гостя. Гости у нас тут вообще нечастое явление, а я как раз ближе всех к прихожей, поэтому удивлённо открываю дверь. На пороге стоит немолодой мужчина, подтянутый и с хорошими глазами. У него в руках букет цветов — плотно набитых пионов — и небольшой пакет. Волосы у него примятые и взъерошенные одновременно — это значит, он снял шапку только что, а потом попытался привести причёску в порядок. В целом он не удивлён тем, что видит меня, из чего я делаю несколько заключений. Во-первых, он не ко мне, потому что я не жду никого с цветами. Во-вторых, он предупреждён насчёт меня. В-третьих, купить цветы в посёлке — фантастика, поэтому он явно старался. — Здравствуйте,— говорит он. Ко мне нечасто обращаются на «вы», да ещё тембром Жана Рено, поэтому акции этого джентльмена в моих глазах сразу повышаются.— Я к Тамаре… Евгеньевне. Я пытаюсь подсчитать, сколько раз в жизни я слышала имя и отчество моей бабушки вместе. Кажется, нисколько. — Проходите, конечно. — Это ко мне,— очень молодым голосом говорит моя бабушка. Она как-то неожиданно материализовалась за моим плечом. Даже не оглядываясь, я чувствую, как она сияет.— Ликунь, это Николай Станиславович. Коля, это моя Лика. Это «моя Лика» определённо говорит, что рассказано обо мне загадочному гостю уже было немало. Он вручает бабушке цветы, и я в растерянности — удалиться ли мне по каким-нибудь срочным придуманным делам или продолжить быть гостеприимной? Мне не дают выбора и усаживают за стол. За столом, когда чревоугодие в разгаре и я стараюсь не лопнуть в неподходящий момент, Николай Станиславович говорит мне: — Я принёс для вас небольшой подарок. Он, ужасно смущаясь, рассказывает, как ещё студентом стащил в одной библиотеке невесть откуда там взявшийся сборник французских стихотворений издания начала восемнадцатого века. И решил, что сейчас он мне нужнее, чем ему. Я обзываю его мелким воришкой, но, конечно, покорена до крайности. Не знаю, где ещё я могла бы достать такую ценность, если только не изобрела бы машину времени. Я чувствую, что с этим человеком мы сможем подружиться. По законам гостеприимства, сославшись на крайнюю усталость, я оставляю бабушку с гостем наедине и ухожу в свою комнату. Сложно не заметить, насколько сильно бабушка светится. Вопросы о самочувствии были бы излишними. Я валяюсь на постели и листаю драгоценную книгу с рассыпающимися страницами. Бинт начинает мне мешать, я разматываю его, встаю и делаю несколько танцевальных движений — почти не чувствуя боли. Это чудесное ощущение. Я с улыбкой падаю в кровать. Организму, очевидно, всё-таки требуются какие-то ресурсы на восстановление, потому что я засыпаю как-то незаметно для себя и просыпаюсь, когда луна уже изо всех сил светит в окно. Я лежу в тёмной комнате, которая совсем не тёмная: от снега, белого крашеного стола, от луны очень светло. На потолке пятна света причудливые, и тени от кустов колышутся в потустороннем ритме. Рядом со мной книга французских стихотворений. Ночью она не кажется ветхой, словно только неделю назад вышла из печати. Я стягиваю джинсы и футболку, прицельно кидаю их на стул с высокой спинкой и тогда уже засыпаю по-настоящему.