Спаси и сохранись

Выстрелы болью отдают в руку, ударяют резким звуком по ушам, а в цель не попадают. Кенма мажет так упорно, что начинает подозревать: Куроо заменил в его пистолете патроны на холостые. Грёбаный шутник. Наверняка так и есть. — Разве ты не должен давать мне полезные советы, наставлять меня на путь истинный, делиться своей мудростью? — Кенма раздражённо сдувает со лба выбившуюся прядь, но она, паскуда, никак не сдувается, и приходится убрать её запястьем, потому что на пальцах ощущается тяжесть пистолета, холодная, металлическая опасность — в ней совсем не хочется вымазать лицо. — Да ты вроде и без меня неплохо справляешься, — Куроо лежит в траве и курит. Если бы Кенма не проводил с ним каждую секунду из шестидесяти, каждый час из двадцати четырёх, он бы подумал, что Куроо успел втихаря напиться: уж больно спокойно, больно расслабленно он развалился на сырой земле. Мелкие клочковатые облака то и дело заслоняют уже сползшее к закату солнце, ложатся на Куроо тенью, но надолго не задерживаются, словно боятся в нём увязнуть. Словно смотрят свысока на Кенму и думают: «Да ну нахуй. Не дай бог облажаться, как он». — Я не попал буквально ни разу. — Ну и прекрасно. — Что в этом прекрасного? — Кенма направляет пистолет на Куроо, но тот и бровью не ведёт. Лежит себе, перекатывает сигарету из одного угла рта в другой. Что-то в этой картине есть пасторальное, провинциальное, и если бы не недостройки на горизонте, Кенма мог бы поднапрячь воображение и представить, что там, за лесом, у них деревенский домик, корова и выводок цыплят. И собака ждёт их у калитки, готовясь зайтись лаем, едва они покажутся вдалеке. В покосившемся сарае у Куроо непременно стоит трактор, в котором он подолгу ковыряется с гаечным ключом наперевес. Пропахший машинным маслом и сухой травой, он спрашивает: «Ужин уже готов?» А Кенма говорит: «Ты долбоёб? Какой ужин? Я не буду тебе готовить. Я хочу тебя поцеловать. Я хочу снять с тебя этот всратый фермерский комбинезон и трахнуть прямо на сеновале». Мда. В последнее время все его фантазии заканчиваются примерно одинаково. — А что прекрасного в том, чтобы попадать в цель? — Куроо затягивается, выдыхает медленно, окружая себя таинственной дымкой. Философ, блять. Вот-вот преисполнится в своём познании настолько, что начнёт разговаривать исключительно мыслительными экспериментами: «Представим себе, что смерть есть вечный покой, но тогда она — не зло…» — Ну, как вариант: я смогу себя защитить. — Для этого у тебя есть я. — Ты не всегда будешь рядом, — фыркает Кенма, но получается как-то неубедительно. Будь они в суде, присяжные засомневались бы в правдивости показаний. Будь они в суде, присяжные бы вздохнули: «Господи, да поебитесь вы уже…» — А ты не всегда будешь мазать, — Куроо сворачивает разговор трубочкой, сворачивает улиткой: закрученной, медленной, слизкой. Так всегда с ним бывает: Тецуро мастерски уворачивается от ответов. Наверное, этому их учат на курсах телохранителей. Или что он там оканчивал?.. Кенма снова ловит себя на мысли, что ничего о нём не знает, кроме щепотки общих фактов. И при этом помнит наизусть его скучающий взгляд, его холодные пальцы, его смех — эту мелодию Кенма может даже наиграть на калькуляторе. Пять-три-пять-три-один, если Куроо усмехается лениво. Семь-четыре-семь-четыре-семь-пять, если ему действительно смешно, и глаза зажмурены, и голова запрокинута вверх. Два-один-два, если улыбка налево и в глазах сквозные отверстия вместо зрачков. — Если уж наводишь на человека пистолет, — Куроо кивает на глок, зажатый в ладонях Кенмы, — то или стреляй, или опускай, или допрашивай. Козуме подходит ближе, перешагивает через Куроо (чтобы не вырос больше ни на сантиметр, мутант проклятый), становится над ним Эйфелевой башней, чуть-чуть склоняется Пизанской. Направляет пистолет прямо в лоб Тецуро, и тот не боится, не боится так сильно, что это даже обидно. Зато у Кенмы мгновенно потеют руки, трясутся пальцы: не нажать бы случайно на курок, не нажать бы специально, не нажать… — Я выбираю допрос. — А может, всё-таки будешь стрелять? — шутит Куроо, но всё же с интересом привстаёт на локтях. Кенма медленно, чуть более неуклюже, чем хотелось, опускается на колени, садясь на Куроо верхом. Чувствует, как ширинка его джинсов ложится ровно по шву на его собственной заднице. Забавно: если у Тецу вдруг встанет, он узнает об этом первым. Забавно: с каких-то пор Куроо Тецуро в его голове сократился до Тецу. Или Куро. Стал маленьким-маленьким, ёмким, будто вдруг устыдился того, сколько места там занимает. Хотя ощущения прямо противоположные, словно Куроо Тецуро стоял себе спокойно в углу, а вот Тецу развалился, подмяв под себя всё пространство, расползся, растёкся вальяжно и нагло. — Вопрос первый, — говорит Кенма, приставляя дуло к его лбу. — Если ты сейчас спросишь, какой мой любимый цвет… — Куроо смеётся: пять-три-пять-три-один. — Это я и так знаю. — Ну и какой? Кенма задумывается. — Фланелевый в клеточку. Обветренный. Солоноватый. Ебливый, в общем, такой. Куроо замирает, будто только сейчас, только после этих слов почувствовав смерть, сталью приставленную ко лбу. Смотрит безоружно, смотрит лётчиком, уходящим на войну, ждущим команды извне. Смотрит так, будто у него в голове диспетчер объявляет: «Небо свободно, небо ничьё, небо твоё. Лети». А он лежит в траве, пропахший землёй и дымом. Лежит и не двигается. — Так вот, — сглатывает Кенма. — Мой вопрос. Почему ты решил стать телохранителем? — Я не решал, — говорит Куроо, и почему-то Козуме кажется, что это самое честное, что он от него за всё это время слышал. Такое даже трогать не хочется — страшно. Ворошить не стоит, как осиное гнездо. Пусть жужжит себе дальше, опасно и ревниво. — Ладно. Вопрос номер два. Почему ты передумал? — вопрос получается неясным, выдернутым из головы. К такому нужен контекст или десять лет дружбы, когда понимаешь друг друга без слов. Такой роскошью они не располагают, так что Кенма нехотя добавляет деталей: — Перед тем как к нам вломились, мы… Ну. Куроо улыбается с издёвкой, опускает ладонь ему на бедро, перебирается паучьей пятернёй на талию и замирает, пригревшись на боку. — Мы что?.. — тянет он с намёком. Продолжай, мол, я слушаю. Помогать он не собирается. Скорее сдохнет, чем поможет. А Кенма, как подросток, может уродливо и грязно выругаться, может плюнуть в рожу, может огрызнуться. А что-то такое — из темноты, из жара — выдернуть не может, оно корнями сплелось внутри, оно если и прорастёт, то только сквозь бетон. Но бетоном его нутро пока не залили, оно голое, свежевспаханное, рыхлое. — Мы собирались… Это. — Это? — Ну. — А поконкретнее? — Потрахаться мы собирались, блять, — не выдерживает Кенма. Отворачивается. Чувствует, как Куроо своими холодными пальцами впитывает жар с его вспыхнувшей шеи. Как нажимает, давит, притягивает ближе, а Кенма упрямится, строптивится, но всё же вздыхает побеждённо, ложится на него грудью, убирая пистолет. — Ты правда считаешь, что я передумал? — спрашивает он куда-то мимо уха, куда-то за. Куда-то против. Куда-то вот в это предложное пространство, где нет слов, только направления. — А я ебу, что у тебя там в черепной коробке творится? — бурчит Кенма. Видит бог, он с теми авиадиспетчерами, с теми клоунами, с теми пришельцами не знаком. У Куроо в голове вечеринка-маскарад, на которую Кенму не приглашали. Закрытое мероприятие. Вход строго нахуй. — Иногда мне кажется, что только ты и ебёшь, — говорит Куроо, и в его голосе слышится кособокая улыбка налево. Кенма её не видит, только чувствует щекой, и это какой-то новый, какой-то запредельный уровень близости: ощущать чужую мимику своей кожей. Ближе бывает только пуля, просверливающая висок. — Так что нет, коть, я не передумал. Просто вспомнил, зачем я здесь. — Чтобы бесить меня? Тебе за это Управление премию платит, что ли? Куроо молчит. Безгранично долго, от горизонта до горизонта, молчит целой страной, в которой ещё не успели изобрести ложь. Кенма приподнимается немного, чтобы заглянуть ему в глаза, хотя знает, что это плохая идея. Это как настежь открыть окна, когда по городу в ночи бродит чудовище. Когда у всех двери заколочены, свет погашен, а ты, дурак, распахиваешь ставни. Куроо смотрит на него всего секунду. Без слов, без улыбки, без страха, без, без, без, бездна. Закрывает глаза, будто ждёт поцелуя, и Кенма вдруг понимает: действительно ведь ждёт. Внутри всё выворачивается осколками, выкручивается узорами калейдоскопа: разноцветные стёклышки что-то режут и режут, острые, яркие. Кенма думает: «Да ну нахуй». Губы Куроо стиснуты обещанием, губы Куроо на вкус сигаретно-горькие, сухие, холодные. Губы Куроо — продуваемый ветрами пляж города N, шершавый, необласканный волнами. От его волос пахнет дымом вчерашнего костра, который они здесь, в пяти минутах ходьбы от импровизированного стрельбища, жгли. Куроо спалил все сосиски и зефир до угольков, пикника не вышло. Будь у них палатка, она бы тоже сгорела. Запах впитался в одежду, впутался в волосы, словно шампунь у них один на двоих, под названием «Бомжатский костерок». Для сухих и ломких. С эффектом полного выгорания. Кенма целует его, затаив дыхание, потому что знает: воздух прошьёт его лёгкие лезвиями, запутается в них колючей проволокой. Кенма целует его, лижет тёплыми волнами выстуженный берег его губ. Отдаёт ему свой ненужный, лишний жар, болезненный, тягучий. Пусть весь забирает, пусть и огонь себе, и угольки, и золу, пусть только согреется, пусть только перестанет быть таким холодным. Кенма готов таскать обогреватели в его Ледниковый период, готов ладонями растирать вечные льды у него внутри. Кенма готов. Просто готов — с ним. Вместе. Куроо отстраняется за секунду до того момента, когда Кенме было бы не больно его отпускать. За секунду до — как и положено телохранителям. Куроо смеётся: два-один-два. Два-один-два — это могло быть телефоном скорой помощи. Сигналом SOS. Кенма разрывает близость их недообъятий, приподнимается, снова направляет пистолет ему в лицо, но на этот раз наводит не на лоб, а на губы. Он уже знает, что в них опасности куда больше, чем в черепной коробке. Выстрелишь в лоб — дай бог пришибёшь одного-двух клоунов. Это не смертельно. — Вопрос номер три, — Кенма не верит своему голосу, не узнаёт его. Это голос человека, который целовал Тецуро. Он ничего общего не имеет с Кенмой времён сегодняшнего утра. Кенмой, который чистил зубы, вспоминая прохладу ментола у себя между ног. — Каковы мои шансы? — Пас. — Куро. — Что? — Это не волейбол, блять, чтобы пасы отдавать. Отвечай давай, — Кенма постукивает пистолетом по его нижней губе, поторапливая. — Стреляй, если хочешь. «Лучше бы ты соврал, — думает Кенма. — Лучше бы ты сказал: со мной сто процентов. Или: пятьдесят на пятьдесят. Или усмехнулся обязательно направо, протянул: ну-у-у, процента два, не больше». Потому что «Пас» — это даже не процент. «Стреляй, если хочешь» — это такие крупицы, из которых, сколько по сусекам ни скреби, даже полпроцента не вылепишь. Куроо смотрит на него незализанными ранами, незалатанными дырами, тянется к запястью, касается губами — влажными ещё. Солнце уползает за деревья — наверное, не хочет смотреть на них. Край неба смущённо румянится, и Кенма думает о том, что закат похож на костяшки Куроо, но всё же не дотягивает. Природе уже не повторить того, что она создала случайно миллионы лет назад, и её попытки сымитировать Куроо смотрятся несколько жалко. Вибрирует, требуя внимания, браслет на запястье, и страшно понимать, что, сработай будильник пару минут назад, когда губы Куроо медленно раскрывались ответом, Кенма не стал бы отвлекаться на пароль. — Идём домой, — говорит он, оттарабанив шестизначный код. — Хватит валяться на земле. — Боишься, что простужусь? — спрашивает Куроо, демонстративно кряхтя, как старый дед. Это всё глупости, конечно. Это всё показное: Кенма видел, как он качал пресс, как отжимался, как подтягивался. Ничего у него не скрипело. — Боюсь, что всю землю выстудишь. — Остановлю глобальное потепление, спасу мир, что плохого? — Нехрен его спасать. Кенма суёт руки в байку, отворачивается, пока Куроо собирает с земли рассыпанные патроны, распихивает по своему миллиону карманов оружие. Если бы он прошёл через металлодетектор, тот бы взорвался от возмущения. Напоследок Куроо целится в банки вдалеке. Щелчок. БАХ! Мимо. Щелчок. БАХ! В цель. Щелчок. БАХ! Мимо?.. — Теряешь хватку, — хмыкает Кенма, близоруко щурясь на самодельные мишени. Тут же раздаётся ещё четыре выстрела, и все снова мимо. Ну, это уже никуда не годится… Кенма фыркает. Не сразу понимает, что третий выстрел звучал иначе. Звучал издалека. Сбоку. Слева. А слева — это всегда к беде. Кенма оборачивается ровно к тому моменту, чтобы увидеть, как Куроо падает на одно колено. Тяжело падает, ранено. — Беги! — орёт кто-то. Тем же голосом, что тогда, в городе N, орали: «Козуме!» Кенма тогда ещё подумал вскользь, не до конца, что где-то этот голос слышал. Но обернуться на этот крик он не может, не может отвести взгляда от Куроо, от сжатых челюстей, от рук, чётко и уверенно меняющих обойму — без дрожи и сомнения, словно до них, дурных, ещё не дошла та боль, что красным растекается под рёбрами. Ещё один выстрел выбивает пистолет у Куроо из рук, отбрасывает его плечо назад, и брызги крови дробью шрапнели вгрызаются Кенме в лицо, прожигают кислотой щёки. Крик вырывается из глотки сам собой, продирает путь наружу взрывной волной, но в итоге слетает с губ слабым шёпотом: — Нет… Нет-нет-нет, блять, нет, просто нет, нет, НЕТ, НЕТ!!! НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТ — Не стрелять! — это должен был заорать он, Кенма, но крик прилетает от человека в чёрном, бронированном, защитном. И адресован он даже не Куроо, он для того, второго, потому что… Потому что Кенма заслоняет Тецуро собой?.. Но… — Котёныш, ты немного мешаешь… — у Куроо голос влажный, пропитанный кровью, утонувший. Он заряжает другой пистолет, но руки больше его не слушаются, и Кенма вырывает оружие из холодных — ледяных, блять — пальцев. Целится в того, который ближе. Знает, что промажет. Знает, что это неважно. Знает, что кровь Куроо жжётся на лице. — Козуме, опусти пистолет, — говорят ему. — Всё в порядке. В порядке? Где? — Мы спасём тебя, опусти оружие. — Надо валить, — хрипло выдыхает Куроо ему в спину. Гений, блять. Твою бы гениальность да десять минут назад. Хотя бы пять. Хотя бы… — Я выстрелю, — говорит Кенма, надеясь, что это звучит угрожающе. Что это вообще звучит, а не просто бьётся раненной птицей в груди. — Зачем? — спрашивает этот, близкий. Подходит, не опуская оружия. В его бронежилете застряло три патрона. Под забралом его шлема знакомое лицо. — Козуме, убери пистолет и отойди от него. «Если они здесь — Куроо ранен, Куроо ранен, ему надо в больницу, — если они здесь, они на чём-то приехали, — беспорядочно думает Кенма. — Значит, где-то есть — Куроо ранен, он умрёт, он умрёт за моей спиной — машина. Надо идти к машине. Почему он молчит, почему молчит, почему он… Где эта чёртова машина?» — Козуме, отдай мне пистолет. Не усложняй. Действительно. Всё же, блять, так охуенно просто, к чему эти сложности? — Ос… Оставьте нас в покое, — выходит жалко. Испуганно. Куроо сзади совсем затих, и поворачиваться страшно. Поворачиваться, быть может, уже поздно. Человек перед ним замирает будто бы растерянно. Наконец снимает его с прицела и сдвигает забрало. Кенма смотрит в лицо спецагенту Акааши Кейджи и перестаёт что-либо понимать, будто цирк выбрался из головы Куроо в реальность, будто вытек из него вместе с кровью. — Ты с ними заодно, — Кенма сжимает рукоять пистолета и чувствует, как злость поднимается из груди, приливает дрожью к пальцам, готовым спустить курок. — С кем — с ними? — спрашивает Акааши, и Кенма вспоминает, как он приносил ему кофе в комнату для допроса. Он тогда показался ему нормальным. Показался слишком адекватным для Управления, слишком человечным. Ёбаный урод. — Сколько они тебе заплатили? Я дам вдвое больше. Втрое. Ты видел мои счета, ты можешь их разморозить. Можешь всё забрать, мудила, — слова жгут губы, спину печёт тишиной. Куроо молчит. Он отключился? Он?.. — Мне не нужны твои деньги, Козуме. Опусти пистолет. — А, так ты это для души делаешь? Во имя идеи? Уёбок больной. Оставь нас в покое, слышишь?! Съеби, пока я тебя не пристрелил! Акааши чуть хмурит брови, переводит взгляд куда-то ему за спину, вглядывается в страшную, неизвестную тишину. Спрашивает терпеливо, как у ребёнка, или душевнобольного, или всё вместе: — Ты понимаешь, что сейчас происходит? Издевается ещё, сволочь. — Ты пришёл за этим, — Кенма трясёт запястьем с широким ободком браслета. — Я пришёл за тобой. — Ну и уёбывай тем же путём. Акааши снова кирпичит лицо, делает осторожный шаг вперёд. — Чем он тебя так запугал? Чем он угрожал тебе? — Кто? — Куроо Тецуро. Кенма вздрагивает от этого имени, словно оно проходит насквозь пулевым. Яростное осознание — такое плотное, что можно пощупать, что можно взвесить в руке пистолетом с полной обоймой — вдруг рассыпается, крошится. — Что?.. — выдыхает он. — Он не угрожал мне. Он же, блин, мой телохранитель. И это звучит совсем уж глупо. Звучит как: «Дяденька, а вы точно в порядке? Вы таблетку от шизы принять не забыли?» — Телохранителя, которого послало к тебе Управление, зовут Тацуки Вашио. Он должен был забрать тебя из штаб-квартиры и отвезти в Коганеи. Кенма не удерживается и фыркает. Что за бред? Его телохранителя зовут Куроо Тецуро, хоть он и не похож на телохранителя. Город, в который они приехали, имел дурацкое незапоминающееся название, но оно не было похоже на Коганеи. — Когда он пришёл в назначенное место, тебя там не было. Мы сразу же развернули поисковую операцию, но нашли только спустя две недели. Трое наших было ранено, но один из них опознал в твоём похитителе Куроо Тецуро. Он коллектор у якудзы, мы несколько лет пытаемся состряпать на него дело. Он пытал тебя, чтобы узнать код? Что он с тобой сделал? Что он… Что он с ним сделал?.. Самому бы знать. — Что ты несёшь? — хрипит Кенма. И голос снова не его. Голос человека, который целовал Куроо Тецуро всего с десяток минут назад. Голос человека, которого переехало цирковой кибиткой, затоптало конями. И ничего, нормально. Кости переломаны, мозг в лепёшку, но это не так страшно, как тишина сзади. Тишина, которая вдруг раздрабливается тихим: — Иди с ним. Кенма оборачивается резко, зло: — Завались. Куроо улыбается на левый бок. Бледно-серый, выцветший. Строит из себя хуй пойми что. Герой войны, сука: «Оставь меня, спасайся сам». Сам себя, блять, оставляй. Тецу смотрит покорёженной бездной, будто пытается мысленно передать что-то отчаянно-ненужное, что-то вроде: «Ты же не дурак, ты же понимаешь: это твой единственный шанс». Но Кенме нахер эти шансы не сдались, Кенма помнит кое-что насчёт шансов: их нет, ни на процент, ни на полпроцента, если хочешь — стреляй. И он стреляет. Акааши вскрикивает, припадая на раненную ногу, из-за спины слышится вторящий его собственному выстрел, а потом сразу ещё один: это Куроо сначала мимо, а потом точно в цель — и второй, вдалеке, падает точно так же, не «убит», но «ранен». Кенма закидывает руку Куроо себе на плечо, поднимается, шипя: тяжёлый, скотина. — Козуме! — кричит Акааши. — Не делай глупостей! Запоздал ты, спецагент. Глупость уже сделана, обратно её не разделать. Глупость висит на нём полуживым грузом, но находит в себе силы идти. В спину прилетают выстрелы, которые Акааши останавливает строгим: «Отставить!» И на том спасибо. Нет, правда, спасибо. Неплохой ты всё же парень, Акааши Кейджи. И за ногу извини сердечно. До свадьбы заживёт. — Если ты сейчас уйдёшь с ним, мы будем вас искать, — тоже в спину. — И мы ведь найдём вас, Козуме. — Охуенная идея, флаг вам в руки, хуй вам в рот, — бормочет Кенма, чувствуя, как кровь Куроо стекает ему на бедро, пропитывает штаны. Думает о: «Я хочу, чтобы у меня от тебя на память осталось что-то ощутимое». — Ты идиот, — говорит Куроо. — А ты предатель. — Тогда зачем?.. — Ты обещал. — Что? Они бредут медленно, и это самый нелепый побег из всех. Акааши и его напарник могли бы догнать их даже с простреленным ногами. Даже без ног, если честно. Возвращаться в квартиру нельзя, а значит… Снова угонять машину? Ну да, какая уже разница: всё равно их разыскивают и мафия, и Управление. Хуже не будет. Кенме хочется рассмеяться, но это опасно. Так и с ума сойти можно. И, наверное, даже нужно. А то что он такой здравомыслящий с таким-то поехавшим клоуном. — Вот и мне пиздец как интересно, что, — говорит Кенма. Ему почему-то спокойно, как бывает спокойно человеку, у которого самое страшное уже случилось, а значит, больше бояться нечего. Ему почему-то ровно-ровно и плоско-плоско. Ему бы только дотащить этого придурка до машины, а там… Как-нибудь. Куда-нибудь. Зачем-нибудь. Нахуй-нибудь. Нахуй-не-будь-мёртвым-когда-мы-доберёмся-пожалуйста. И Кенма понимает ведь, что вот это вот — это не результат его осознанного выбора, его трудного решения или его импульсивной прихоти. Что никто в здравом уме из двух зол не выберет зло вселенское, зло первобытное и хтоническое. Хорошо, что выбора ему никто не давал, что вселенная извернулась так, что: если бы он пошёл с Акааши, Куроо бы арестовали, подлатали и кинули за решётку — туда, где с проебавшимися недомафиозниками не случается ничего хорошего. Особенно ничего хорошего там не случается с теми, кто вместо того, чтобы выбить из хакера-неудачника код, смотрит с ним «Звёздные войны», играет в допотопные компьютерные игры, покупает ему калькуляторы, готовит ему консервы, политые кетчупом, делает ему в ванной минет, учит стрелять и целует, лёжа на стылой земле. Таким в тюрьме заточку в бок не просто всаживают, а с пристрастием, по локоть, смачно проворачивая внутри. Куроо молчит, и это правильно. Это с его стороны очень разумно, это, может быть, первый его здравый поступок за всю жизнь — такое надо ценить и уважать. Вот только Кенме эта тишина становится поперёк горла застрявшей костью — палеозойской окаменелостью, и он говорит: — Как засунуть пиздец в десять минут жизни. Три действия. Тецу издаёт стрёмный нездоровый звук, спотыкается немного, продолжая истекать кровью. Они почти дошли до окраин. Впереди маячит парковка, шатается, рябит. — Поцеловать Куроо Тецуро. Подождать немного. Закрыть холодильник. — Какой… нахер… холодильник. — Ну, знаешь. В морге такой. Для трупов, чтоб не дуло. — Если это последняя шутка, которую я… — сглатывает, собирается с силами, — услышу перед смертью… — То умирать тебе категорически нельзя. — Нельзя, — кивает дёрганно, будто вот-вот голову с плеч уронит. Кенма прижимает его к себе ближе, думая зло: «Я тебе, блять, уроню». Ну хоть в чём-то у них мир да согласие. Непривычно даже. — Загадка вторая. Как засунуть раненную хуйню в чужую машину. Три действия. — Разбить стекло, — подсказывает Куроо. — Нет, другая машина. Надо постарше, иначе не… Не прокатит. То, как сбивается его речь, Кенме не нравится. Но ему вообще мало что в жизни нравится, так что не привыкать. Он пробует выбить окно рукояткой, как делал это Куроо, но силёнок не хватает. «Похер», — думает Кенма и стреляет. Ну хоть тут не промазал. — Снять крышку на рулевой колонке, — говорит Куроо, и слова его тонут в вое сигнализации. — Говори на человеческом. — Вон ту хуйню. — Ага, понял, — кивает Кенма. Куроо растекается по пассажирскому, заляпывая своей кровью чужой салон. Протягивает ему мультитул. «Ах, вот почему ты, сука, такой тяжёлый, — думает Козуме, — понапихал в свои карманы полгаража инструментов». — Найти соединитель жгута проводки. — Чё? — Так, дай я сам, — Куроо наклоняется, возится с проводами, расковыривает их непослушными пальцами, скручивает. Здорово его в мафиозном техникуме обучили, с душой. Наверняка он и замки так же профессионально взламывает, и ногти плоскогубцами выдирает. Талантливый мальчик, далеко пойдёт. Помчится прям. В инвалидной коляске. Кенма чувствует, как едкий, слизкий сарказм обволакивает его защитным слоем, закупоривает слёзные железы, запечатывает истерику внутри. Машина недовольно урчит и заводится, наконец прекратив осоловело сигналить, и Кенма опускает ладони на руль, пачкая и его кровью. Сколько же её, блять, натекло… — Если что, у меня нет прав, — говорит он. — Ну всё тогда, вылезаем, я не хочу закон нарушать, — вяло проговаривает Куроо. — А куда ехать? — Я покажу. — Ты сдохнешь раньше, чем мы доедем. — Тут недалеко. — Так и ты долго не протянешь. — Ну, если ты и дальше будешь тупить, то конечно. — Хуечно. — Как по-взрослому. — Заткнись. Кенма раздражённо вдавливает педаль в пол, и стартуют они слишком резко. Выезжают с парковки, нарушая сразу с десяток правил дорожного движения — можно добавить к списку преступлений, отлично впишется между «неправомерным доступом к компьютерной информации» и «применением огнестрельного оружия с причинением особо тяжких». — Раны я тоже, кстати, зашивать не умею, — сообщает Кенма, когда недостройки остаются позади вместе с пустой квартирой, где вместо обоев правила «Морского боя», а ванная пропитана запахом мятной зубной пасты. — Мы едем к моему другу. Он… он поможет. — И он, конечно, будет очень рад видеть двух уголовников на своём пороге. — Да не то чтобы, — откликается Куроо, зажимая дыру в своём боку. Там, пульсируя горячей жизнью, в его ладонь рушится мир. Кенма увеличивает скорость, выжимая из машины максимум. Мыслей в голове мало, мысли все рассыпались по пути от стрельбища к парковке. — Ты всё же прострелил ногу его парня. Кенма смеётся. Два-один-два. Два-один-два. Ответьте.