Не спрашивай, не говори

В кабинете у Ричарда отдельные вход и выход — чтобы приходящие и уходящие с сессий клиенты не пересекались друг с другом. Свет приглушённый, много пространства, окна выходят на задний двор дома, чтобы не мешали посторонние звуки — всё по правилам терапевтической практики. В середине комнаты напротив друг друга стоят два кожаных кресла. — Я думал, вы предложите мне лечь на кушетку, — усмехается Гэвин, кидая рюкзак с вещами на пол. — Ну, знаете, как показывают в фильмах. «Я думал, вы предложите мне лечь», — эхом, по кругу отдаётся у него в голове. Ричард выразительно поднимает бровь. — У меня есть кушетка в кабинете на втором этаже, если вам так угодно. — Что, редко пользуетесь ею в работе? — Большая часть современных психоаналитиков уже давно не прибегает к этой формальности. — Печально, — усмехается Гэвин, падая в кресло. — Наверняка стимулировало бы столько сексуальных фантазий в процессе переноса — просто ух! Ричард садится напротив, широким и изящным жестом закидывая ногу на ногу. Носки ботинок блестят на свету. — Смотрю, у вас и без кушетки с фантазиями нет проблем. Хотите обсудить? — Обойдусь. Что-то мне подсказывает, что в процессе психиатрической экспертизы это излишне. — К слову о ней, — невозмутимо подхватывает Ричард и поднимает со стола тонкую бумажную папку, протягивает её Гэвину. — Вот, держите. Передадите агенту Фаулеру завтра. Тот хмурится. — Что это? — Подписанное мною заключение. Поздравляю, вы пригодны к службе в ФБР. Игривое настроение разбивается со звоном, осколки холодят грудь. Гэвин безо всякого выражения на лице смотрит на Ричарда, потом переводит взгляд на конверт. В голове навязчиво маячит поговорка про сыр и мышеловку. Пожалуй, стоило бы радоваться, стоило бы быть благодарным, вот только вместо этого Гэвин чувствует липкую смесь злости и страха — он не уверен, что готов снова носить значок. Он не знает, хочет ли этого. Армия мертвецов у него за плечами улюлюкает и в предвкушении скалит гнилые зубы. — Нет, док, — он отстраняется. — Это читерство. Ричард невозмутимо возвращает конверт обратно на стол. — Заключение составлено по всем правилам, никакого обмана. — Вы понимаете, о чём речь. — Я абсолютно уверен в своих профессиональных суждениях. Никаких поблажек. Объективно вы полностью готовы вернуться в Бюро, Гэвин, но вам самому отчего-то кажется иначе. Пожалуйста, поговорите со мной об этом. Гэвин хмурится, глядя в пол. Под ботинками — дорогой паркет, отполированный ногами многочисленных пациентов, которые сидели в этом кресле раньше. Вокруг него — журналы, дипломы, шкафы с книгами, мелкие безделушки, со вкусом расставленные на полках. Весь дом дышит уютом и роскошью, но Гэвину всё равно чудится холод металлического стола для аутопсии под лопатками. Впрочем, дело не только в этом. Глубоко в груди тугим узлом затягивается искушение. Есть вещи, в которых невозможно признаться даже себе: все ужасы полевой работы мучали Гэвина, эмпатия сводила с ума, но в какой-то момент что-то в голове перещёлкнуло, и он приспособился. Кошмаров было так много, что со временем он привык к ним. Все мертвецы, живущие в его воображении, стали ему семьёй; близость смерти и бойни превратились в его зону комфорта. Может, проблема вовсе не в том, что он не хочет вернуться на службу, а в том, что он хочет этого слишком сильно. — Я психически нестабилен. — И почему вы делаете такой вывод? — Вы же наверняка знаете, из-за чего меня отстранили в тот раз, — он глубоко вздыхает. — Фаулер должен был ввести вас в курс дела. — Да, вы правы. Я знаю. Мне всё равно хотелось бы услышать это от вас. — Это что, допрос? Нужно моё чистосердечное признание? — Мне нужна ваша сторона истории. — Я… — он сжимает пальцами подлокотники. — Я убил человека. Вырванный пулей кусок черепа, брызги крови на лице и стенах — такое невозможно забыть. Месяцы после происшествия выпали у Гэвина из головы, но тот самый день он до сих пор может воспроизвести в памяти до малейших деталей — отдел внутренних расследований позаботился об этом. Что он ел утром, где заправил машину, какая погода была за окном. Они проводили с ним интервью за интервью, допрос за допросом, искали несостыковки и подозрительные мелочи. Гэвин опередил их и сам сдал значок. Он хотел сбежать, но ФБР так его и не отпустило. В кабинете повисает тишина. — Насколько мне известно, ваши действия признали полностью оправданными. Вы защищали свою и чужую жизни. Голос Ричарда доносится словно через толщу воды. Гэвин с силой прикусывает щёку изнутри, чтобы боль хоть немного его отрезвила. — Я грохнул федерального агента, чтобы защитить серийного убийцу. — Ваш напарник был в состоянии сильнейшего аффекта — это признали три психиатра. Он действовал не по закону. Он требовал, чтобы вы позволили ему убить пойманного вами преступника прямо на месте, а потом выставили это как самозащиту. — Это не... — Затем, когда вы отказались пойти у него на поводу, угрожал застрелить и вас тоже. — Слушайте, Беркли… он просто был не в себе. Это дело нас обоих потрепало. Мы сутками не спали, нормально не ели, всё торчали в архивах, пытаясь хоть что-то найти. Вы наверняка видели, что творил с трупами тот парень, которого мы поймали — тут кто угодно сломается. Мой напарник всё равно не заслужил пулю в лоб. — Но и вы тоже, Гэвин, — Ричард подаётся вперёд, на толику сокращая расстояние между ними. — Агент Беркли стрелял в вас, ранил в плечо. У вас не оставалось выбора. Вы защитили себя от вооружённого человека и позволили преступнику предстать перед судом. — Это лишь одна из точек зрения. — Какова же вторая? Гэвин заставляет себя поднять взгляд. — Спятивший агент застрелил напарника, чтобы спасти убийцу, — говорит он, и правда горчит на языке. — Тот, кто лучше всех понимал психопатов, начал сопереживать им так сильно, что захотел убивать сам. — Чьей же точки зрения придерживаетесь вы? — А сами как думаете? Тревога туго сидит в груди, как пружина — лучше не трогать, лучше не дышать. Гэвин помнит заголовки статей, которые преследовали целый год после происшествия. С ним то и дело порывались поговорить журналисты. Его фото пару раз было на первых страницах газет. Известность сыграла с ним злую шутку: от Гэвина потом шарахались коллеги и случайные прохожие, в спину то и дело прилетали оскорбления, взволнованные шепотки. Со временем шумиха улеглась, дело закрыли, и всё вернулось на круги своя. Но только не для Гэвина. Ему до сих пор стыдно — за импульсивность, за фатальную ошибку. Ему трудно говорить об этом вслух. Ему страшно — от того, как сильно порой хочется повернуть время вспять и оказаться в том самом моменте. Чтобы пережить всё заново. Чтобы заново принять такое же решение. Но на этот раз, может быть, вышибить мозги ещё и себе. Ричард вдруг вкрадчиво улыбается ему. Гэвин сидит, пригвождённый этой улыбкой к месту. Он не видит вокруг себя ничего, он чувствует только странное, чарующее торжество, которое передаётся ему от Ричарда прямо сквозь зрительный контакт. — Вас что-то веселит, док? — Скорее очаровывает. Вы интересный человек, Гэвин. — О, и что же во мне такого интересного? Давайте, пришла ваша очередь говорить. Покажите, за что вам платят клиенты. Подколка звучит жалко. Ричард задумчиво хмыкает. — Осмелюсь предположить, что вы никак не можете простить себя за случившееся, потому что убивать агента Беркли… было приятно. Чувство власти, да? Которое вы теперь так яростно обесцениваете. Вы впервые ощутили такую плотную связь со своей тёмной стороной, дали ей выход. Наконец-то по-настоящему поняли, что движет всеми людьми, чей разум вам довелось познать до мелочей, — Ричард берёт паузу, слегка склоняя голову набок. — Думаю, в глубине души вам нравятся монстры, Гэвин. Последняя фраза повисает над ними, как лезвие гильотины, переливаясь на свету. Сердце пронзает острый укол паники. Нет, Гэвин ни на секунду не тешил себя иллюзией того, что Ричард его пощадит. Он сам напросился. Психоанализ, как и любое лечение — это не про жалость, не про зализывание чужих ран. Это про боль медицинских вмешательств, муку осознания, вскрытие старых нарывов. Это про переламывание костей, чтобы они могли срастись заново — но теперь уже правильно, не принося неудобств. Терапию всегда сопровождает ореол интимности, но у этого есть и обратная сторона — порой эмоциональная близость воспринимается прямо как физическая; ёмкие фразы, словно прикосновения, задевают самые уязвимые места внутри, заставляя тело обливаться потом. Гэвин знает, что должен всё отрицать. У него не поворачивается язык. — Что и требовалось доказать, док. Меня нельзя возвращать на службу. Ричард медленно пожимает плечами. Движения у него гармоничны до механической точности, полны странной, искусственной красоты. — Вынужден не согласиться. Абсолютно во всех людях есть тёмная сторона, каждый из нас учится жить с нею, как может. Отрицать её глупо. Наоборот, это огромный источник психической энергии, который даёт нам силу двигаться вперёд. — Хотите сказать, что сочувствовать убийцам, каннибалам, психам, которые снимают кожу со своих жертв — это нормально? — Но вы же не видите их как психов, правда? — тон у Ричарда проникновенный до мурашек. — Вы считаете их людьми. Личностями — со всей сложной вязью травм и мотивов. В этом и заключается смысл вашего дара — ценить красоту чужого разума, какой бы искажённой она ни была. В психиатрии тоже так. Мы не смогли бы проявлять эмпатию к пациентам в остром горе или психозе, если бы не видели лучшее в них. Гэвин криво усмехается, стискивая пальцы в замок. — Любовь зла, да? Ебучий Стокгольмский синдром. — Как посмотреть. В нашем разуме ничего не происходит случайно. Абрахам Маслоу говорил, что любовь — это понимание; ты лишь тогда истинно любишь человека, когда знаешь его настоящего. Если ты кого-то не любишь, то ты просто его не знаешь. Хочешь узнать — полюби. — К чему вы ведёте? — Мне кажется, сочувствие как раз помогает вам становиться ближе к тому, за кем вы охотитесь, — прищуривается Ричард. — Да, ваша симпатия бьёт и по вам тоже, но вы умеете обращать её в оружие — самое опасное на свете. Именно поэтому я абсолютно уверен, что вы пригодны для службы в ФБР. Моё заключение останется у вас, Гэвин. Сами решайте, хотите вернуться или нет. Но… Лично мне приятно будет знать, что общественный порядок охраняют такие люди, как вы. Он одним грациозным движением поднимается с кресла и подходит ближе. Ботинки жёстко ступают по паркетному полу. Разговор окончен, но голова всё ещё кажется тяжелой от мыслей, чувства перескакивают с одно на другое — чёртов психический беспорядок. Гэвин смотрит на Ричарда снизу вверх, изо всех сил пытаясь придать лицу отстранённое выражение и не потянуться навстречу. Это сложно. Он держится. — Спасибо за лекцию по психологии, док. — Обращайтесь. Вам спасибо, что заглянули на огонёк. Так, понимаю, вы приехали прямо из Академии. Голодны? Во рту сухо. Гэвин кивает. В последнее время он очень голоден до многих вещей, которые ничего общего не имеют с едой. Эмпатия, всласть напитавшись чужим вниманием, ощущается внутри как трепет. Ричард довольно хмыкает, одергивая на себе пиджак. — В таком случае, приглашаю вас на кухню.

*

— Значит, готовка, — говорит Гэвин, чтобы чем-то разбавить паузу. У него в руке чашка с травяным чаем. Ричард уже успел посетовать на то, что его гость приехал на машине, а потому не сможет позволить себе алкоголь — далее последовал монолог о сочетаемости вин с мясными блюдами, полный всяких мудрёных названий. Гэвин потерялся во всём этом ещё в первые минуты. Просто стоял и хмыкал в нужных местах, украдкой разглядывая кухню и россыпь продуктов на столе. Он старается смотреть на духовые шкафы, на столовые приборы, на стопку полотенец у окна. Не на Ричарда. Не на его белый фартук и закатанные рукава на рубашке. — Да, — отзывается тот, мастерски нарезая перец. — Моё хобби. — Ну что же. Всё лучше, чем футбол. — После того, как я ушёл из хирургии, мне показалось логичным перенаправить мою любовь к деталям в другую область. — Вы были хирургом? — В приёмном покое скорой, да, — Ричард сдвигает овощи в сторону, принимается за зелень. — Но недолго. Гэвин покачивает кружку с чаем, наблюдая за танцем чаинок на дне. Он старается не глазеть на чужие руки. Не представлять их в латексных перчатках, в крови или с металлической спицей скальпеля между пальцев. Не думать о сосредоточенности и выдержке, с которым хирурги делают надрез за надрезом, погружаясь в тёплую глубину чужого тела. — Что же случилось? Расхотелось спасать чужие жизни? — Как раз наоборот. Человеческое тело хрупкое, но психика — ещё более уязвимая, удивительная материя. Одна она может быть источником как экстаза, так и ужасных мучений. Меня это всегда завораживало. — И вы решили вместо кишок копаться в психологических травмах. — Мне просто захотелось сменить область, но остаться тем, кто будет помогать людям. — Похвально, — Гэвин залпом допивает чай, ставит кружку на стол. Во рту горчит от крепкой заварки. — Но, как ни крути, терапия — это ведь тоже про власть. Подрачиваете после сеансов на собственную значимость, а? Ричард бросает на него быстрый взгляд от разделочной доски. — Всё на свете — это про власть, Гэвин. Вам так не кажется? Мортидо и либидо, две движущие силы психики, из которых состоит всё вокруг. Везде можно найти агрессию — точно так же, как и любовь. Часто они и сами перетекают друг в друга. — Понятно, — кривится он. — Старый-добрый фрейдизм. Никогда не понимал всей этой семантической акробатики. Решили задавить меня интеллектом? Разве любовь и агрессия — не взаимоисключающие вещи?.. — Разумеется, нет. — Поясните. Ричард лёгким движением руки бросает овощи на раскалённую сковороду. Он действует как опытный шеф-повар. Нож — продолжение его руки и пляшет в воздухе так, будто ничего не весит; металл блещет в свете люстры. Ни одного лишнего действия, никаких усилий, только мышечная память и мастерство. В воздухе витает аппетитный запах мяса, томящегося в духовке. — «Сексуальность» происходит от латинского «secare», что означает «резать». — Да ладно... — «Агрессивность» же уходит корнями в выражение «ad-gressere» — то есть «идти к...» Агрессия — это близость, контакт. Она же является первой честной эмоцией в любых отношениях, до неё все лишь обмениваются любезностями. Часто именно в приступе гнева люди показывают своё истинное лицо. — Вот только вы ещё ни разу не злились на меня, — легко замечает Гэвин, будто поддразнивая. — О чём это говорит, интересно? — Нам с вами ещё предстоит узнать друг друга как следует, — Ричард отвлекается от своего занятия, поднимает к губам бокал вина. Он вдыхает аромат прежде чем отпить, и потом прикрывает глаза, смакуя. — Мы с вами знакомы какие-то пару недель. Даже люди наших профессий не могут разом открыть все тайные дверцы у кого-то в голове. Гэвин пожимает плечами. — Иногда мне кажется, я могу. Если задамся такой целью. Ричард хмыкает, задумчиво проводя пальцем по кромке бокала. На стекле остаётся влажный развод — руки мокрые от помидорного сока. На сковороде бойко шкворчит горячее масло. — Да, пожалуй, вы уникальный случай. Вам это нравится? — Не особо. — Но у вас ведь тоже есть власть над другими. Вы всегда видите скрытое. Понимаете тех, кого больше никто не понимает. Чувствуете их, не сближаясь с ними, не прикасаясь к ним даже пальцем. — Вы говорите так, будто это что-то хорошее. — Разве нет? Ему легко судить. Ричард производит впечатление человека, у которого всегда всё под контролем. Он спокоен и вежлив, он уверен в себе. Его роскошный дом и кабинет многое говорят о его компетентности, а учтивость и манера держаться не оставляют сомнений в том, что на него можно положиться в любом вопросе. Он стоит перед кухонным островом, держа в одной руке бокал вина, а в другой — нож, и рассуждает о чужих травмах таким тоном, будто речь идёт о новом кулинарном шоу на Би-Би-Си. Несмотря на готовку, на белом фартуке нет ни одного пятна. Уже не в первый раз с момента их знакомства Гэвину кажется, что их с Ричардом разделяет непреодолимая пропасть. Уже не в первый раз он замечает, что Ричарду это вовсе не кажется проблемой. Некоторые барьеры существуют лишь в воображении. Гэвин переводит взгляд в пол. — Только не в случае, когда приходится круглосуточно тусить в голове у серийных убийц, док. Это все силы вытягивает, уж поверьте. — Потому что вы слишком рьяно сопротивляетесь. — В смысле? На столике звенит таймер. Ричард наклоняется к духовке, чтобы достать мясной рулет. Когда он открывает дверцу, по кухне проходится волна жара, тепло оглаживая ноги и бёдра. — Ваш дар — это не совсем то, что вы о нём думаете. Ощущать чей-то личный мир, как если бы он был вашим собственным — вот что такое эмпатия. У вас же полностью теряется «как если бы». Вы целиком сливаетесь с теми, на чью волну попадаете. На самом деле чувствуете их эмоции как свои. Жажда крови, тревога, жестокость — вы пытаетесь как-то сдерживать их внутри, но они всё равно рвутся наружу. Я прав? «Ты слишком часто оказываешься прав», — думает Гэвин. Он пытается ненавидеть Ричарда за это. И у него получается. Почти. — Хватит уже меня анализировать. Давайте ради разнообразия поговорим не обо мне? Ричард посмеивается. — Любой разговор о другом человеке так или иначе будет про вас. Сонастройка такого уровня не отключится по щелчку. Ну, хотите, перейдём на подражателя? — А что там особо обсуждать? — Начнём с основ. Что им движет, каковы его мотивы? Какой он? Вы же наверняка чувствуете что-то. — С ним — мало. Он… — Гэвин поджимает губы, подбирая нужное слово, — посредственный. Пустышка, которая делает вид, будто может включиться в игру наравне с остальными. Он восхищается Потрошителем, потому что хочет его силу. Жалкое зрелище. — Это вы уже говорили, — с деланным пренебрежением замечает Ричард. — Что-то ещё? — он аккуратно укладывает мясной рулет на блюдо, затем, вскинув бровь, рукоятью вперёд протягивает Гэвину нож. — Окажете мне честь?.. Тот принимает нож, чувствуя странную тяжесть внутри. Что-то подстёгивает тревогу. Что-то оседает в горле шипастым клубком. Эмпатия распахивает объятия, жадно пихая в себя всё, что попало — только бы хоть на секунду не думать о собственных горестях и проблемах, хоть бы на секунду не думать. Позволить себе стать не собой. От рулета на тарелке поднимается пар. Заточенное лезвие входит в мясо без малейших усилий. Рукоять ещё тёплая и лежит в ладони так, будто кто-то подгонял этот нож специально под Гэвина. В голове вдруг становится тихо и спокойно. — Подражатель завидует Потрошителю — его мастерству, умению сделать всё эстетично. Но у него нет такого же пытливого ума и опыта. Он убивает грязно. Наверняка и сам осознает это, а потому злится, винит сам себя. Нет, не даже так. Он в отчаянии. Постоянно ощущает в себе стыд и фальшь. Это ведь ест заживо — осознание, что ты в разных лигах с тем, кем восхищаешься и кого хочешь буквально вобрать в себя целиком. Не сводя с Гэвина взгляда, Ричард подаётся вперёд. — Похоже на одержимость. — Это она и есть. — И что будет дальше, каковы ваши ставки? — Мы его поймаем. Если Потрошитель не доберется до него раньше. — Думаете, он убьёт его? Вдруг они поладят и станут друзьями. Гэвин фыркает, посмеиваясь, но что-то идёт не так — вместо улыбки на лице выходит хищный оскал. — С Потрошителем?.. О нет. Если кто и сможет сблизиться с ним, то лишь те, кого он сам к себе подпустит. Даже роль его игрушки нужно заслужить. Наш подражатель пока не дорос до нужного уровня. Лучше бы ему и не высовываться вовсе — если он попадётся, то сдохнет. Потрошитель вскроет его, как свинью. — И поделом, — тихо говорит Ричард. Гэвин эхом повторяет за ним: — И поделом. У Ричарда расслабленное, полное необъяснимого предвкушения лицо. Взгляд острый, но слегка мечтательный. Ричард любит контроль; он всегда отдаёт полный отчёт в том, что говорит и делает, но порой всего на секунду будто бы отпускает поводья и позволяет себе залюбоваться. Сквозь маску профессионализма проступает кто-то другой — более импульсивный и жадный. Гэвин безо всякого труда улавливает эту перемену сейчас. Эмпатия вздрагивает, встрепенувшись. Фокус внимания заостряется, как игла. Что-то жуткое тут же начинает ворочаться в самой глубине души, ненасытно тянется чужой тьме навстречу. Гэвин лишь крепче сжимает нож у себя в руке. Рулет пузырится мясным соком, когда он отрезает следующий кусок. — Нам именно поэтому нужно поймать его как можно быстрее. Тут нужен творческий подход. Есть у меня одна идея... Чистой воды манипуляция: не особо искусная, но наш парень и сам умом не блещет. Глупой добыче — хуёвая участь. — Гэвин, а вы злой, — говорит Ричард, и из его уст это звучит как похвала. — Просто хочу поскорее закрыть это дело. — В любом случае, вы входите во вкус. Это хорошо. Расскажете мне о своём плане? — Ну а как же. Жажду, чтобы вы первым сказали мне, что я придумал херню. — Давайте только сначала сядем за стол, у меня уже всё готово. Не хочется, чтобы главное блюдо остыло, — Ричард обтирает руки полотенцем, развязывает фартук, вешает его на крючок. — И спасибо за помощь — вы отлично управляетесь с ножом. — Я… — теряется с ответом Гэвин. — Да не за что. Никто и никогда не благодарил его за такие будничные мелочи. С непривычки собственное смущение оглушает. — Точно не хотите вина к ужину? — Ага, чтобы потом последнюю рубашку продать, оплатив такси до Вулф Трэп. — Можете остаться на ночь в гостевой спальне. Мои двери всегда открыты для друзей. Гэвин скептически вскидывает брови, но Ричард никак не реагирует на это — маска дежурной вежливости снова на месте. Своей непроницаемостью он стирает в порошок любые шансы угадать, о чём думает. Все его эмоции живут настолько неуловимой, тайной жизнью, что можно подумать, будто дома вообще никого нет. По идее, это должно отталкивать — слишком уж похоже на психопатию. К сожалению, Гэвин ловит от этого кайф. Другие люди настолько редко бывают для него закрытой книгой, что он совсем не торопится читать её. Хочется растянуть удовольствие, немного отсрочить его, сделав более сладким. В кои-то веки хочется, чтобы сначала прочли от корки до корки его самого. — Спасибо, док, но откажусь. Завтра пары, надо забрать кое-что из дома. — Очень жаль. — И вообще, если следовать вашей логике, то мы не друзья, раз я ещё не видел вас в гневе. Это шутка. Просто сотрясание воздуха в надежде разрядить обстановку. Гэвин ожидает, что Ричард отмахнётся от него, пропустит всё мимо ушей, но тот серьёзно кивает, откладывая грязный нож в раковину. — Ничего. Возможно, вам скоро предоставится такой шанс. — Жду с нетерпением. — Взаимно. Ужин проходит прекрасно. Они едят, сидя по разные стороны стола. Они разговаривают про ФБР, профайлинг, психоанализ и книги. Марево прочитанных текстов переплетается в воздухе с паром от горячих блюд. За окном неотвратимо темнеет. Взгляды рассекают воздух, как дротики с ядом — от них даже без алкоголя становится сухо в горле, мутно в голове. Взаимные подколки уже воспринимаются как нечто привычное, им не хватает остроты — хочется поскорее перейти на прикосновения. Променять вербальные тычки на вполне реальные укусы. Позволить хлёсткой жажде внутри взять верх. В конце трапезы Ричард невесомо промакивает салфеткой губы, и Гэвин залипает на этом жесте намертво. Он не понимает, что происходит. Азарт и растерянность тянут его в разные стороны, каждый на себя. Ядрёный фармакологический коктейль в крови так долго держал мысли и желания Гэвина под анестезией, что он уже и забыл, каково это: вот так просто и безыскусно хотеть кого-то ещё. Ему нужно время, чтобы вспомнить. Прощаясь, он на автомате забирает конверт с результатами экспертизы. Ричард никак это не комментирует. Путь до Вулф Трэп занимает почти час. Почти час Гэвин мчится по трассе и не думает ни о работе, ни о кошмарах, ни о снотворном, срок годности которого подходит к концу. Он думает только об идеально чистом фартуке и многообещающих улыбках. О мокрых отпечатках на чужом бокале с вином. На выезде из Балтимора пару раз приходится подавить искушение развернуться через двойную сплошную и поехать обратно. Собственный дом, который всегда был зоной комфорта, тем вечером кажется неприятно пустым.

*

Стоя у накрытого плёнкой обеденного стола, Гэвин режет мясо. Перед ним несколько больших кусков — филе, самая мякоть, с кремовой прослойкой жира по кромке. Пахнет сыростью. Единственная лампа в комнате висит прямо над головой. В какой-то момент из мяса начинает течь кровь. Поначалу её мало, всего пару капель, но постепенно становится всё больше и больше, она заполняет разделочную доску и льётся на стол. Гэвин пытается её остановить, но безуспешно. Здесь от него ничего не зависит. Густая волна подбирается к краю скатерти и выплёскивается прямо на пол, пачкает его брюки и ботинки, медленно разливается по плитке, норовя заполнить собой всё вокруг. На стол падает тень. Ричард подходит со спины почти неслышно. Он берет руки Гэвина в свои, заставляя обернуться — кровь на них блестит в свете лампы, будто латексные перчатки. Никакого отвращения или нерешительности, здесь им нет места. Ричард прижимается к чужой ладони щекой, оставляя поцелуи на внутренней стороне запястья. Он не сводит с Гэвина глаз. Гэвин так и не выпускает из руки нож. Кровь продолжает тёплой волной течь со стола. Она всюду — на лице у Ричарда, у него на губах, на его безупречном костюме. Он выглядит как жертва несчастного случая — лишь с той разницей, что у них никогда не бывает такого пристального, голодного взгляда. В нём нет ни капли страха или отвращения, лишь спокойствие — заразное, будто чума. Ричард — тот редкий человек, который посреди разрухи и ужаса выглядит донельзя органично. Жирные алые мазки, остающиеся после прикосновений Гэвина, лишь украшают его. И потому Гэвину хочется трогать его ещё. Он тянется, обхватывает чужое лицо своими скользкими руками и целует. Отвечая, Ричард бёдрами прижимает его к столу. Тикают часы на стене. Кровь так и продолжает течь. Когда Гэвин просыпается, задыхаясь от ужаса и возбуждения, он чувствует едва различимый солоноватый привкус во рту.

*

Норт терпеливо выслушивает его до конца, не перебивая, а затем говорит: — Это самый тупой и ебанутый план на свете. Хочешь сказать, ФБР на полном серьёзе одобрило такую хрень? Гэвин вздыхает. — Да. Пришлось повозиться, но… И этот план сработает — как раз потому что он такой тупой. — Тут всё держится на одном лишь предположении. — Как и во многих расследованиях. — Ага, вот только ничего хорошего о работе федералов это не говорит. Несмотря на почти обеденное время, в кофейне больше никого нет. Уставший парень за стойкой залипает в телефон, не обращая внимания ни на что вокруг. Из-за его забывчивости в зале горят все лампы, хотя на улице уже давным-давно светло. Пахнет подгоревшим молоком. В витрине прохлаждаются позавчерашние куски тортов. — Так ты в деле? — интересуется Гэвин. Норт фыркает, размешивая сахар в своём американо. — Если твои дружки в форме перестанут дышать мне в спину, то да, конечно. Звучит весело! Вот только с чего ты вообще взял, что подражатель тоже читает мой блог? — Как только выяснилось, что его читает Потрошитель, за ним начали следить все. Я не преувеличиваю: слышал, как курсанты обсуждали прошлогодние статьи перед моими парами. Ты теперь знаменитость. — Ну-ну, — передёргивает плечом Норт, но её лицо всё равно светится самодовольством. — Лесть не добавит тебе баллов, Рид. — Да я и не надеялся. Он лениво ковыряет вилкой вишнёвый пирог. Аппетита нет. В сравнении со всеми изысканными блюдами, которыми угощает его Ричард, еда из забегаловок кажется безвкусной бурдой. — Как там расследование? — Норт тут же примирительно поднимает руки. — Этот разговор останется между нами, слово скаута! — Пока ничего захватывающего. Нам бы с подражателем сначала разобраться. — С Потрошителем нет подвижек? Гэвин качает головой. — Он ведь не оставил улик. Мы доработали психологический портрет, но и он тоже ничего не даёт. Это как вслепую искать иголку в стоге сена. В крайнем случае, конечно, поедем по двадцатому кругу опрашивать всех подозреваемых, но это пустая трата времени, даже Фаулеру ясно. — Может, вы упускаете какую-то мелочь. Ошибочно принимаете на веру одну-единственную деталь, которая не даёт картине сложиться. Так часто бывает — то, что ты ищешь, оказывается прямо перед носом у всех. — Может, пойдёшь в Академию читать лекции вместо меня? Охуительно получается. Норт молча тычет средним пальцем ему в лицо. — А что насчёт твоей особой уличной магии? — Это не… — Гэвин морщится, но потом просто вздыхает. — На психопатов такого уровня сложно настроиться. Только я ловлю нужную волну, как тут же соскальзываю. Хрен знает. Меня постоянно что-то отвлекает. Не могу понять, в чём дело. — Звучит как отмазка, — тут же настораживается Норт. — Эй, что не так? Гэвин думает о том, как лучше рассказать ей. О том, стоит ли вообще открывать рот. Со стороны может показаться иначе, но на деле его сомнения не имеют ничего общего с замешательством или растерянностью. Нет, Гэвин прекрасно знает, что ему стоило бы сделать: пойти в морг, встать над нужным трупом, стащить с себя все защиты и с разбегу нырнуть в ту волну образов, что кровавой лавиной захлестнёт его с головой. Вот только это страшно — отпустить себя, окончательно потерять себя. Уйти и не вернуться обратно. Наверняка Фаулер ждёт от него такого самоотречения. Он взял Гэвина лишь ради этого: все разговоры о его опыте и уникальном даре — пыль в глаза, на самом-то деле он такой же расходный материал, как и остальные агенты. Несколько лет назад ФБР прожевало его и выплюнуло, а теперь вспомнило лишь потому, что им срочно потребовалась выдрессированная ищейка и парочка её трюков. «Сходи и вывернись наизнанку, Гэвин. Покажи нам чудо. Заставь всех ахнуть. Ты же послушный мальчик, ты справишься. Чудовища тебя не тронут, потому что примут за своего». Господи, как же хочется послать всех нахуй и сбежать в Канаду — подальше от игр разума, федералов и растерзанных человеческих тел. Когда так часто видишь чью-то требуху, то уже по памяти можешь отрисовывать анатомические атласы. — Как ты думаешь, — Гэвин достаёт сигарету из пачки и закуривает. Руки не дрожат. Он вправе собой гордиться. — Потрошитель тоже занимается всем этим? Ходит в кофейни, обсуждает дела и работу? Слушает попсовую хрень по радио? Норт подпирает голову рукой. — Ты мне скажи. — Наверное, нет. Он выше этого. — Но ведь он тоже человек. — Не знаю, — Гэвин стряхивает пепел прямо в тарелку с пирогом. — Иногда мне кажется, что Потрошитель — это выдумка, городская легенда. Ангел Смерти, спустившийся в сучий Мэриленд прямо с небес. Норт вдруг озорно улыбается. — О, — говорит она с едва заметным азартом, — а ты наконец-то заинтересовался им, да? Раньше всё воротил нос и болтал про скуку. В кои-то веки сложная задачка для тебя. Достойный противник. Он уже открывает рот, чтобы возразить… Но так и не произносит ни слова. Вскрытое тело, подвешенное посреди склада; прозрачные лески, впивающиеся в кожу. Складки на чёртовой скатерти, каждую из которых Потрошитель любовно прогладил рукой. Порой Гэвину кажется, что он до сих пор чувствует трупную вонь, плёнкой прилипшую к нёбу. По ночам она материнским объятием окутывает его посреди очередного кошмара, щекочет ноздри, пальцами прижимает язык. Та жертва была посланием, ненавязчивым предостережением. Красиво оформленным приглашением поиграть. Столько работы, столько сил — и лишь для него одного. Потрошитель создал настоящее произведение искусства, выманил лучшего из своих возможных оппонентов на свет, а потом вдруг залёг на дно, замолчав на месяц. Пожалуй, Гэвин должен радоваться — никаких новых смертей, тишина и спокойствие, заголовки газет пестрят другими новостями. Вместо этого он чувствует разочарование. Ему не терпится поскорее взять след. — Трудно не заинтересоваться тем, о ком ты вынужден круглосуточно думать. — С предыдущими делами у тебя тоже так было? Гэвин неуютно пожимает плечом. — Хрен знает. Уже не помню. Ричард говорит, это мои дар и проклятье — типа, чтобы понять тех, кого я хочу поймать, мне приходится приспосабливаться, привязываться к ним. Рано или поздно я начинаю им сочувствовать. Пиздец, да? Норт демонстративно игнорирует его вопрос. — Ричард — это тот психиатр, который всюду таскается с вами? Интересная птичка. — Ну, он не так уж и плох. Для мозгоправа. — Он был одним из подозреваемых по делу Потрошителя когда-то. Ты в курсе, да?.. — ФБР подозревает вообще всех, кто занимал должность хирурга за последние десять лет. Это ещё ни о чём не говорит. — Пожалуй, — Норт постукивает пальцами по столу. — Но тебя не смущает, что у него нет аккаунтов ни в одной соцсети? Даже у Фаулера есть инстаграм. Обычно о себе не рассказывают лишь те, кому есть, что скрывать. — Ты пыталась нарыть на Ричарда что-то? — хмурится Гэвин. — Зачем? — Скажем так: у каждого из нас свои привычки. Ты эмоционально коннектишься со всеми на свете, а я люблю собирать досье. — Везде ищешь подвох? — Как будто ты — нет. Он вздыхает. — Самые уродливые секреты обычно даже не являются секретами, — солнце выходит из-за облаков, ударяет в панорамное окно кофейни со всей силы, заставляя глаза слезиться. — Некоторые копы днём всячески защищают закон, а вечерами бьют своих жён и детей. Иногда те потом приходят на корпоративы прямо с синяками. Наверное, надеются, что другие офицеры увидят это и сделают хоть что-нибудь, вот только, как правило, никто ничего не делает. — Это ты к чему? Норт внимательно смотрит на него безо всякого выражения на лице. В ярком свете видны морщинки на лбу и в уголках губ. Гэвин старается не настраиваться на неё, но всё равно чувствует, как от уверенности и напора Норт порой фонит пустотой — пережитые травмы, дышащие холодом из ямы прошлого. Всё это тщательно упаковано, спрятано, погребено под агрессией и пошлыми шутками. Из переломанных людей всегда получаются самые ярые борцы за справедливость. — Нам всем есть, что скрывать. И мир не делится на добрых и злых. Не факт, что мы с тобой сейчас на стороне хороших парней — может, нам просто нравится так думать. Повисает пауза. Гэвин тушит сигарету в остатках пирога. Смотрит на часы — совсем скоро нужно будет ехать на работу, вот только ему не хочется. Лекции набили оскомину, глупые вопросы кадетов вызывают лишь головную боль. Прежде рутина успокаивала и давала опору, помогала удерживать себя в пресловутом «здесь и сейчас». Теперь же Гэвин никак не может отделаться от ощущения, что попал в ловушку. Его держат на привязи, заставляют плясать под чужую дудку. Весь этот душный уют стал ему тесен. Хочется перемен. Он не уверен, что готов их вынести. Норт залпом допивает свой кофе, лезет за планшетом в рюкзак. — Так, давай ещё раз. Я должна написать, что ФБР обнаружило ещё один труп, оставленный Потрошителем. Молодой мужчина, лет двадцать, некоторые органы извлечены… — ...прямо на месте, — перебивает Гэвин. — Пока тот был ещё жив. Это важно. — Да, поняла. И тело нашли..? — В здании старого планетария. Норт медленно поднимает бровь. — Очень специфическая локация. — В этом и смысл. У нас здесь не так много планетариев, есть ещё наблюдательные вышки при колледжах, но их тоже по пальцам можно сосчитать. Мы у каждой поставим слежку на ближайшие недели. — Хотите поймать подражателя за руку? — В идеале. Будем надеяться, что он клюнет. — Ладно, ладно. Статья будет. Но это всё равно хуёвый план, — Норт щелкает языком. — Почему ты уверен, что подражатель вообще купится на такую дешёвку? В кофейню заходят две женщины, над дверью звенит колокольчик. Парень за стойкой нехотя откладывает телефон в сторону и изображает дежурную улыбку, начинает предлагать десерты и напитки. Он наконец-то выключает лампы — с непривычки кажется, что весь зал погружается в полумрак. Одна из женщин громко смеётся над словами подруги, рассматривая меню, и этот звук перекрывает даже щебетание радио. Гэвин наблюдает за этим, словно за театральной пьесой. Ему скучно. Ему хотелось бы, чтобы всё вокруг было чуть менее предсказуемым. Мысленно он интересуется, не эмпатия ли является тому причиной — как будто он уже настолько плотно слился с Потрошителем, что и сам стал выше простых человеческих радостей. Всего на секунду он позволяет себе представить парня за стойкой с перерезанным горлом — хрипы, судороги, волна тёплой крови, хлещущая ему на грудь. Это было бы красиво, волнующе. В воздухе даже как будто повисает сырой мясной запах. Предвкушение разливается по телу горячей смолой. Гэвин одёргивает себя, стряхивая наваждение. — Я не уверен, — говорит он, убирая телефон в карман и поднимаясь на ноги. — Интуиция. Наш парень импульсивный и не особо умный — все уловки должны быть ему под стать. ФБР уже перепробовало свои привычные фишки, так что пришло время играть не по правилам. Норт едва заметно улыбается ему, глядя снизу вверх. — Так для тебя это игра? — Ну-у… Уж точно лучше, чем твистер, правда? Она фыркает, качая головой, но взгляд у неё понимающий. Журналистика, правоохранительные органы, медицина — одни из тех сфер, где вопросы морали становятся настолько дискуссионными, что в них можно увязнуть навечно. Норт не спрашивает Гэвина о том, что тот чувствует, находясь рядом с ней. Гэвин не спрашивает Норт, как выглядит собранное на него досье. Пожалуй, это забавно: постоянно быть в обществе тех, кто наверняка знает про тебя всё на свете, но из лучших побуждений старается не тыкать этим фактом тебе в лицо. Чёртовы журналисты, думает Гэвин. Чёртовы психотерапевты. Все они лишь делают вид, будто уважают чужие границы, а на самом-то деле так искусно и нежно взламывают их, что хочется ещё и ещё. На пути к дверям Гэвин бросает беглый взгляд на парня за стойкой, и всего на секунду ему кажется, будто он снова видит перед собой перерезанное горло — чудовищную, залитую кровью рану, изгибающуюся, словно растянутый в улыбке рот.