Спаси и сохранись

— Блять, сиди смирно и не дёргайся. — Как-то раз меня подстрелили, и даже тогда я меньше опасался за свою жизнь… — Я сейчас сам тебя пристрелю. — Да ты не попадёшь, даже если ко лбу мне ствол приставишь. — Ты же сам говорил, что мне надо больше тренироваться. — А ты говорил, что прокалывать уши — это как кататься на велосипеде. — Как видишь, мы оба пиздоболы. Куроо снова пытается извернуться так, чтобы глянуть на иглу, но Кенма бесцеремонно отпихивает его щёку прочь. Всё началось час назад, когда Куроо после долгого пристального взгляда вдруг спросил: «У тебя что, были проколоты уши?» Кенма невольно коснулся мочки, всё ещё чувствуя подушечками пальцев слабую неровность на том месте, где раньше носил гвоздики. Давно, ещё в школе. Куроо стрельнуло узнать все подробности, и пришлось рассказывать, как он сам перед зеркалом пробивал себе ухо швейной иглой. Через несколько минут они уже собирались в магазин за всем необходимым. «Я хочу, — сказал тогда он, — чтобы у меня от тебя на память осталось что-то ощутимое». И это, конечно же, обязательно должно было быть сквозное отверстие. «Не пулевое, — подумал Кенма, — и ладно». И теперь он сидит на кровати, деловито перекинув ноги через Куроо, и протирает иглу антисептиком. Кроме кровати сидеть тут больше негде, хотя за три недели они, кажется, протёрли задницами весь матрас, так что всё чаще и чаще падают или забираются куда придётся: на пол, на кухонные тумбочки, на подоконник. Личные границы натянулись и лопнули в тот день, когда Куроо поволок его, уставшего, дохлого, сначала в ванную, а потом обратно в постель. С тех пор что-то щёлкнуло, выкрутилось, выломалось так, что обратно собралось совсем не по-людски. По-животному как-то: так ведут себя звери зимой в общей норе. Жмутся, греются друг о друга, выгрызают из шерсти блох. И теперь Кенма, развалившись на полу, мог запихнуть холодные голые ступни Куроо под футболку, чтобы отогреть их о горячий бок. А Тецуро приноровился обволакивать его конечностями во сне, как ебучий осьминог. Неудобно — жесть. Со стояком вообще спать неудобно. Кенма трёт антисептиком ещё и свои пальцы, тихо шипя, когда жидкость попадает в незаживающие ранки у ногтей — тупая нервная привычка раздирать их в кровь. Куроо смотрит с ухмылкой. Бок: правый. Подтекст: сомнение. — Как почти дипломированный врач… — заводит он свою шарманку. — Ты не врач, ты посмотрел два сезона «Анатомии страсти» за три дня. Куроо делает умное лицо, поправляет невидимые очки. Клоун. — Так вот. Как почти дипломированный врач я подвергаю сомнению подобный способ обеззараживания. — Зараза к заразе не липнет. — Ну ты же прилип. «Я не прилип, — думает Кенма. — Меня прилепило. Намертво приклеило, и теперь если отдирать, то только с мясом». Он вспоминает тараканов, которые попадаются в клейкие ловушки. Вспоминает, как Куроо радостно демонстрировал ему одну из таких ещё в прошлом их доме в самую первую встречу. Это даже забавно: говорят, тараканы могут пережить ядерную войну, но бесславно дохнут на бумажной липучке. Кенма, походу, такой же. Вместо ответа он приставляет острый кончик иглы к уху Куроо, чувствуя, как тот напрягается и замирает. Дурак. Он ведь не боится, Кенма знает. У таких, как он, страх атрофировался, страх отпал, как рудимент, ещё столетия назад. В телохранители не суются, если боятся иголок. Тем более болевой порог у него высокий — не переступишь. Кенма помнит ту жуткую гематому у него на рёбрах, которая расцвела целой палитрой на следующий день после побега от мафиозников. Куроо, казалось, её даже не замечал. Так чего теперь спектакль устраивает? Сам же попросил… — Только не говори, что это «как комарик укусит», — смеётся он, косит лукавым взглядом из-под ресниц. Вырвать бы их одну за одной — на счастье. — Тогда я скажу правду. Скажу, что это нестерпимая боль. Ногу себе отпилить поприятнее будет. Женщины после двадцатичасовых родов говорят: «Фух, ну хоть ухо не пришлось пробивать…» — Вот. Теперь я тебе верю, — Куроо серьёзно кивает, и Кенма щёлкает его по лбу, чтоб не дёргался. — А ты потом поцелуешь, чтоб не болело? — Как почти дипломированный врач ты должен знать, что это не гигиенично. Кроме того, это ещё и смертельно опасно. Заражение неминуемо. Кровь будет отравлена за секунду и стремительно понесёт яд к сердцу. Никто из них после такого не выживет, потому что вакцину от этой болезни ещё не придумали. От чумы придумали, от оспы, от туберкулёза. А от этого — нет. От этого лечатся в психушках, барах и борделях, и то безуспешно. — Давай на счёт «три», — говорит Куроо. — Ну, знаешь, как когда я начинаю считать, а ты всё равно делаешь это на «два». Кенма делает это на «один». Кожа под остриём неприятной отдачей в пальцы лопается, проходит дальше легко, потом лопается второй раз, и Кенма заменяет иглу небольшим чёрным гвоздиком. Вот и всё. Куроо даже не дёргается. — Ну что? — спрашивает Кенма. — Ранен? — Убит, — трагично сообщает Куроо, будто они снова играют в «Морской бой», как часто делают, чтобы скоротать время. Правила они изменили ещё в первую неделю: расширили поле в двадцать раз, добавили с десяток видов кораблей, казну императорского флота, пиратов с бухтой на краю карты, инструкцию к абордажу… Маркером на стене без обоев они написали порядок выплаты репарации в случае капитуляции. Рядом кривым почерком Кенмы вёлся подсчёт очков. Сегодня утром Козуме как раз получил звание контр-адмирала, в то время как Куроо давно застрял на капитане второго ранга. Лох. Их безвременное заточение с каждым днём всё меньше и меньше напоминает жутковатое пережидание беды, и всё больше — летние каникулы строгого режима. Будто Управление, как строгая мамаша, сослало его в лагерь с уклоном в выживание. Что-то вроде «Юные Робинзоны», только вместо палаток пустая недостройка, а вместо наряда вожатых — Куроо Тецуро, единственный и неповторимый. Искусник, умелец, на все руки долбоёб. Кенма уверен, что за все свои страдания уже должен был получить пару-тройку скаутских значков. Нашивку какую-нибудь типа «Храброе сердце» — за то, что выжил, после того как увидел Куроо без футболки, влажного после душа, со стекающей с волос сексуальностью. «Сила духа» — за то, что в тот момент удержал руки при себе. «Ловкие пальчики» — за то… Неважно, в общем, за что. Возможно, Управлению стоило бы пересмотреть свою политику и вместо этого отправить его в христианский лагерь, где утро начинается с молитвы за здравие, а вечер заканчивается молитвой за упокой. И где за косой взгляд на чужую задницу бьют целительным электрошокером. Возможно, Управлению стоило бы поспешить со своим расследованием, потому что терпение Кенмы имеет границы. А возможно, Управлению стоило бы вовсе это дело свернуть. Чёрт с ней, с мафией. Пусть гуляет. — Ну вот, — Тецуро довольно разглядывает себя в мутном зеркале в ванной, — теперь я самый модный мальчик в городе. — Пф, — фыркает Кенма, подпирая плечом дверной косяк. Любуясь Куроо, пока он любуется собой. — Ты даже не самый модный мальчик в этой квартире. Куроо долгим, красноречивым взглядом проглаживает его снизу доверху: от растянутых, обвисших в коленях треников до небрежного пучка волос на макушке. Кенма чувствует этот взгляд под кожей. Ощущает, как он копошится там гвинейским червём — таких ещё называют «маленькими драконами». Когда эта дрянь попадает в организм человека, то прогрызает стенку кишечника и поселяется в лимфоузлах. После спаривания самки мигрируют под кожу, где могут вырасти до полуметра. Об этих очаровательных паразитах Кенма узнаёт из ежедневной образовательной программы «Занимательные факты с Куроо Тецуро, приятного аппетита». Только по утрам, только за завтраком, только когда у Козуме рот набит разбухшими в молоке хлопьями. То, что никто из них не умеет готовить, становится проблемой только к концу второй недели, когда от вида полуфабрикатов начинает тошнить. Кулинарные таланты Кенмы упираются в стеклянный потолок примерно на пункте: «Я залил растворимую лапшу кипятком и проебался». Куроо же обожает играть в шеф-повара: разворачивает на кухне бурную деятельность, гремит дешёвой посудой из супермаркета напротив, но в итоге на тарелках оказывается политая кетчупом консервированная кукуруза. Кушать подано, сэр. Проблеваться можно по коридору налево. Так что когда Кенма, оставив Куроо наедине со своим отражением, видит телефон, доверчиво забытый на столе, думает он недолго. Тецуро, видимо, тоже мыслительную деятельность не растягивает, когда вскидывает на него пистолет. — Положи, — говорит, и голос его стальной и тяжёлый. А быть может, это глок добавляет словам веса. Кенма помнит, как металл тянет руку вниз: Куроо учит его стрелять. За многоэтажками есть пустырь, за пустырём — лес, и там, на давно поваленном и полусгнившем дереве до сих пор, наверное, стоят банки, по которым Кенма упорно мажет, по которым Куроо непогрешимо попадает. Всегда со второй попытки. И с третьей, четвёртой, пятой. Куроо высаживает всю обойму, кроме первого патрона, точно в цель. «Мне так легче, — ухмыляется он на закономерный вопрос. — Идеально стрелять невозможно, один промах точно будет, так что не лучше ли сделать его сначала, чтобы потом не париться? Ошибся — и свободен. Один раз мимо, остальные в цель». Интересно, если сейчас выстрелит, будет так же? — Не положу, — просто говорит Кенма. Куроо может хоть упиться своим недоверием к нему, но Козуме свою осторожность забыл где-то в городе N. Оставил на скалистом берегу вместе с выбросившимися на берег китами. — Котёныш, не делай глу… — Заткнись, я разговариваю, — шикает Кенма. Телефон у его уха исходится чужим голосом, щекочет потоком слов. Не надо ему этих «котёнышей» под прицелом. Тут или одно, или другое. Совмещать такое неправильно: это как приготовить сладкое нежнейшее пирожное и добавить в крем уксус. Добавить туда битое стекло. — Кому ты звонишь? Пистолет Куроо всё ещё смотрит пустым глазом Кенме в грудь, но это совсем не страшно. Страшно — это когда Тецуро улыбается на левую сторону, когда смеётся на выдохе, когда спит, уткнувшись ему в загривок, и дыхание его горячее и размеренное. Вдох и выдох. Вдох и выдох — мурашками по позвоночнику, целым табуном. Снаряженным, блять, бронепоездом. Кенма прикрывает рукой трубку. — Спецагенту Акааши. Сообщаю ему о твоей полной некомпетентности, — убирает ладонь от динамика и: — Да, одну пепперони и одну гавайскую. И ананасов побольше. Угу, всё верно. До свидания. Куроо глядит подкожными паразитами, стоит неподвижно, молчит. Кенма кладёт телефон на стол, отталкивает от себя подальше. — Акааши сказал, что ты уволен. — Давно Управление открыло пиццерию? — пистолет щёлкает, возвращаясь сначала на предохранитель, а потом за ремень штанов. Кобуру ему, что ли, связать… Кенма как раз подумывал купить спицы и пряжу, чтобы к Рождеству доделать и подарить Тецуро самый уродливый и колючий свитер. Чтобы носил и плакал. Плакал и носил. — По-моему, это «Domino’s» когда-то отпочковало Управление, а не наоборот. Их курьеры всегда казались мне подозрительными… — бормочет Кенма, отводя взгляд. В голове крутится, царапая череп изнутри: «Что бы ты сделал, если бы я не вернул телефон? Как быстро ты скрутил бы меня? Как больно бы вывернул за спину руку?» — Кенма, я… — Заткнись. Я понимаю, — Козуме дёргает плечами, мол, проехали. Пролетели. В пике даже вошли, а то и в мёртвую петлю. — Не думаю, что понимаешь, — слова у Куроо выходят какими-то тихими и никчёмными, будто не из его рта вылезли, будто не его связками рождены. Будто их туда насильно затолкали, и теперь вот приходится отплёвываться. От пассивно-агрессивного ответа Куроо спасает мягкая вибрация на запястье Кенмы. Приходится отвлечься, ввести пароль, каждые шесть часов напоминающий: тебя, кстати говоря, хотят убить. Это не летний лагерь, не медовый месяц. Вы просто залегли на дно и скоро его пробьёте. — Не надоело? — хмыкает Тецуро, подходя ближе, заглядывая через плечо. — Жить? Да вроде нет. Кенма невольно отмечает, что Куроо держится на расстоянии. Раньше он бы положил подбородок ему на макушку, придавил бы к месту своей тактильностью, одним смазанным касанием устроил бы его сердцу понедельник. А теперь между ними стена, между ними расстояние вытянутой руки, сжимающей пистолет. — А что, если ты будешь в отключке и не сможешь ввести пароль? У тебя есть запасной план на этот случай? — На этот случай у меня есть ты. Словишь за меня пулю, умрёшь героем. Голос вроде бы не дрожит, не ломается в отличие от сердца. Но хуй с ним, с сердцем, главное — сохранить лицо. Хуй с ним, с сердцем, похоже, в сговоре: оба хотят Куроо Тецуро. Оба напрочь игнорируют здравый смысл. — Ты мог бы рассказать мне алгоритм. — А ты мог бы не направлять на меня пушку. Мир вообще полон возможностей, знаешь ли. — И все упущены, — Куроо косо ухмыляется, и это куда опасней направленного в грудь оружия. Если бы они играли в «Морской бой», это было бы «ранен». Почти «убит». Они ждут пиццу в неуютной тишине, разойдясь по разным углам, занимаясь каждый своими делами. Кенма тычет в кнопки калькулятора, который Куроо в шутку закинул в их тележку в магазине, сказав: «Вот, взламывай свои пентагоны». Каждая цифра пиликает определённой нотой, и за неделю практики Козуме подбирает мелодию из «Super Mario Bros». Теперь же он разучивает саундтрек «The Legend of Zelda», пока Тецуро читает очередной порнороман в убогой бумажной обложке. Страницы он листает по-дедовски: слюнявит палец, прежде чем перевернуть. Это вообще не горячо, это — расплывшаяся тушка престарелой библиотекарши в очках на подвеске, но Кенма почему-то каждый раз сбивается с ритма, соскальзывая с нужной кнопки. С тех пор как Куроо прижимал его к стене в разваливающемся доме, проходит уже три недели. Их сексуальное напряжение за это время превращается в несексуальное расслабление, словно дикого зверя приручили и одомашнили. Он всё ещё скалится иногда, но они оба делают вид, что всё в порядке. Что это он так играется. «Не бойтесь, можете подойти, погладить, он не укусит». И оба знают: он, блять, точно их сожрёт.

***

Ещё через неделю на улице становится настолько тепло, что Кенма перестаёт возмущаться, когда Куроо настежь распахивает окна. Снаружи пахнет высохшей наконец-то землёй, пылью и солнцем. Что-то там даже зеленеет и пробует цвести. Кенме это кажется странным: будто зима не должна была заканчиваться раньше расследования. Будто должно было быть ветрено, холодно и слякотно до тех самых пор, пока всё не утихнет, пока он не сможет выдохнуть свободно. Но весна вламывается без спроса, сквозняком продувает углы, светит в окна обманчивой, раздражающей надеждой: а может, нормально всё будет, а? Может, пронесёт? Может, они переживут эту весну, как пережили зиму?.. — Ты чего завис? — Куроо спрашивает чуть хрипло, потому что тоже только что проснулся. Подходит сзади, заглядывает через плечо в зеркало, у которого Кенма застыл с зубной щёткой во рту, с пеной пасты на губах — странно, что Куроо ещё не пошутил, мол, бешеный ты мой. Странно, что Кенма уже заранее знает его реплики, интонацию и выражение лица, с которым бы он это сказал. — Может, тебя перезагрузить? Где кнопка выключения? — Тецуро тычет пальцем ему под рёбра, и Кенма возмущённо отбивается, фырчит — в общем, оживает. — Оп-па, нашёл. Куроо смеётся своим особым утренним смехом, ещё не прикрытым маской крутого парня, не отшлифованным, не запрятанным под соблазнительную леньцу. Куроо смеётся полусонно, мягко, сипло, Куроо фальшивит, срывая ноты — недоспелые и хрустящие. И Кенму этим его смехом нежно, ласково перемалывает в труху, измельчает, как в долбаном блендере. Отвечать что-то ему не хочется и не можется, и Кенма просто сплёвывает пасту и делает вид, что расчёсывает спутанные волосы, чтобы была причина остаться здесь ещё ненадолго. Смотреть, как Куроо тоже чистит зубы и бреется, как Куроо неторопливо разбирается с утренней рутиной. Вот он, последний представитель вымершего вида в своей естественной среде обитания. Не спугните. Не спугнитесь. Постарайтесь не вступать в межвидовые связи. В какой-то момент — в хрониках кардиограммы не значится — Кенма понимает, что Куроо давно закончил заниматься своими делами, и теперь смотрит на него в ответ. Смотрит нечитаемо, на другом языке, на своём инопланетянском наречии. Его взгляд ощутим на коже, реален: вот он скользит по щеке, вот опускается ниже, влажным жаром укрывает шею, забирается под воротник футболки. На что он пялится-то? Что он там такого разглядел? Кенма даже поворачивает голову к зеркалу, проверяя, нет ли у него чего-то на лице, не написано ли всё очевидное на лбу? И в этот момент Куроо делает к нему шаг, будто только и ждал возможности. Ждал, пока Козуме потеряет бдительность, предоставит шанс атаковать. Становится вплотную. Угрожающе близко. Кладёт руки ему на бёдра. Кенма думает: «Ну наконец-то». А потом: «Если сейчас кто-то снова вломится в дверь, ты всё равно не останавливайся. Закончи то, что пытаешься начать». Что бы это ни было. Некстати вспоминаются мысли месячной давности — срок их давно истёк, и они, протухшие, кажутся теперь смешными и жалкими: «Мы с ним не поладим. Может, потрахаемся, но не поладим». А выходит сначала наоборот, а потом — из-под контроля. Потому что Куроо опускается перед ним на колени. Его лицо прямо напротив паха Кенмы. И это… Это какой-то неправильный расклад, это глюк в текстурах, это слишком неожиданно и между тем… ожидаемо. Нет, не так. Долгожданно. Что-то вроде: «Поскорее бы это никогда не случилось». «Надеюсь, это произойдёт как невозможно быстрее». — Ты чё творишь, — выдыхает Кенма. Это не вопрос, это утверждение: «Ты чё творишь отсюда нахуй. Продолжай». — Я устал, — говорит Тецуро. Смотрит снизу вверх, и Кенма думает о том, что таким взглядом смотрели средневековые шлюхи, которых продали в рабство, но они мечтали дососаться до титула придворной дамы. Хер знает, до чего мечтает дососаться Куроо. Может, это всё его внутричерепной цирк со своей новой шоу-программой «Дососаться до небес». — Так отдохни, блять. — Я пытаюсь, но ты вцепился в мои руки так, словно собираешься их оторвать, — усмехается Куроо. Кенма переводит взгляд на свои пальцы, впившиеся, втрескавшиеся в его запястья. И впрямь. Вцепился. — Так что? Отпустишь? — Зачем? — предостережением. — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о несделанном минете, — тянет Куроо. Тянет звуки, тянет завязки на его спортивках, тянет время. И под ложечкой тянет, под солнечным сплетением — просто всё в Кенме утекает куда-то вниз. — Это что-то из Шекспира? — саркастично бормочет Козуме. — Неопубликованные черновики, — кивает Тецуро и спускает с него штаны вместе с трусами. Кенма понятия не имеет, в какой порнухе он это подсмотрел. Понятия не имеет, сколько часов надо не вылезать с Порнхаба, чтобы в голове отпечаталось засохшей спермой: «Это адекватное поведение человеческого индивидуума: подойти с утра пораньше, встать на колени и взять в рот». Все так делают. Ага. Куроо обхватывает его член пальцами, проводит вверх-вниз, а Кенма не знает, куда деть руки. За голову закинуть? За спиной в замок сцепить? На груди сложить? В молитве? На голову ему опустить, погладить, мол, хороший мальчик, так держать? Что? Куда? Ответ находится сам собой, когда Куроо поднимает на него уёбский взгляд — и Кенма закрывает руками лицо, но поздно, всё, на сетчатке уже выжглась картина. Ненормальные, растёкшиеся зрачками глаза Тецуро. Возбуждение. Кажется, именно так оно выглядит у вылезших из бездны тварей. За неловкостью и злым горячим стыдом возбудиться самому никак не получается. Наверняка в порнороманах, что читает Куроо, такого не бывает: чтобы к тебе красиво подкатили, а у тебя уродливо не встал. Наверняка там «нефритовые жезлы» всегда находятся в состоянии боеготовности — остаётся только подойти и взять. Подползти и дать. Кенма думает, что на месте Куроо сразу бы сдался. Если бы ему самому в голову стукнуло кому-то отсосать, а реакция на это была бы несколько… вялой, он бы решил: на нет и фелляции нет, так сказать. Но Тецуро, похоже, по барабану. Тецуро море по колено и горы по плечо. Хотя сейчас ему по плечо бёдра Кенмы и только они. И он касается их холодными пальцами, гладит, сжимает, словно пробуя: мягкие? У вас хлеб свежий или вчерашний? Булочки чёрствые или… — Ты чего ржёшь? — спрашивает Куроо, и Кенма даже убирает ладони с лица, чтобы вдоволь насладиться его озадаченным взглядом. — Да так. — Нет, ты расскажи. Мы все посмеёмся. — Это нервное, — сдавленно, сквозь рвущийся наружу смех говорит Кенма. Куроо наконец-то оставляет в покое его член и кладёт обе ладони на талию. Поглаживает большими пальцами тазовые косточки. Спрашивает совсем уж растерянно — смотреть жалко: — Ты нервничаешь? — Нет, — фыркает Кенма. Понимает: «Да». — Я просто, ну… — он замолкает. Отворачивается, но натыкается взглядом на собственное отражение и резко поднимает голову вверх. Лучше уж в потолок глядеть, ей-богу. — Типа… Бля. — Если хочешь что-то сказать, попытайся использовать рот, — терпеливо подсказывает Куроо. «Тоже мне, — думает Кенма раздражённо, — нашёлся мастер по использованию рта». — Да это тупо. Я не так себе это представлял. — О, так значит, ты себе это всё же представлял, — в голосе Куроо слишком много самодовольства для того, кто стоит на коленях, едва ли не утыкаясь лицом в вялый член. Конечно, он представлял. Они тут заперты вдвоём без доступа к цивилизации, что ему ещё представлять? Волейбольный матч в пяти сетах или что? — И как это было? В твоей фантазии, — ладони Куроо мягко скользят с талии ниже, вдоль ног, будто задумчиво, даже как-то рассеянно. От невесомых касаний — назойливой травинкой по коже, раздражающе-нежно — по телу разбегаются мурашки. Куроо приникает к ним губами, слизывает тёплым языком. — В моей фантазии мы определённо не разговаривали об этом, — бормочет Кенма — снова подростком, снова неуклюжим, угловатым, острым — порезаться можно. Если Куроо надеется развести его на какой-то странный разговорный секс, то пусть сразу встаёт и уходит. Оральный — это ещё ладно, ораторский — нет, спасибо. Кенма не собирается ничего ему расписывать, не станет перед ним позориться, не будет даже пытаться облечь пошлые образы в красноречивое порно. В его фантазии они трахаются совсем не поэтично, нет никаких гортанных стонов, нет никаких фейерверков перед глазами, нет свечей с тающим воском, нет выгнутых спин и томных взглядов. В его фантазиях просто они. Просто так близко, что никакие красивые эпитеты между двумя голыми телами не втиснуть, потому что кожа к коже, потому что потно, грязно и первобытно. Потому что звуки секса — это не протяжный рык, не плавящийся стон и не сдавленное мычание. Звуки секса — это тихое пыхтение и шлепки бёдер о ягодицы. Хлюпанье, над которым десять лет назад поржал бы, а теперь не до смеха. И пахнет секс не эфемерным каким-то мускусом, не таинственными феромонами, пахнет потной шеей, если вжаться и прикусить; тяжело, искусственно пахнет смазкой, а потом — спермой. И если кто-то скажет, что всё это вовсе не сексуально, то он ничего не знает о сексе. — Вы только гляньте, кто поднялся. С добрым утром, — усмехается Куроо и касается своей улыбкой напряжённой, подрагивающей головки. Кенме хочется отвести взгляд, но он специально смотрит. Смотрит, как лицо Куроо не особо красиво, скорее, комично вытягивается, когда он обхватывает его член губами, пряча зубы. Как он разрывает зрительный контакт и прикрывает глаза. Они только что чистили вместе зубы, и слюна Куроо всё ещё хранит освежающий холод ментола — тот же, что морозит язык у Кенмы во рту. Это странное ощущение, и Козуме понимает, что теперь, наверное, будет каждый раз думать об этом моменте, ощущая на губах вкус зубной пасты. И как у собак Павлова начинали урчать животы при звоне колокольчиков, у него будет как по команде наливаться тяжестью член. У Куроо нет никаких сверхталантливых навыков. Нет ничего удивительного и гениального в движениях его языка, да и глотка у него не резиновая, и всё же Кенма стискивает челюсти, потому что приятно, блять. Дразнящие касания в мокром тепле, то предвкушающе лёгкие, то сильные, с нажимом. Куроо сосёт ему так, как, наверное, хотел бы, чтобы сосали ему, и в этом куда больше интима, чем в самой идее минета. Он помогает себе рукой, а свободной ладонью то чуть сжимает, то просто массирует яички, и это тоже… Заботливо, что ли. Кенма никогда не верил этим развязным актёрам, стонущим от одного лишь факта наличия члена во рту. Никогда не верил, что можно словить от этого кайф, потому что, говоря откровенно, сложно получить какое-то нимфоманское удовольствие, когда в колени твёрдо упирается пол, а челюсть сводит от непривычного положения. Суть орального секса, считает Кенма, сводится к бескорыстной отдаче, иррациональному, альтруистичному желанию сделать хорошо не себе, а кому-то. И то, что Куроо, глядя на то, как он, взъерошенный и сонный, пытается занять себя чем-то у раковины, подумал: «Блять, вот бы ему отсосать»… Это смущает. Больше смущает только то, что когда Кенма хочет притянуть его за волосы ближе и глубже, пальцы застывают в спутанных прядях, так и не срываясь на эгоистичную грубость. Он даже убирает волосы у Куроо со лба, чтобы не лезли в глаза. Проводит от макушки к затылку, прощупывает позвонки на шее, разглаживает натянувшиеся, окаменевшие мышцы, сжимает плечи. Кенма никогда не простонет его имя, кончая, а Куроо не станет развратно мычать так, чтобы вибрацию его гортани можно было почувствовать, — и спасибо ему за это. Потому что не такое у них кино. Без фальшивых фильтров, без плавных переходов. Просто два парня в необжитой пустой ванной, спущенные штаны и стиснутые зубы, запах пасты и поступательные движения головой, чуть неуклюже выглядящие со стороны. Кенма хочет запомнить всё до мельчайших деталей. И пятнышко пены для бритья у Куроо на ухе, рядом с гвоздиком-серёжкой, и торчащий завихрок его волос, и то, как он сначала обводит языком головку по часовой стрелке — дважды, а потом против часовой — трижды. Как хмурится сосредоточенно, когда берёт глубже, как пальцы его всё такие же неуютно холодные, как иногда он переминается на коленях, потому что больно стоять так долго на голом полу. И то, что совсем не противно было бы сейчас упасть рядом с ним и поцеловать. И то, что делать он этого всё же не станет, потому что чертовски хочется кончить. И то, что нет абсолютно никакой разницы, проглотит Куроо или сплюнет. И то, что внутри, в животе так горячо, что кровь сворачивается, сворачивается туго-туго, клубком. Оргазм приходит не вспышкой, не взрывом, а плавным, закономерным и долгожданным облегчением, накатывает тёплой волной, слизывающей, как ракушки, всё закрученное в спираль нетерпение и оставляющей берега голыми, обнажёнными, уязвимыми. Куроо всё же сплёвывает, но продолжает мерно двигать рукой, размазывая по телу Кенмы слабость. Козуме вздрагивает, когда он касается чувствительной головки — это как маленький разряд по нервам, спугивающий всю тягучесть короткой вспышкой не то раздражения, не то удовольствия. Потом Куроо подтягивает его бельё и штаны, даже завязки кокетливо стягивает бантиком, и только тогда встаёт. Кенма не уверен, что может сказать что-то дельное, а потому молчит. Что вообще говорят в таких случаях? «Спасибо за старания»? «Классно сосёшь»? «Надо будет повторить»? Куроо вытирает рот запястьем, поправляет свой собственный заметно эрегированный член, зачем-то тянется к Кенме, убирая прядь волос ему за ухо. — На этом моменте ты рассыпаешься в благодарностях и сваливаешь из ванной, — подсказывает он, с намёком указывая взглядом на дверь. — А тебе… Ну… Помочь?.. — Кенма неловко пялится на его стояк, думая: лучше бы и дальше молчал. Лучше бы вообще зашил рот косыми стежками. — Справлюсь, — Куроо скашивает улыбку налево, но будто бы сразу передумывает и меняет сторону. На секунду его губы растягиваются даже почти симметрично, и ничего более тревожащего Кенма на его лице ещё не видел. — А. Ага. Понял, — рубленные фразы отлетают в пол, и Кенма выскальзывает за дверь, слышит щелчок замка и… Так и не понимает, что это, блять, вообще было. Знает только, что природа у этого: «Справлюсь», — точно такая же, что и у первого выстрела мимо, после которого все в цель. Знает, что люди — нормальные, адекватные — так не поступают. Не делают минет настолько внезапно, не требуя продолжения банкета, не как «спасибо» и не как «пожалуйста», а так, от балды, просто потому что от чего-то там «устали». От чего ты устал, Куроо? Устал никому не отсасывать так долго? Не по-людски это, Тецуро, ох, не по-людски. Ты палишься. Ты палишься всем своим цирком наружу, всей своей бездной в зрачках. И вот шум воды в душе, рвано прерывающийся всплесками — это тоже палево, и улыбка твоя кособокая, и жест этот нервный — прядь за ухо, и взгляд растерянный, растраченный. Взгляд «Я обещаю». Знать бы ещё, что.