undone

Через открытую дверь до Боргова долетали звон посуды и разговор его жены с младшим сыном. Они только что закончили ужинать, Леша убирал со стола, а Лена мыла посуду, пока он скрывался от домашних в своем кабинете. Большая квартира, к счастью, давала возможность уединиться. Они жили на Каменноостро́вском проспекте, в самом сердце города, который Василий любил больше всего. После шахмат, разумеется. — Сделать тебе чай? — Елена бесшумно возникла в дверном проеме, и он поднял взгляд от маленькой шахматной доски. — Да, пожалуйста. — Тебя что-то беспокоит? — помедлив, задала вопрос жена, но не стала уточнять, что натолкнуло ее на эту мысль. — Эта чертова совместная работа с Шапкиным по защите Грюнфельда, — Василий зажмурился и раздраженно потер переносицу. — Не стоило в это ввязываться. — Ты всегда его недолюбливал, — отметила Елена. Шапкин, сидя через проход от Боргова в самолете «Париж — Москва», опустил несколько мерзких комментариев о состоянии Бет на финале, но наткнувшись на презрительный взгляд Василия, стушевался и стал бормотать, что то, что Хармон появилась нетрезвой, вовсе не умаляет победы Боргова над ней. Василий скрылся за разворотом газеты Аэрофлота, показывая, что не желает больше это обсуждать. — Это правда. Нельзя было соглашаться на работу с человеком, к которому испытываешь неприязнь. Но дело сделано, и книга должна быть сдана в печать, — он опустил глаза обратно на доску, на которой был развернут маневр Кf6-d7-b. Он солгал. Монография о защите Грюнфельда его нисколько не волновала, несмотря на всю неприязнь, испытываемую к соавтору. Уже несколько недель он был зациклен только на Бет. Когда Елена принесла чай и печенье и закрыла дверь в кабинет, отрезав его от остального мира, Боргов откинулся на спинку стула и бездумно уставился в пространство. Он с самого детства знал, что ему повезло. Он почти с самого начала знал, в чем его дар, цель и смысл. Шахматы заполняли всю его жизнь, он совсем не шутил, когда говорил на пресс-конференции, что умрет за доской. Он даже знал, где это скорей всего случится — в Екатерининском сквере, там по утрам собирались ветераны шахматных войн. Все остальное — социальный статус, чемпионство и все те бенефиты, что оно приносило, отношения, регалии, даже семья — было вторичным. Это не значило, что он не любил своих детей и жену. Любил. Он любил их дом и то ощущение уюта и тыла, что он давал. Любил своих умных, добрых сыновей, был рад дать им все, чего был лишен сам в их возрасте. У него не было друга ближе, чем его жена. И несмотря на это, шахматы были на первом месте. Боргов был уверен: Бет бы его поняла. Он знал гроссмейстеров, которые с успехом занимались научной и изобретательской деятельностью, далекой от шахмат. Знал и тех, кто разочаровывался в игре уже к двадцати годам и менял сферу деятельности. Боргов был влюблен в шахматы один раз и навсегда. — Что скажешь о Хармон? — спросил его Лученко через неделю после Парижского турнира. Он звонил из Москвы, поздравить и разузнать подробности.  — Выросла со времен Мексики, — ответил Василий и внутренне содрогнулся от двусмысленности. Они обсудили матч, то как вариант Болеславского в конечном итоге вывел его ладью на вторую горизонталь противницы и обеспечил Боргову чемпионство. Его раздражало и угнетало то, как он повел себя после матча. Он не имел привычки навязывать кому-либо свое мнение, вмешиваться, выбивая двери плечом в чужую жизнь. Он ценил границы и всегда сурово охранял свои. Зачем он пошел к ней в номер во второй раз? Наставлять на путь истинный едва знакомого человека было не в его характере. «Она не незнакомка», — возражал внутренний голос, пока Василий отстраненно разглядывал шахматную доску. Стоящий рядом чай остывал. Красивое английское слово «соулмейт» нравилось ему больше, чем тяжеловесное «родственные души», но и оно не давало ему права на второй, совершенно бессмысленный визит, не давало права на то, чтобы раздавать советы и уж тем более на то, чтобы целовать юную американку. Этот поцелуй засел в нем, словно заноза под кожей. Он не мог забыть вкус ее горячего дыхания, нежной щекотки локонов и изгиб талии под своими ладонями. Он не лгал Бет, когда говорил, что можно быть абсолютно удовлетворенным жизнью и без связи, предрешенной тебе судьбой. Но так было до того, как она сделала шаг и обвила своими руками его шею. С того момента прошло больше двух недель, и вся его жизнь грозилась обвалиться словно карточный домик. Василий мучился бессонницей, а когда засыпал, боялся прошептать чужое — потому что Бет приходила во снах почти каждую ночь — имя, терял концентрацию, когда работал, и нить беседы, когда разговор становился скучным. Однажды на Невском он увидел, как девушка поправляет выбившиеся из-под берета медно-рыжие волосы, и вздрогнул от неожиданности. Это сводило с ума. В его библиотеке, где-то в секции с иностранными журналами лежал «Лайф» с Хармон на обложке, но он боялся к нему даже прикасаться. С фото смотрела совсем девчонка, и он чувствовал себя растлителем. Но дело было не только в физическом желании. Все-таки Боргов верил, что устроен несколько сложнее. Оставаясь в одиночестве, в своем кабинете, он препарировал свои чувства также, как разбирал бы проигранную партию. До встречи в лобби гостиницы, когда прозвучали поменявшие все слова, он воспринимал Бет так, как и было положено — оппонентом. Ее ремарка на русском языке во время пресс-конференции чуть смутила его, но и позабавила тоже. В конце-концов, ему не за что было краснеть. Он никогда не позволял себе бестактных комментариев о личных качествах или мастерстве соперников. Он изучал ее партии, знал, что она может быть дерзкой, нетерпеливой, и в то же время спокойной и искусной. Он собирался разбить ее, также как и любого другого участника турнира. Когда до него дошел смысл слов, сказанных ему Хармон, он был ошарашен просто самим фактом того, что это все-таки произошло. Лицо Бет и вовсе выражало панику и желание спастись бегством. «Бедная девочка», — мелькнуло в его голове, когда он смотрел ей вслед, — «как тут не испугаться, когда обещанным судьбой суженым оказывается кто-то, совсем на него не похожий». Он пошел к ней в номер потому что хотел взглянуть на ее надпись. И еще потому, что считал своим долгом поговорить о случившемся и расставить точки над «i». Ведь он был старше и опытнее. Он рассказал ей свою историю и получил — с холодной, почти злой улыбкой — ответ на который и рассчитывал. Это было разумно, потому что иное все равно не могло случится. Слишком многое их разделяло. Это было правильно. И немного трусливо, что Василий тоже принимал. С того дня он больше не мог думать об Элизабет, как о противнице. Они провели наедине несколько минут, обменялись десятком фраз, но этого хватило, чтобы ее образ обрушился и был создан в его голове заново. Он больше не был плоским и основанным только на анализе ее игры. Она пустила его в свой номер и Василий поневоле охватил несколько деталей: пустую винную бутылку в мусорном ведре, сборник Рейфельда, раскрытый и брошенный на диване обложкой вверх, многочисленные пустые пакеты и свертки из Парижских магазинов, сложенные в углу. Он заметил, хоть и не подал вида, как Бет оценивающе разглядывала его, пока он говорил, и сам делал выводы. Умная, тщеславная, одинокая, ранимая. Было странное ощущение, что он успел привязаться к ней за их короткую встречу. Потом — партия. И катастрофа. Боргов не знал, что двигало Бет, когда она обняла его и поцеловала — досада от поражения, его поучающий тон или просто желание узнать, что же они теряют. Теперь они знали. Ощущения от поцелуя он мог сравнить только с предвкушением победы в долгом, сложном матче, когда противник еще не подозревает о своем поражении, еще двигает фигуры по доске, не зная, что обречен. Это было так глупо: сравнивать поцелуй с шахматами, но Боргов не знал других метафор. Он был влюблен. — Но это пройдет, — Василий дотронулся до белой королевы. Время лечит.