*
Он просыпается от того, что кто-то трогает его за плечо. Свет фонарей жжёт глаза, как кислота. Кажется, что прошло несколько часов, но на самом деле — всего сорок минут; в дороге время сжалось и утекло в никуда. Гэвин отлично отдохнул, и ему не снились кошмары. Ему не снился его мёртвый напарник. Ему вообще ничего не снилось. Он давно не спал так хорошо. На улице ливень превратился в мелкую противную морось, которая искрами-брызгами оседает на стёклах. Кованые решётки вдоль тротуара из-за влаги сияют так, словно на них нанесли свежую краску. Вокруг безлюдно. Разбросанные по асфальту лужи сверкают так, будто сделаны из фольги. Ричард стоит со стороны открытой пассажирской двери и держит над собой зонт. Гэвин, морщась, растирает затёкшую шею. Какой бы навороченной ни была тачка, ничто не заменит нормальную кровать. — Как вы себя чувствуете? — спрашивает Ричард. Это дежурный врачебный тон. Таким голосом обычно интересуются, не тошнит ли пациента от наркоза, и обещают, что ему обязательно понравится послеоперационный шов. — Нормально. Лучше. Сейчас бы кофе бахнуть. — Только не на голодный желудок. «Человек не может хорошо думать, хорошо любить, хорошо спать, если до этого хорошо не поужинал». — О, Вирджиния Вульф, — Ричард вскидывает брови, и Гэвин сразу хмурится, будто защищаясь. — Что? У меня дома есть не только учебники по психиатрии. — Знаю, — слово пропитано невесть откуда взявшимся довольством. — Вы весьма начитаны для обычного агента ФБР. — Ну, не все федералы тупые как пробки. — Пока что я видел лишь одно подтверждение этой теории. Гэвин усмехается, вылезая из машины. Он сразу же оказывается под куполом зонта. Ветер с залива бросает в лицо дождевые капли и прохладной волной толкается в спину. На штанинах джинс остаются тёмные кляксы от воды. Дом Ричарда уже кажется привычным — за время их знакомства Гэвин много раз бывал здесь. Ричард приглашал на ужины его, его и Фаулера, его и семью Фаулера. Порой к ним присоединялись другие люди из Бюро или Ассоциации психиатров Мэриленда — калейдоскоп унылых социальных интеракций, происходящих за обеденным столом. Теперь, после стольких визитов сюда, Гэвин начал немного разбираться в высокой кухне и ориентироваться в доме. Он знает, где включается свет в коридорах, как пройти от кабинета до библиотеки на втором этаже. Какие половицы на лестнице поскрипывают, если неправильно поставить на них ногу. Куда убирать на кухне чистые бокалы и где взять полотенце в ванной — россыпь мелких, вроде бы незначительных деталей, которые в итоге складываются в интимность. Ещё никогда он не бывал у кого-то в гостях так часто. Ещё никогда не чувствовал себя так спокойно, находясь в пространстве, которое всецело ему не принадлежит. В прихожей Ричард убирает зонт на подставку и отрепетированным жестом поправляет на себе пиджак. — У вас есть пожелания в плане ужина? — Я ем всё, что не прибито. Вы уже должны были это понять. Ричард одаривает его снисходительным взглядом. — Всегда приятно иметь дело с людьми, которым легко угодить. Располагайтесь в гостиной. У меня есть кое-какие заготовки, это не должно занять много времени. — Я могу помочь… — Ерунда. Вы мой гость, и вы устали. Отдыхайте. С едой я как-нибудь управлюсь сам. Гэвин собирается возразить, но что-то его останавливает. Сургуч усталости и беспокойства запечатывает ему рот. Ему кажется, он никак не может выбраться из своего сна — по углам клубится темнота, выпущенные на волю мысли снова разгоняются до скорости света. Сердце колотится, как бешеное, но эмпатия молчит — впервые за долгое-долгое время. Ни чужих чувств, ни отзвуков пережитого за день — все эмоции как отрезало. Гэвин не улавливает, что чувствует Ричард, и не понимает, что ощущает сам. Внутри тишина. Сознание будто бы расчищает место для важного объявления. — Чувствуйте себя как дома, Гэвин, — напоследок говорит Ричард, многообещающе касаясь его спины. Прикосновение докрасна обжигает даже сквозь одежду. Это не кажется чем-то неприятным. Ричард уходит на кухню, и Гэвин едва подавляет в себе порыв отправиться следом — без какого-либо умысла, просто по инерции. Он не хочет оставаться в одиночестве и не знает, чем занять себя. Свет от ламп в коридоре слишком яркий, и стены дома давят, давят, как пасту из тюбика. От духоты на спине выступает испарина. Гэвин всячески пытается стряхнуть с себя невесть откуда взявшуюся тревогу, но ни тело, ни разум больше не слушаются его. Это так странно — он ведь успел как следует вздремнуть. Он же хорошо себя чувствует. Ему просто надо собраться, надо вернуть себе ясность, которая была с ним на протяжении всего дня. Он сможет отделаться от этого минутного помешательства, и всё снова станет как было. У Гэвина получится. Он приручил свою эмпатию, он сможет побороть и это. По пути в гостиную он заглядывает в ванную и долго плещет водой себе в лицо. Руки и щёки обжигает холодом. Это не приносит облегчения. Мир вокруг почему-то кажется чересчур реальным — каждая деталь притягивает взгляд, каждая мелочь кажется важной. Гэвин стоит и смотрит, как утекает в слив вода. Замечает, что стоящее у раковины мыло — гипоаллергенное, без парфюмерных отдушек. Кафель на полу идеально чист и слегка пахнет хлоркой. В светильник вкручены энергосберегающие лампы. И Гэвин почему-то думает о том, что всё это так в духе Ричарда. Он всегда с вниманием относится к тому, что его окружает. В его доме всё продумано с точки зрения эстетики и функциональности, каждая вещь на своём месте, всюду идеальный порядок. Ему явно нравится выстраивать вокруг себя красоту — так, как он её понимает. На званых ужинах его обеденный стол всегда больше напоминает инсталляцию в музее, чем место, где люди просто едят. Посреди этой вылизанной роскоши чувствуешь себя дикарём, попавшим в цивилизованное общество — впрочем, за пределами собственного дома Гэвин часто ощущает себя так. Он смотрит на своё отражение в зеркале, но не видит ничего. Навязчивые мысли не дают сфокусироваться. В голове, будто искра во тьме, яркой вспышкой проскакивает ассоциация, и Гэвин невольно вздрагивает. От ледяной воды ломит руки. Нет. Что за бред. Он явно не в себе. Сегодня с ним что-то странное — должно быть, переутомление. Гэвин давно не работал в поле, он просто отвык. Он давно не пользовался своей эмпатией так часто за один день, и именно поэтому в нём что-то сломалось. Он закрывает воду в раковине. Уходя, аккуратно прикрывает за собой дверь. С кухни слышен звон посуды. В гостиной тепло. Гэвин бросает взгляд на диван, но не чувствует никакого желания садиться. Наоборот, беспокойная энергия в теле так и подстёгивает его изнутри, хочется постоянно двигаться, бежать куда-то. В качестве компромисса Гэвин пару раз проходится туда-сюда вдоль стены, рассматривая стоящие на полках безделушки. Дорогие подарки от коллег и клиентов, сувениры, привезённые из поездок. Антиквариат и современное искусство. Часы, картины, редкие издания книг… Ни одной фотографии. Если подумать, их нет нигде — ни родителей, ни друзей, ни бывших пассий. Никакого намёка на присутствие в жизни Ричарда Стерна других людей. Возможно, это связано с работой — если в доме бывают клиенты, то аналитику стоит предоставлять как можно меньше информации о себе. Возможно, Ричард просто одиночка. Любопытно, почему такой ум и такая утончённость до сих пор никому не принадлежат. Профайлинг — весьма тесная сфера, и в Куантико все знают всех. Человеческая природа такова, что сплетни курсируют даже в деканатах, моргах и криминалистических лабораториях. Вот только Гэвин никогда не слышал слухов про Ричарда. Никаких. Кроме тех, где он тоже являлся действующим лицом — в последние недели многие стали поговаривать, что они с Гэвином спят вместе, начали подшучивать по поводу служебных романов. Гэвин всегда закатывал на это глаза и отшучивался, но правда была в том, что такое внимание ему льстило. Настолько, что он не заметил простого факта: Ричард ведь сотрудничал с ФБР и раньше, задолго до их знакомства, и всё это время он будто бы скрывался в тени. Присматривался, оценивал, заводил полезные знакомства. Смиренно выжидал, пока Фаулер заметит его и привлечёт к своему самому сложному делу. Всё ФБР годами рвало жилы, чтобы поймать Потрошителя, но Ричарду некуда было торопиться. Ему незачем было бояться — обо всех действиях и гипотезах Бюро он самым первым узнавал изнутри. Он мог бы управлять ходом расследования как угодно, мог бы всех дурить. Репутация одного из лучших психиатров Мэриленда неизменно придавала вес его словам. Паника накатывает, словно тошнота. Гэвин медленно прижимает ко лбу дрожащую руку. Он старается глубоко дышать, он считает про себя. Приступ не отступает. Ему всё это кажется, пытается убедить он себя. Это наваждение. Оно пройдёт. Ричард — лучшее и самое реальное, что случилось с ним за эти годы. С кухни слышен стук ножа по разделочной доске. Становится нечем дышать — воздух вязнет, пыльной массой забивает трахею. Гэвину кажется, что его сердце сжимается, будто кулак. Роскошный уютный дом за секунду превращается в склеп, набитый секретами; сунешься за закрытую дверь — и, прямо как в сказке, найдёшь только дюжину мёртвых жён. В ушах звенит, как после взрыва светошумовой гранаты. Гэвин бросается в прихожую, к своему рюкзаку, под конспектами и папками пытается найти аптечный пузырёк. Он сжимает его в руке, а потом роняет, ищет, поднимает снова. Белые капсулы должны спасти его от любой напасти. Гэвин быстро идёт на кухню, стараясь не сорваться на бег; рёбра словно стянули суровыми нитками — не вдохнуть, не выдохнуть, никак не стряхнуть с себя этот ужас. Ему надо просто выпить таблетку, и всё будет в порядке. Помрачение рассеется, перестанет скакать пульс. Все догадки покажутся Гэвину глупыми и несуразными, они с Ричардом ещё оглянутся назад и посмеются над ними как-нибудь потом. Чем ближе кухня, чем громче шипит на сковороде масло. Воздух кажется острым и пряным. Сквозь дверной проём видно, что на столешнице разложены овощи и посуда, в свете ламп сверкает оставленный у салатницы молоток для отбивки мяса. Огромный шмат на доске ждёт своей участи — в окружении зелени он кажется покойником, утопающим в погребальных венках. — Чёрт!.. Простите. Гэвин со всего маху сталкивается с Ричардом в самых дверях. Тот хмурится, придерживая его за локоть. — Гэвин? — вкрадчиво окликает он. — С вами всё в порядке? Ничего не в порядке. Из-за готовки на кухне очень душно. Кажется, будто именно от Ричарда пышет адским жаром — на лбу выступает пот, теплеет лицо. — Да… Разумеется. Вспомнил, что пропустил приём, — натянуто Гэвин улыбается, потрясывая пузырьком. — Честное слово, мой лечащий врач однажды пристрелит меня — никак не могу приучить себя к графику. — Разве это стоит принимать не после еды? — Потом я точно забуду. У вас есть обычная вода? — В графине, — Ричард кивает на кухонный остров, делает жест рукой в сторону навесного шкафа. — Вы знаете, где найти чашки. — Да, спасибо. Повисает молчание. Ричард не торопится его отпускать. Гэвин не спешит отстраняться. Он до побелевших костяшек сжимает свои таблетки, чувствуя, как странная тоскливая жажда заполняет его до краёв. Гэвин знает, прекрасно знает, что этого не стоит делать, но не успевает остановить себя: он поднимает голову и встречается с Ричардом взглядом. Ему кажется, что-то должно случиться. Что-то фундаментальное и переворачивающее всё с ног на голову, что-то очень важное, после чего уже не будет пути обратно. Однако ничего не происходит. Ричард просто смотрит на него в ответ, Гэвин не отводит взгляда. Секунды становятся минутой, но эмпатия молчит. Между ними привычно начинает искрить взаимное притяжение, от силы которого хочется выть, и в этом нет ни следа фальши. Облегчение, слегка сдобренное возбуждением, буквально накрывает волной. — Пахнет вкусно, — говорит Гэвин. Ричард оборачивается, глядя на плиту. — Рад, что вам нравится. Осталось недолго, скоро будем есть. — Отлично. Тогда я..? — Конечно. Выключите конфорку, когда прозвенит таймер? Я ненадолго отлучусь. — Нет проблем, док. Гэвин остаётся на кухне один. У него слегка улучшается настроение. Так значит, ему всё-таки показалось. Краткое сумасшествие, слишком уж живое воображение — что поделаешь, должно быть, он и правда устал. Ну какой же из Ричарда преступник?.. Будь он Потрошителем, разве стал бы он звать агентов ФБР к себе в дом? Он не сближался бы с Гэвином, не заговаривал бы об этом деле при каждом удобном случае. Будь он убийцей, он никогда не позволил бы этому расследованию продвинуться так далеко. Гэвин достаёт из шкафа чистую чашку и наливает себе воды. Запивает таблетку. Хмурясь, потряхивает баночку и думает о том, что лекарства осталось мало — скоро ему снова придётся идти к врачу за рецептом. Пожалуй, на приёме стоит рассказать про сегодняшний приступ паники. Стоит обсудить резкие перемены в самочувствии — раньше на таблетках Гэвину всегда было пусто и мёртво, кошмары снились, но лишь предсказуемые и черно-белые, как старое кино. Не было ни скачков настроения, ни особого интереса к сексу, но зато и эмпатия не бесновалась так сильно. Седативные исправно держали её в узде. Собственная психика давно мучила Гэвина, но он хотя бы понимал, чего от неё ждать. Знал, как бороться с побочками, выучил все триггеры, рассортировал свои сильные и слабые стороны по полкам, превратив себя в инструмент. Так было всегда, с самого детства. До того момента, пока Гэвин не встретил Ричарда пару месяцев назад. Тот изменил его жизнь и взгляд на многие вещи, снова научил наслаждаться простыми вещами — от вкусной еды до приятных разговоров. Пожалуй, никто не должен так быстро и умеючи пробираться в самую душу, но это всё терапия, так ведь? От психоаналитических штучек не отделаешься на раз-два. Звенит таймер. Гэвин не глядя выключает конфорку на плите. Он уже хочет вернуться обратно в гостиную, но интуиция вдруг перехватывает контроль. Она берет за плечи, подводит к столешнице, заставляет достать из пузырька новую капсулу. Повинуясь порыву, Гэвин раскрывает её. И вот тогда он всё понимает. Мир взрывается вспышкой прозрения. Оказывается, правда всегда была у него прямо под носом. Он раскрывает ещё одну капсулу. Потом ещё одну. И ещё. Гэвин проходится по оставшимся в пузырьке таблеткам. Все они — без действующих веществ внутри; просто обманка, оболочка, начинённая ничем. Уже два месяца подряд Гэвин пьёт пустышки. Он не почувствовал синдрома отмены, потому что не знал, что его стоит ждать. Человеческая психика поистине удивительна: эффект плацебо без осечек сражает даже тех, кто считает себя выше подобных трюков. Глупый и наивный план, который именно потому и работает — это вообще-то очень в духе Гэвина, и от одной только мысли ему вдруг становится ещё больнее. Он помнит то утро в своём доме. Помнит, как застал Ричарда с этим пузырьком в руках. Гэвин был в ванной минут десять — предостаточно времени, чтобы спрятаться с ножом за дверью, пропитать хлороформом тряпку или подсыпать яд в его еду. Вместо этого Ричард просто лишил его медикаментозной поддержки. Должно быть, жаждал посмотреть на чужую симптоматику во всей красе. Может, он надеялся, что Гэвин не выдержит, сойдёт с дистанции на середине пути. Потонет в своей эмпатии, как в болоте, и в итоге его отстранят от дела. А может… Ричард просто хотел уравнять их шансы. Сделать Гэвина не столько тревожным, сколько более восприимчивым ко всему. Озарения сыплются на него каскадом. Он едва может дышать. Гэвин и сам слишком часто наблюдал такую же херню со стороны. Пока очередного серийного убийцу, перемазанного кровью с головы до ног, утаскивали в патрульную машину, кто-нибудь из его соседей или близких лопотал, заламывая руки: «Не может быть, такой чудесный парень, он бы ни за что…» Отрицание — волшебная вещь, не уступающая по своей убийственной силе даже дробовику. Порой и вовсе не нужно прилагать усилий, чтобы дурить других; люди рады обманываться сами. Люди не увидят главного, когда не знают, куда смотреть. Как там говорила Норт?.. «Если хочешь остаться в выигрыше, то всегда лучше подружиться с теми, кто потенциально может стать для тебя проблемой». Когда нужно спрятаться, делай это у всех на виду. Пусть ищейки охуеют от твоей наглости. Будут расставлять ловушки всюду, копаться в каждом углу, но им и в голову не придёт заглянуть за собственную спину. Найди своего главного противника и сбей его с толку, подружись с ним, понравься ему, подберись близко-близко. Заставь его поверить, что между вами есть взаимный интерес. Чужое либидо, свободное от фармакологических пут, с лёгкостью доделает всё остальное — твой оппонент так на тебе залипнет, что до последнего не будет ни о чём подозревать. Гэвин чувствует, что пересохло во рту. Он тянется к чашке, пытается донести её до рта дрожащей рукой, но та в последний момент выскальзывает из его хватки. Чашка летит к нему под ноги, и звук разбитого фарфора — влажный и ломкий, — останавливает все остальные. Заставляет всё вокруг замолчать. — Гэвин? — окликает его знакомый голос откуда-то из коридора. Убийца. Сладкая обманка снаружи, острые края внутри. Гэвин зажмуривается и сжимает зубы. Собственное имя, произнесённое Ричардом, сейчас приносит ему почти физическую боль. Самое ужасное — и в этом кроется его главная проблема, — несмотря ни на что, Гэвин не чувствует себя преданным. Даже наоборот: он наконец-то понимает чужие мотивы, паззл складывается, и вся эта игра предстаёт перед ним во всей своей сложности и красоте. Она продумана до деталей так же, как и убийства, как и званые ужины. Все прочие жертвы были лишь закусками, роль главного блюда любезно отвели Гэвину. Ричард решил его. Как задачу, как математический пример. Он — всего лишь человек, химия и электричество, плоть и кровь с прослойкой из эмпатии. Лишь на первый взгляд особенный, а на деле — жалкий и жаждущий, попадающийся всё на те же глупые ловушки, что и все. Но — вот что главное, — их партия не окончена. Кульминация ждёт впереди. Ричард ещё в самом начале разгадал Гэвина, это дало ему преимущество, но и Гэвин под самый конец тоже всё-таки разгадал его. Теперь они наконец-то знают друг друга — настоящих, без прикрас. Общие тайны сковывают их вместе намного крепче наручников, жажда крови соединяет лучше брачных уз. Понимать другого человека полностью, видеть его мотивы и желания, предугадывать каждое действие — если не это истинная близость, то что? Гэвин ненавидит Ричарда за всё, что тот сделал, и хочет его убить. Гэвин пылко любит Ричарда за его сложность и изящество. Жестокость и страсть распирают сердце изнутри, заставляя всё тело петь. Как никогда ясно Гэвин понимает, что именно движет серийными убийцами: порой в мире бывает что-то настолько прекрасное, что оно просто не имеет права существовать. Из коридора в спину прилетает звук приближающихся шагов, и Гэвин заставляет все свои мысли заткнуться. Он делает вдох. Эмпатия затихает, готовясь нанести удар. Вопреки ужасу и боли, терзающим его, Гэвин вновь чувствует, как успокаивается. Он понимает и принимает свою главную ошибку, совершённую в последние пару минут: ему стоило бы выпутаться из шока, первым делом побежать к телефону, звонить Фаулеру, в полицию и в ФБР — всем, кто мог бы явиться к нему на помощь. Но Гэвин горевал. Он бездействовал. Он потратил драгоценное время на панику, и теперь ему самому придётся защищать себя. Впрочем, эта перспектива больше его не пугает. На плитке пола блестят осколки чашки и разлитая вода. — Что случилось? — спрашивает Ричард, останавливаясь в дверях. Гэвин очень медленно поворачивается к нему. Он больше не пытается играть, не пытается придать лицу безобидное и приятное выражение. Чёрная дыра абсолютной злости засасывает в себя, лишая любых эмоций и превращая разум Гэвина в идеально отлаженный механизм. У него в голове больше нет света. Тьма заполняет его от макушки до пят, будто большой гелиевый шар. Ричард, надо отдать ему должное, понимает всё сразу же. — Ох, Гэвин, — сладко, вкрадчиво говорит он. — Ты наконец догадался. Ты такой молодец. Морок сдержанности и спокойствия сходит с него, как вода. На поверхность проступает что-то другое — хищное, жадное, полное безумия. От этого взгляда кровь стынет в жилах. Гэвину стоило бы бежать. Он разбудил чудовище. — Ричард Стерн, — чеканит он, делая шаг назад. — Вы арестованы. — О, ну разумеется, — Ричард улыбается легко и насмешливо, когда подходит к столешнице и подхватывает с неё нож. — Арестуй меня, агент Рид. Если сегодня сможешь выбраться живым отсюда. Перед глазами темнеет. Надо же, когда-то Гэвин думал, что все его мимолётные вспышки ярости — это отзвуки чужой охоты, прилетающие к нему через воображение и эмпатию. Как оказалось, вся эта кровожадность принадлежала ему самому. В нём всегда был этот изъян, эта червоточина — Ричард просто растравил её так, что сетка трещин юрко расползлась вширь. — Выживет только один из нас, да? — буднично спрашивает Гэвин. Он не питает иллюзий. Теперь он прекрасно понимает, что за мясо лежит на столе. Он старается не думать о том, что именно клал себе в рот каждый раз, когда они с Ричардом обедали вместе. Старается не испытывать стыд за то, как мало всё это шокирует его. — Разумеется. Не могу же я просто тебя отпустить. Мне очень жаль, — говорит Ричард, и у него приятное, открытое, насквозь лживое лицо. — Но у любой игры должен быть свой конец.*
Когда-то очень давно Ричард Стерн стоял на этой кухне, на том же самом месте, и рассказывал о том, что агрессия — первая честная эмоция в любых отношениях между людьми. До неё собеседники не знают друг друга, лишь стараются всем угодить. Без агрессии на свете не бывает никакой близости. Только теперь Гэвин, кажется, понял, о чём именно шла тогда речь. Перед ним — вовсе не Ричард. У Потрошителя кривая улыбка и горящий неутолимой жаждой взгляд. Он не двигается с места, больше не пытается приблизиться, но Гэвина не обмануть: он даже на расстоянии чувствует, как напряжено чужое тело, один шаг в сторону — и Ричард кинется на него, попытается убить. Сейчас он даже двигается иначе: более плавно, текуче, просчитывая каждое действие. Он явно умеет бить на поражение и прекрасно знает все уязвимые места. Не человек, а идеальное орудие для убийства. Это красиво. Ричард играючи похлопывает лезвием ножа по руке. — Мне правда жаль. Мы с тобой очень мило общались. — Все разговоры когда-нибудь заканчиваются. — Увы. — Тебе необязательно убивать меня. Ричард кривится. — Чтобы ты первым делом побежал к ФБР и посадил меня в клетку? Я слишком дорожу своей свободой. Тем более, ты и сам хочешь убить меня, — тон голоса становится почти чувственным. — Разве нет? Гэвин сдавленно сглатывает. — Да, — на выдохе говорит он. — Хочу. У него перед глазами раскачивается огромный светящийся маятник. Каков был бы его замысел для Ричарда? Что-то такое же выверенное до мелочей и эстетичное, как и он сам. Разложенный на столе труп, тонкие надрезы, вокруг цветы и фрукты, как на старых пейзажах. Раздвинуть рёбра, чтобы они торчали из тела, как арки собора. Аккуратно уложить волосы, чтобы они не падали на лицо. Оставить глаза открытыми. Гэвин работал бы ножами — аккуратно, будто рисуя маслом на холсте. Он дал бы себе время насладиться каждым надрезом. Ричард был бы прекрасен в смерти от его руки. Он заслужил это. Он сам это на себя навлёк. — Позволишь спросить, почему? — Хочу понять, как ты работаешь, как всё устроено у тебя в голове. Как ты мыслишь, что чувствуешь. Моя эмпатия ничего не улавливает, когда я с тобой. — Я могу рассказать тебе. — Или я могу посмотреть сам. Ричард улыбается. Выражение его лица не смягчается, но в нём будто появляется ещё что-то — то ли гордость, то ли тихое довольство. Они с Гэвином по-прежнему на одной волне, даже сейчас. Особенно сейчас. В каком-то смысле это снова переговоры: Гэвин понимает, что ему нужно потянуть время. У него есть пистолет, но он не заряжен. Подставка с ножами стоит от него слишком далеко. Разумеется, Ричарда невозможно обмануть или запутать, как каких-нибудь мамкиных преступников, по сравнению с ними он совсем в другой лиге. И всё же каждая секунда даёт Гэвину возможность передохнуть и придумать план. И потому он спрашивает: — Как ты убьёшь меня? Ричард окидывает его медленным взглядом с головы до ног, будто смакуя момент. Он будто бы уже пробует его на вкус — наконец-то дорвался до того, в чём так долго себе отказывал. — Я сделаю из тебя целый пир. В знак уважения пущу в дело всё — чтобы ни одна часть не пропала зря. — Ты будто почести мне воздавать собрался. — Можно и так сказать. — Но ты не до конца честен со мной, — вдруг перебивает Гэвин, чувствуя необъяснимый порыв вдохновения. — На самом-то деле ты ведь не особо хочешь меня убивать. Иначе бы мы с тобой не вели этот разговор столько времени. Ричард переводит взгляд на нож у себя в руках. — Я без раздумий убью тебя ради собственной безопасности, но... у меня нет нестерпимого желания делать это прямо сейчас, здесь ты прав. Пауза. За окном снова начинается дождь — звук такой, будто кто-то перебирает подушечками пальцев по карнизам. — Почему же? — Ты был мне весьма приятной компанией долгое время, я это ценю. И у тебя отсутствуют уродливые черты, которые обычно присущи моей добыче. — Но тебя это не остановит. — Не знаю, — Ричард хмурится. — Звучит так, будто ты уговариваешь меня убить тебя. Гэвин мысленно отматывает их разговор на пару секунд назад и невольно усмехается. — Кстати, да. Пиздец. Говорил же, меня нельзя возвращать в ФБР. Наверняка я почувствовал твоё сомнение и на автомате подстроился, — он вздыхает, на секунду прикрывая глаза. — Это всё потому, что ты подменил мне таблетки, ёбаная ты тварь. Я уже даже психопатов начинаю улавливать. Даже тебя. Голос Ричарда становится мягким и бархатным, когда он говорит: — Ты удивительный человек, Гэвин. Гэвин не успевает ответить на комплимент. Где-то в прихожей начинает звонить его телефон, оставшийся в рюкзаке. Дурацкий дефолтный рингтон, сменить который никак не доходили руки — теперь он кажется ключом к спасению. Бежать к телефону глупо: впереди длинный коридор, не вырваться, не успеть, но Гэвин всё равно инстинктивно дёргается в сторону двери. Ричард мгновенно реагирует на его движение. Слова заканчиваются. Им больше нечего сказать друг другу. Гэвин замечает нож прежде, чем тот прилетает ему в глазницу. Гэвин падает на пол, по пути сшибая что-то со столешницы, перекатывается по плитке, пытается найти хоть что-нибудь, что могло бы сойти за оружие. Бьётся стекло. Над его головой нож с лязгом отскакивает от дверцы навесного шкафа. Адреналин ударяет в голову, подстёгивая и без того бешеный пульс. Учащается дыхание, в руках будто начинает скакать статическое электричество. Гэвину не приходится даже вспоминать тренировки в Академии — тело делает всё за него. Ричард, опершись на кухонный остров рукой, грациозно перепрыгивает через препятствие. На пол падает что-то ещё. Что-то разлетается на куски. Гэвин надеется дотянуться до ножа, но Ричард хватает его за волосы и резко дёргает на себя — боль продирает колючей волной вдоль спины. Сжав зубы, Гэвин резко бьёт его локтём в живот. Ему удаётся вырваться. Ричард быстрый. Глупо было бы ожидать от него другого. Если вспомнить список его жертв, то там были и полицейские, и агенты ФБР — Ричард расправился с каждым, а потом ещё и собственноручно готовил их тела для того, чтобы выставить; разумеется, он в хорошей физической форме. Он не собирается играть в поддавки. Гэвин знает: одна ошибка — и ему конец. Он почти добирается до ящика со столовыми приборами, когда Ричард вдруг мёртвой хваткой впивается ему в плечо и впечатывает спиной в шкафчики так, что из груди выбивает весь воздух. В ушах звенит. Гэвин едва успевает соскользнуть на пол — тяжёлая фарфоровая салатница звонко разлетается на куски там, где секунду назад было его лицо. На голову летит дождь из осколков. Какие-то другие осколки ранят руки, когда Гэвин пытается подняться, уперевшись ладонями в пол. По плитке что-то разлито. Он со всей силы пинает Ричарда в колено. Тот в ответ шипит от боли и заваливается на столешницу, но всё же успевает вскользь пнуть Гэвина по лицу. Перед глазами, оглушая, взрываются белые пятна. Во рту становится солоно от крови. Гэвин терпит. Он перекатывается по полу и тянется к отскочившему в угол ножу. Позади себя он слышит, что Ричард тоже хватает что-то металлическое. Не давая себе передышки, не замечая ни осколков, ни боли, Гэвин ныряет за угол шкафа. Ему вслед прилетает разделочный топор для мяса, на излёте задевая ногу. Приходится сдавленно чертыхнуться. Это не страшно, это не смертельно, успокаивает Гэвин себя; мелкие ранения — ничто, если ему в итоге удастся выжить. В поле зрения маячит ещё одна открытая дверь, ведущая в столовую. Гэвин хватает нож, снимается с места, почти добегает до порога, когда Ричард ловит его и крепким захватом зажимает шею между своими предплечьем и плечом. Из-за паники недостаток воздуха ощущается почти сразу. Лицу становится горячо. Гэвин брыкается что есть сил, чувствуя, как все его удары постепенно слабеют. Он пытается разжать чужую хватку, но она стальным обручем продолжает выжимать из него жизнь. Ноги едут по плитке, спина упирается Ричарду в грудь. Они так близко, что ужас и топкий восторг сливаются воедино. Перед глазами начинают плясать чёрные мушки. Зло скаля зубы, Гэвин вслепую ударяет ножом назад и успевает полоснуть Ричарда по бедру. Тот вскрикивает и отпускает его. Гэвин валится на пол, захлёбываясь кашлем. Слюна перемешивается с кровью из разбитой губы. Никто не даёт ему передышки. Ричард пинает его в живот несколько раз подряд. Тупая боль заставляет нервы взвыть, но Гэвин просто выключает её. У него в этом вопросе немало практики. Он уходит внутрь себя, щедро отдавая своё тело на растерзание, и уже оттуда пытается понять, что же ему делать дальше. Его противник хорош, но и сам Гэвин отнюдь не безобиден. Он служил в ФБР. Он знает, каково это — сражаться с пулевыми ранениями, ставить текущую задачу превыше своей безопасности. Всё его тело расчерчено шрамами, как контурная карта. Оно не раз уже выручало его, выручит и теперь. Ричард нависает над ним, сжимая в руке новый, чистый нож, выхваченный из подставки. Рваная брючина пропиталась кровью, но это как будто совсем не смущает его. Глаза горят предвкушением. Всего на секунду, встретившись с ним взглядом, Гэвин допускает мысль о том, что для него всё закончится именно здесь и сейчас — на грязном кухонном полу, от руки человека, за которым он так долго и увлечённо охотился. Но потом Гэвин думает: «Хрен тебе, ублюдок. Выкуси». Он слишком хочет жить. О, его прошлый терапевт наверняка гордилась бы им — такой прогресс. Не позволяя себе времени на то, чтобы передумать, Гэвин кидает в Ричарда свой окровавленный кухонный нож. Лезвие со свистом рассекает воздух. Тот с лёгкостью уворачивается, но тратит на это драгоценную секунду, которой оказывается достаточно для Гэвина, чтобы прямо с пола броситься на Ричарда, обхватив его поперёк живота. Ричард, явно не ожидавший такого напора, не успевает защитить себя. Он оступается. Начинает падать. В попытке удержаться хватается за край столешницы, но лишь утягивает вслед за собой всё, что там стоит. Бьётся бутылка с виски, переворачивается графин с водой. Опрокидывается блюдо с фруктами. На стороне Гэвина оказывается краткое преимущество — и он пользуется им. Едва они оба вновь оказываются на полу, он прицельным ударом пытается выбить у Ричарда нож. Хватка остаётся крепкой. Тогда Гэвин в порыве абсолютно безумного вдохновения подаётся вперёд и впивается в чужое запястье зубами. Он не сдерживает себя. На языке оседает вкус крови. Ричард шипит сквозь зубы, но пальцы рефлекторно разжимаются. Гэвин пытается перехватить нож, и картинка перед глазами рассыпается искрами и болью — очередной удар в лицо. Гэвин отвечает Ричарду тем же. Они катаются по полу, вцепившись друг в друга. Новые удары, новые царапины, жажда крови практически вгоняет в транс. Становится жарко. Трудно двигаться — болят отбитые рёбра, трудно думать — чужое горячее дыхание то и дело касается лица. Рассыпанные осколки впиваются в спину и нежно хрустят, будто куски сахара. Пахнет разлитым по полу алкоголем. От адреналина трясутся руки, всё тело колотит так, что удары выходят смазанными. Азарт перерастает в эйфорию. Это битва насмерть, но в то же время Гэвин никак не может отделаться от мысли о том, что он ещё никогда не был с Ричардом так близок. Между ними больше нет притворства и недомолвок, нет места вежливости и пресному профессионализму. Ричарду больше не надо прятаться за своей идеальностью — кровавые ссадины на лице и разбитая губа украшают его лучше любых костюмов. Впервые с момента их знакомства Гэвин видит его настоящего — все желания и едва уловимые слабости, ширящиеся изящной сеткой трещин толщиной с волос. Очередной удар с треском отбрасывает в темноту — кулак Ричарда, кажется, выбил последние несколько секунд у Гэвина из головы. Когда сознание возвращается, он понимает, что придавлен к полу весом чужого тела. Это финал. Ему не сбежать, и силы на исходе. Ричард крепко держит его руки и нависает над ним, тяжело дыша. У него раскрасневшиеся щёки, волосы беспорядочно падают на лоб. Рубашка липнет к телу. Его бёдра притираются к бёдрам Гэвина так тесно, что в любой другой ситуации это можно было бы трактовать как прелюдию. И Гэвин ничего не может с собой поделать: вопреки всему, он чувствует не только боль от своих многочисленных ран, но ещё и давящий жар в паху. От Ричарда веет опасностью и силой. Гэвин облизывает губы и с наслаждением плюёт ему в лицо. От ответной оплеухи в голове эхом повисает треск. Щека горит огнём. — Сука, — шипит Ричард, хватая Гэвина за ворот джемпера и придвигаясь ближе. — Да ты… Да как ты только… Хвалёное красноречие покидает его вместе с выдохом. Гэвин лежит и смиренно ждёт решающего удара, но его всё не случается. Ричард просто смотрит на него, Гэвин смотрит в ответ. Интимность расцветает в тесном пространстве между их телами. Зрачки у Ричарда расплываются так, словно он ширнулся. — Ну? — хрипло окликает Гэвин. — Давай уже. Ему хочется, чтобы пытка поскорее прекратилась. Ему нужно отвлечься, чтобы не поддаться искушению. Это тяжело. Становится ещё тяжелее, когда Ричард делает глубокий вдох, слегка приоткрыв губы — между зубов виден влажный проблеск языка. — Ты… Ты хоть представляешь, как пахнешь прямо сейчас? — шёпотом спрашивает он, наваливаясь ещё сильнее. Гэвин сдавленно сглатывает. Ладонь ложится ему на грудь, пальцы медленно оглаживают солнечное сплетение. Сладкое биение жизни, частое дыхание, долгая предыстория взаимного притяжения, наконец-то прорвавшаяся вовне. От желанного прикосновения кожи к коже отделяет всего-то пара слоев одежды. И Гэвин сдаётся. Весь испуг окончательно покидает его, остаётся лишь тишина. Лишь медленное, леденящее кипение в теле. Эмпатия открывает его восприятие нараспашку, и чужое жаркое упоение захлёстывает Гэвина с головы до ног. Он почти теряет себя в нём. Почти позволяет желаниям взять верх. Но потом в его голове лампочкой загорается идея. Гэвин усмехается. — Съешь меня, — игриво предлагает он, а потом притягивает Ричарда к себе за галстук и чувственно, мокро, почти по-собачьи проходится языком поперёк чужого рта. Ровно на секунду Ричард замирает от неожиданности, распахнув глаза. Гэвин изо всех оставшихся сил бьёт его по лицу и вырывается. Он бежит к двери, подскальзываясь на грязном полу и едва удерживая себя на ногах. Всё болит. Тело едва слушается. Гэвин понятия не имеет, что делать дальше — стоит ли рвануть на улицу, стучаться к соседям? Стоит ли звонить в экстренные службы? Кровь шумит в ушах, и, несмотря на весь ужас ситуации, собственное возбуждение и не думает отступать. Азарт пьянит. Это ни с чем не сравнимое ощущение. Гэвин и не помнит, когда в последний раз чувствовал себя так; не понимает, как всё это время жил без этого. Он уже оказывается в коридоре, когда вдруг замечает, что не слышит за спиной шагов. Это странно — Ричард ведь должен преследовать, должен пытаться поймать его. Гэвин оборачивается, чтобы посмотреть, в чём дело. И застывает на месте. Ричард не бежит за ним, о нет. Больше нет никакой спешки. Он медленно, стараясь не опираться на раненную ногу, поднимается с пола, и каждое его движение — выверенное, точное, хищный взгляд не оставляет Гэвина ни на миг. Разбитая губа налилась краснотой, волосы измяло. Грязная рубашка и жилет поверх неё плотно обтянули грудь. Шаг. Ещё шаг. И Гэвин наконец понимает: Ричард не торопится схватить его, потому что он даёт ему шанс. Уникальную возможность вырваться, выкарабкаться, спасти свою жизнь и убежать, никогда больше не оглядываясь назад. Закончить этот кошмар и больше ни за что к нему не возвращаться. Ричард предоставляет ему выбор. Ричард позволяет ему сказать «нет». Гэвин остаётся на месте. На этот раз, когда Ричард толкает его к стене, Гэвин не сопротивляется. В том, что происходит дальше, нет никакой нежности — Ричард хватает его за горло, впивается пальцами, и то ли кусает, то ли целует, вжимаясь всем телом. Гэвин отвечает на этот поцелуй, не может не ответить. Собственная жажда берёт его на поводок. В голове становится оглушительно пусто: нет ни страха, ни переживаний, ни угрызений совести. Пожалуй, стоило бы быть в ужасе. Стоило бы отшатнуться в отвращении — эти самые руки, которые жадно проскальзывают Гэвину под джемпер, потрошили и разделывали не один десяток людей. Но прямо сейчас это не имеет никакого значения — нет ни убийств, ни ФБР, ни буквы закона. Есть только Гэвин. Только Ричард. Только два феноменально проницательных человека, которые на всех уровнях идеально подошли друг другу — как соль и перец, как детали мозаики. Бешеная радость взвилась откуда-то из глубин живота и затопила до самых кончиков ногтей. И потому Гэвин целует, трогает, с готовностью подставляется в ответ. Ему нравится, что в теле то и дело вспыхивают отзвуки боли — все ссадины и ушибы горят огнём, порезы дергает иглами-искрами. Но Ричард не пытается быть аккуратным, и Гэвин благодарен ему за это. Ему не нужна чуткость. Ему нужна живая, кроваво-красная страсть — ледяная и необратимая, как ливень за окном. Ричард приникает ртом к его шее, со смаком слизывает пот и кровь языком. Ричард прихватывает его нижнюю губу зубами. Ричард целуется так напористо и глубоко, что Гэвину кажется, будто его едят живьём — впрочем, эта мысль лишь сильнее его распаляет. Он стонет, запрокинув голову и упираясь в стену затылком. От чужого жара становится пьяно и хорошо. Руки Ричарда трогают его всюду — мнут, сжимают, по-собственнически хватают и касаются с таким оголенным, ничем не прикрытым желанием, что темнеет в глазах. Гэвин и сам старается отплатить тем же — дёргает за волосы, проезжается пальцами по плечам, с силой вдавливая ногти в кожу прямо сквозь рубашку. Чужие бёдра будто бы непроизвольно дёргаются ему навстречу, и от сладкой вспышки удовольствия почти хочется взвыть. Одежда мешает, раздражает, хочется сорвать её и прижаться так плотно, чтобы слово «расстояние» больше никогда не было к ним применимо. В другой раз. Гэвин не в настроении больше терпеть; Ричард, кажется, тоже. Коротко вжикает молния на джинсах, пуговицы на брюках туго выталкиваются из петель. Тихий шорох съезжающей вниз по ногам ткани. Гэвин крупно вздрагивает, когда Ричард подаётся вперёд и обхватывает оба их члена одной рукой. Гэвин тянется вниз, тоже помогает ему, и это приятно, это восхитительно — после затяжного периода безразличия снова наслаждаться чьими-то прикосновениями на себе. Движения чёткие и выверенные, точные, и поначалу Гэвину кажется, что лучше быть уже не может. Но потом Ричард разрывает очередной поцелуй и отстраняется, облизнув губы. — Плюнь, — хрипло и коротко требует он, подставляя перепачканную в их общей смазке руку. Гэвин слушается. Тяжёлая капля слюны срывается у него с губ, и Ричард провожает её потемневшим взглядом. Когда он снова сжимает оба члена в ладони, его прикосновение кажется более тугим и влажным. Дурея от накатившего удовольствия, Гэвин подаётся бёдрами навстречу. Дальше они уже не сдерживаются. Остаются лишь короткие, жадно-отчаянные толчки и губы напротив. Под конец Гэвин уже перестаёт понимать, где заканчивается его тело и начинается чужое. Они с Ричардом сплетаются так туго, будто вплавляются друг в друга, их движения то и дело сбиваются с ритма. Общее ликование курсирует через эмпатию, затягивая в бесконечный водоворот — и ему хочется сдаться, открыться, полностью потерять в этом себя. Хоть раз заблудиться не в ужасе, а в наслаждении, которое дарит другой человек. Почувствовать, как сдают свои полномочия последние остатки контроля. Отстранённо Гэвин думает: как всё-таки хорошо, что они с Ричардом почти полностью одеты. Он не пережил бы полного, одурманивающего контакта кожи с кожей — его и так почти трясёт от пары смазанных, быстрых движений. Тактильный голод прошёлся по коже наждачкой, и теперь даже чужое влажное дыхание на лице кажется даром свыше. И Гэвин просто позволяет Ричарду ласкать себя. Раздвигает ноги шире, сдаваясь и пытаясь прижаться сильнее. Бесстыдно стонет и невольно увязает в фантазии, где всё происходит иначе, и Ричард раздевает его, растягивает его, проходится ртом и языком по всем чувствительным местам, и им никуда не нужно торопиться, не нужно ни от кого убегать. В каком-то другом мире Ричард ласково стирает чужую кровь у Гэвина с лица, а потом целует — медленно, вкусно, смакуя на нёбе соль и железо. У них под ногами остывает чей-то труп. Чья-то жизнь держится на самом кончике мясницкого ножа, с каждой секундой неумолимо уменьшаясь в размерах. — Чёрт, — затравленно шепчет Гэвин, чувствуя, как балансирует на самой грани. — Чёрт-чёрт-чёрт... Второй рукой Ричард чуть сильнее приспускает ему джинсы вместе с бельём, пальцами оглаживает яйца, а потом тянется за ними, дальше, и одно только обещание его прикосновения там заставляет в предвкушении сжаться и застонать. Оргазм оглушает. Хочется зажмуриться, как от боли. Ричард коротко выдыхает, ускоряя движения, и очень скоро по всему его телу проходит дрожь. Эйфория длится недолго. Гэвин судорожно ловит ртом воздух, чувствуя, как приятная истома постепенно сменяется изнеможением. Если бы не стена за спиной и навалившийся на него Ричард, он бы давно уже сполз на пол. В голову как будто натолкали ваты, стресс и переутомление проели в его душе дыру. С мстительным удовлетворением Гэвин замечает, что и сам Ричард еле держит себя на ногах — кровь из раны на бедре перестала идти, но выглядит она скверно. Впрочем, они оба хороши. Все их укусы-поцелуи превратили губы в месиво. На шеях поверх синяков, оставшихся после от драки, тёмными пятнами начинают проступать засосы. Ричард молча отстраняется и тоже приваливается к стене. Они с Гэвином не соприкасаются, но всё равно стоят в полумраке коридора так близко, что тот невольно чувствует чужое тепло. — Блядь, — со смаком говорит он, непослушными руками пытаясь затолкать обратно в петлю пуговицу на джинсах. — Только не говори мне, что ты именно так и планировал закончить этот вечер. Ричард коротко выдыхает, и это почти похоже на смешок. — Не с самого начала, нет. — Интересная тактика соблазнения, конечно. — На тебе же сработала. — И что теперь? Они оба молчат. В голове у Гэвина шепчут учебники по психиатрии и устав ФБР, но он уже давно привык никого не слушать. Неизбежное всё же случилось, а он оказался совсем к этому не готов. Скоро ему нужно будет принять решение, и он изо всех сил пытается отсрочить этот момент. Ему не хочется выбирать. Тишина напитывается горечью. — Гэвин, — зовёт его Ричард, поворачиваясь к нему. — Иди ко мне. Пожалуй, ему стоит ненавидеть себя за то, как легко он сдаётся, но после всего произошедшего они с Ричардом — в полной власти друг друга, а потому и не могут друг другу отказать. Гэвин тянется к нему, и Ричард придвигается ближе, зачерпывает его лицо ладонями и целует; нежно, неспешно — впервые за этот вечер. На ссадинах ощущается мягкое прикосновение языка. Податливо открывается рот. Всего на миг Гэвин позволяет себе провалиться в эту ласку, закрыв глаза, а потому и не сразу замечает, как хватка Ричарда на нём становится крепче. — Спасибо тебе, — выдыхает он Гэвину прямо в рот. Тот не успевает ни запаниковать, ни возразить. Его резко и оглушительно прикладывают головой об стену, и всюду воцаряется спасительная темнота.*
Гэвин приходит в себя, когда ему на лицо падает солнечный луч. В гостиной светло и свежо, распахнуты выходящие во внутренний двор окна. Звуки с улицы долетают слабым-слабым эхом, тут же сливаясь в фоновые шумы из шороха шин и голосов. После прошедшего ночью дождя всё выглядит чистым, умытым и полным жизни. На небе ни облачка. Гэвину кажется, что его провернули через мясорубку. Диван под ним скрипит, когда он еле поднимается на ноги. Больно даже дышать — в торсе стреляет так, что того и гляди вывернет наизнанку. Судя по ощущениям, на всём теле не осталось ни одного места, которое было бы цело и невредимо. На лице и одежде запеклась кровь. Стоит только сделать шаг — и тут же настигает приступ головокружения. Комнату штормит. Боль мечется в пустой голове, словно звук в потревоженном колоколе. В доме тихо. Нет ни прощальных записок, ни сообщений на автоответчике. Первым делом Гэвин идёт на кухню. Он долго и жадно пьёт прямо из-под крана — абсолютно вся посуда перебита, пол усыпан осколками стекла и фарфора так, что каждый шаг отдаётся хрустом. Все полки из холодильника вытащены, вывернуты, содержимое шкафов разбросано как попало. Оставленный на столешнице шмат мяса уже начинает попахивать от жары. Следующие полчаса Гэвин бесцельно ходит из комнаты в комнату, невидящим взглядом скользя по царящему всюду хаосу. В спальне нет ни одной целой подушки, все записные книжки из кабинета сожжены в камине, ноутбук в агонии мерцает треснувшим экраном, лежа поверх превращённых в тряпки штор. Уходя, Ричард потрудился на славу. Он понимал, что никогда больше не вернётся в этот дом, а потому явно решил ничего после себя не оставить — ни воспоминаний, ни улик. Он разбил, разломал и изрезал всё, до чего только мог дотянуться. Не жилище, а поле битвы, свалка; если уничтожить дорогие сердцу вещи, то по ним не придётся скучать. Единственная комната, которую Ричард пожалел — это гостиная, куда он оттащил Гэвина. Может, не хотел потревожить, может, там просто не было ничего ценного. Может, ему хотелось оставить здесь хоть один кусочек прежних лоска и изящества. Гэвин старается не слишком много думать об этом. Он заходит в ванную и долго смотрит на своё отражение в разбитом зеркале. Его лицу пиздец. С щеки как будто хотели снять кожу. Шея темнеет всеми оттенками фиолетового, ссадины на лице воспалились. Распухла разбитая и зацелованная губа. На нём будто висит товарная бирка «Это сделал Ричард Стерн». Гэвин горько усмехается. Плевать на царапины, да? Ему не впервой. На нём всегда всё заживает, как на собаке. Он — редкий счастливчик. Как будто в сказку попал: ужасное чудовище, которое убивало и пожирало всех, кто попадал к нему в лапы, настигло его… а потом пощадило. Всего за два месяца Гэвин разгадал загадку, над которой долгие годы бились лучшие умы по всей стране. Лучшая ищейка, отличный профайлер — всё про него, агент Рид заслужил похвалу. Вот только он совсем не чувствует себя победителем. Все события вчерашнего вечера кажутся неестественно далёкими — будто с момента в обсерватории прошли не часы, а годы, миллионы световых лет. За ночь на телефоне набрались новые уведомления, но ничего срочного: парочка пропущенных звонков от коллег, оповещения из твиттера, несколько писем от студентов. Гэвин в отключке лежал на диване в доме серийного маньяка, но жизнь продолжалась. Она продолжалась бы и без него. Он мог бы валяться на кухонном полу с распоротым брюхом, а кадеты так и продолжали бы слать ему вопросы по поводу итогового эссе. Гэвин обессиленно приваливается к стене и просто дышит. Старается заново собрать себя по кускам. По привычке хочется найти таблетки, но, кажется, это уже навсегда пройденный для него этап. Гэвин спустился в ад и вернулся обратно — сам, без чьей-либо поддержки. Он молодец. Фаулер будет гордиться им, когда узнает. Даже немного жаль, что Гэвину поебать. Он знает: с момента их расставания прошло много времени, и Ричард уже наверняка на пути в другую страну. В кармане у него — фальшивый паспорт на новое имя, кредитные карты не отследить, и даже на подозрительные ссадины и синяки на лице никто не обратит внимания, когда увидит его элегантный костюм. Ричард умный. У него должен был быть план действий на случай, если его найдут. И всё же Гэвину иррационально хочется дать ему ещё немного времени. А потому он возвращается обратно в гостиную, садится на диван и долго курит, стряхивая пепел прямо себе под ноги. Утренняя тишина дома странным и жестоким образом согласуется с тишиной внутри. Уединение переживается как катарсис. В семь утра кто-то из соседнего дома выходит на пробежку, громко хлопнув дверью. По улице начинают активно сновать машины и общественный транспорт — все торопятся на работу. Из открытых окон соседнего дома слышно новости: курс доллара опять упал. Вдалеке лают собаки. Через долгих сорок минут Гэвин не глядя набирает Фаулера. — Доброе утро, сэр, — вежливо говорит он, вдавливая окурок в ковёр. — Простите, что рано. Есть минутка поговорить? Дело в том, что… Ну, я нашёл вам Потрошителя.