Тео

      Квартира встречает меня джазом и запахом специй и моря. Солнце уже село. Двери в гостиную распахнуты, покачивающийся полусвет люстры плещется в коридор. Сквозь гул голосов музыкально скрипит паркет — кто-то танцует. Даже несколько кто-то. По полу стелется прохлада — где-то открыты окна. Вешалка едва стоит, укутанная в пальто и куртки. Она похожа на моток сахарной ваты, только куда менее воздушный.              От голосов, музыки, запахов ужина и табака, от смеха и скрипа старых паркетных досок я словно возношусь над длинным монотонным днём, полным цитат и библиографических списков.              Закуривая на ходу, я иду в гостиную. Окна распахнуты в теплый вечер, с улицы пахнет скорым летом. За день на гардины вернулись занавески, тонкие, полупрозрачные, вспархивающие от малейшего ветерка под звон стеклянных бус, которыми оплела квартиру Мишель. Вытертые обои в причудливых бликах и тенях от люстры похожи на гравюры. Все сидят прямо на полу, на подушках, на разноцветном ковре. Пир на обломках Османской империи.              Бросаю пальто в кресло, пожимаю руки, целую щеки, пританцовываю. Кто-то уводит у меня сигарету. Кто-то вкладывает в руку винный бокал. Я словно вернувшийся с войны султан, принесший долгожданный мир. Все беседы и споры ненадолго стихают, чтобы искупать меня во внимании и улыбках.              В коридор я выпадаю смеющаяся и обласканная, уже немного пьяная. Поль едва не сшибает меня с ног. От него пахнет гвоздикой.              — Матиас готовит паэлью, — сообщает он последние новости империи. — Подожди, это ты не ешь рыбу и всех этих гадов?              — Клэр.              — А, — расслабляется Поль. — Она уже высказалась. Ребята заказывают пиццу.              Мы продолжаем разговор через весь коридор, пока я приближаюсь к кухне, а Поль — к комнате Мишель.              — Клэр дома?              — Где-то здесь, — отзывается Поль и совсем пропадает из вида.              Невинное бра ярко озаряет предкухонную часть коридора. Я воровато оглядываюсь и дергаю шнурок. Лампочка слишком горячая. Со звуком раскаленного утюга расправляю рукав и прикрываю им обожженные пальцы. Короткое движение, тихий скрип патрона — и в коридоре гарантирован приятный сумрак. Хотя бы до завтра.              В кухне душно от теплого пара томящейся на огне паэльи и табачного дыма. На плите громоздится медная сковорода с длиннющей ручкой. Матиас сидит на подоконнике и пьет кофе по-турецки. Сюда тоже вернулись занавески. Кухня сразу стала приличной, почти чопорной, как джентльмен в костюме двойке. Больше нет ощущения, что мы вторглись в заброшку, расставили везде горшки с цветами и разбросали книги и винные бутылки. Хорошо, что никто не догадался застелить стол скатертью. Это было бы совсем лишним. Как лайковые перчатки и трость.              Я прислоняюсь к подоконнику рядом, и Матиас поглаживает меня по волосам. Он слишком высокий и это похоже на встречу отца и дочери. Хотя в общем-то я старше его на полтора года.              — Хочешь? — спрашивает Матиас, когда я уже делаю глоток из его чашки. Кофе горький, пряный и сладкий до одури. Только Матиас и мог приготовить нечто подобное. Напиток налипает на языке и вонзается куда-то в мозжечок. Наверное, я теперь не усну до самого утра.              — Боги и все святые!..              Я кашляю, а Матиас смеется и пытается поцеловать меня в шею. Кожа и волосы у него бархатные, словно припудрены древесной пылью. Он обнимает меня, опутывает руками, сплетая их у меня на груди. Вместе с жаром от него исходит запах пота.              — Сигаретку? — он слегка поворачивает голову, чтобы я вытащила из-за его уха самокрутку. Мы раскуриваем одну на двоих. Дым пряный и тяжелый сразу окутывает голову. Крепкая.              — Странный вкус.              — Это гвоздика. Поль крутит с гвоздикой, — Матиас говорит медленно, словно вот-вот совсем уснет. Он тычется в мой бритый висок сухим теплым носом, как кот. Даже касается уха кончиком языка.              — Матиас, фу, — шепчу я и смеюсь.              В кухню заглядывает Мишель. Она в зеленом бархатном платье, необычайно длинном и тяжелом, словно в театральном занавесе. При каждом шаге подол слегка колышется по краям, приоткрывая загорелые бедра, бусы на груди умиротворяюще постукивают друг об друга.              — Котики, привезли пиццу. Все хотят есть, — она снимает со сковороды крышку. Запах мидий и специй расплескивается по всей кухне. — Хватайте тарелки.              — Ты не видела Клэр? — спрашиваю я уже на пути к гостиной.              — Она где-то здесь.              К шуму голосов добавляется стук приборов. Я перемещаюсь от одной группы к другой, прислушиваясь. Толпа распалась на компании по два-три человека. И пока в одном углу играют на укулеле, в другом спорят о революциях.              —…революции никогда не происходят мгновенно! Вспомнить хотя бы Российскую империю. В 1899 году… — у Нази тихий голос и грубый славянский акцент. Ее «р» можно отсекать головы. Слова она чеканит так, словно произносит речь перед идущей в наступление армией.              — При чем здесь Российская Империя? Это было сто лет назад.              Поль — диверсант, пытается подорвать боевой дух наступления. Отчаянный камикадзе.              Но Нази его напор не смущает.              — Ты хочешь другой пример? Хорошо, давай возьмём…              — Нет, подожди, — качает головой Мишель. — В чем-то он прав. Возьми во внимание интернет и возросшую скорость распространения информации.              — Да, инстаграм — это не телеграф, Мишель не даст соврать, — я присаживаюсь на край дивана.              Все смеются, включая Мишель. Даже сейчас в одной руке у нее телефон, пока в другой балансирует тарелка, увенчанная винным бокалом.              — С другой стороны, чтобы поднять значительные народные массы, мало засыпать людей призывами, — я тоже ставлю свой бокал на тарелку и закуриваю от сигареты Поля. — Необходимо достаточное напряжение в обществе, чтобы вас вообще стали слушать. И люди, которым нечего терять. И тут мы вспоминаем… — я киваю Нази.              Она принимает подачу, как заправская волейболистка. Мяч с новой силой взмывает в воздух.              —…о событиях 1899 года в Империи. Между прочим, среди студентов, которых исключили из университетов и выгнали из столицы, можно найти немало знакомых фамилий. Эти люди в дальнейшем…              Она звучит так уверенно и вдохновенно, что даже Поль не решается вмешаться. Я делаю глоток вина. От еды, от сигарет и вина разум становится ленивым. Я откидываюсь затылком на спинку дивана. На потолке покачиваются разноцветные тени от бус и люстры. Звучание ее голоса завораживает даже больше содержания. Французский Нази напоминает ритмичный стук ножа. Изредка Поль вставляет пару реплик, но она отбивает их — и в голосе проскальзывает звон металла. Такая непримиримая она только в том, что касается истории. В остальное время Нази — одна из самых мягких и приятных людей, что здесь бывают. Нази нашла я сама. Она приехала по обмену из Сибири. В июне она вернется к себе, и я уже немного скучаю.              — Ты придешь завтра? — голос Клэр бархатно касается моего уха. Я вздрагиваю и роняю пустой бокал на диван. Несколько капель расцвечивают обивку вишневым.              Клэр смеется, ловит бокал, прежде чем он соскальзывает на пол.              — Спишь на ходу. Как я тебе завидую.              Ее большие темные глаза блестят в полумраке, окруженные синевой, и я не пойму, от бессонных ночей это или просто густо наложенные тени.              — Ты так и не спала сегодня?              Я и правда задремала. Теперь голос шуршит о пересохшее горло, запинается об язык. Сажусь ровнее, растираю лицо. Клэр протягивает мне свой бокал.              — Не знаю. Что-то между. Сегодня совсем не стану.              Винная кислинка бодрит. Чтобы совсем разогнать сон, я закуриваю. Мишель, Нази и Поль уже куда-то исчезли. Компании перетасованы. У открытых балконных дверей танцует несколько фигур, кто-то перебирает клавиши фортепиано.              — Почему не станешь?              — Может, если достаточно вымотаюсь, в определенный момент меня все же вырубит, — она усмехается и весело передергивает плечиком. Пушок на ее голове золотится от зажженных кем-то свечей. — Так ты завтра придешь?              «Куда» станет фатальным вопросом. В позе Клэр столько нетерпения, что это наверняка что-то важное. Я должна помнить.              Делаю еще глоток из ее бокала.              — Официальная часть в одиннадцать, но я буду в галерее с самого утра…                     — Ох, выставка! — я давлюсь чувством вины. — Я уже поклялась Этье быть на завтрашних лекциях.              Клэр погасает. Слегка опадает, темнеет. Словно вот-вот сольется с тенями.              — О, — только и говорит она.              Теперь моя реплика, но какие слова бы я ни выбрала, они не смогут меня оправдать.              — Ладно, — кивает она с механичностью деревянной куклы.              Я понимаю, что Клэр вот-вот совсем исчезнет в вечернем сумраке, затеряется в толпе, но не знаю, как ее удержать. Думала о ней весь день и забыла главное. Я отвратительный друг.              Клэр не собирается наблюдать, как сожаление пожирает меня, будто ржавчина. Она вспыхивает, разгорается и вскакивает босыми ногами на диван.              — Ребята! Завтра в девять открывается моя первая выставка! Всем, кто придет меня поддержать, вечером наливаю шампанского!              Ее голос встречают овациями и одобрительным гулом. Я смотрю снизу вверх на ее спрятанную в джинсовый комбинезон фигуру и думаю, что сейчас эта толпа подхватит ее на руки и унесет, ликуя, по сумрачному коридору в вечерние улицы.              В мою сторону она не смотрит. Я больше не прославленный подвигами султан. Я — пустынный изгнанник. И мое место в стороне от общего веселья.              Тоскливо и хочется выпить. Я ищу глазами винную бутылку, а нахожу Матиаса. Он ловит растерянность в моем лице и подходит, усаживаясь между мной и Клэр.              — Можно я сегодня у тебя переночую?              — У тебя проблемы?              Он не умеет просить о помощи. Матиас — человек-улыбка. Человек «все в порядке». Он и сейчас улыбается.              — Меня из общаги выгнали на прошлой неделе.              — И где ты ночевал все это время? — с возмущением вмешивается Клэр.              — В мастерской, — пожимает плечами Матиас.              Я беру его бокал. Клэр вздыхает и уходит.              — Поживи у меня. Никаких проблем. За что выгнали?              Матиас не отвечает. Он сосредоточенно скручивает сигарету. Табак пахнет сладостью, деревом и гвоздикой.              Толпа в комнате поредела, а я не заметила, как люди начали расходиться. За окнами глубокая ночь и даже ветерок с балкона больше не кажется теплым.              На край дивана подсаживается Нази. От красного вина ее округлое лицо зарумянилось. Светлые волосы выбились из пучка и золотятся в свете догорающих свечей. Нази смотрит на нас так, что на мгновение напоминает мне профессора Этье. Может, Нази тоже с Олимпа? Артемида?              — Матиас, ты — грек? — требовательно спрашивает Нази. Он даже садится чуть ровнее.              — Я — испанец.              Она прищуривает глаза и делает глоток из кружки. Наверное, сейчас поднимет с пола лампу и будет светить ему в лицо. Есть в Нази что от кгбешника. Главное, не говорить этого вслух.              — Почему Матиас, а не Матео?              — У нас уже есть одна Тео, — Матиас обнимает меня одной рукой и прикуривает. Нужно отправить его в душ. Он пахнет, как лесоруб.              — Нази, чем кормить уток? — успеваю спросить, прежде чем она встает.              — Хлебом.              Нази удаляется, не позволяя сообщить, что она ошибается.