Спаси и сохранись

Дом, к которому они подъезжают, выглядит совсем не так, как мог бы выглядеть дом друга-мафиозника. Обычный одноэтажный коттедж, на лужайке которого всё ещё обряжена гирляндами ёлка и забыты несколько хэллоуинских украшений: довольный жизнью скелет, сидящий на подвешенных на дереве качелях, и уродливая пластиковая тыква, внутри которой вместо конфет пара пустых бутылок из-под пива. Перед дверью лежит выцветший коврик с карикатурным бобром и надписью: «БОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!» «Может, — думает Кенма, — ещё не поздно сдаться спецагенту Акааши». Но на ворсистый бобриный глаз падает капля крови, вторая раскрашивает большие передние зубы в красный, и Кенма понимает: поздно. Время около полуночи, но дверь им открывают почти сразу, после первого же звонка. — Куроо? — парень на пороге выглядит скорее обрадованно, чем удивлённо, но его подвижная мимика тут же выдаёт прям-таки образцовый испуг. Кенма пытается вспомнить, как выглядят страх и беспокойство на лице Куроо, но понимает, что никогда ничего подобного там не видел, будто у Тецу только два режима: «Соблазнение» и «Скука». Иногда «Скучающее соблазнение». А иногда он истекает кровью и усмехается: — Привет, бро. Смертельно рад тебя видеть. Кенма готов терпеть подобную клоунаду в добром расположении духа, но всё доброе было отстрелено, а весь дух развеялся по дороге сюда, размазался по спидометру. Так что он говорит: — Давайте как-нибудь резче, — и сваливает тушу Куроо на крепкое плечо парня в дверях. — Бокуто, знакомься, это мой парень Кенма. — Я не твой парень, — говорит тот и задвигает защёлку двери. — Ты парень, и ты мой. — А ты дырявый мешок с дерьмом, так что заткнись, пока всё оно не просыпалось, — бормочет Кенма. На самом деле то, что у Куроо всё ещё есть силы быть придурком, не может не успокаивать. Уж лучше так, чем тишина, которую страшно даже называть гробовой. — Что… что случилось? — встревает Бокуто. На нём мятая футболка с мультяшным принтом и нелепые плюшевые тапочки-совы. Кенма приходит к неутешительному выводу, что все они в якудзе двинутые. Не мафия, а цирк на выезде. — Случился твой ненаглядный, — улыбается Куроо, но улыбка его вздрагивает и гаснет, когда Бокуто опускает его на диван. Обивке наверняка пиздец, но его это не сильно заботит. — Акааши? Он в поря… — Кенма прострелил ему ногу, — довольно скалится Тецуро. Предатель. Бокуто тут же бледнеет, застывает мрамором, по которому тут же ползут трещины, будто приставили штихель и долбанули молотком. Кенма подбирается, чувствуя, как деревенеет бронёй кожа. Если Бокуто ему врежет, то отправит прямиком в нокаут. Такими ручищами можно и шею свернуть, так что Козуме вжимает голову в плечи, щурясь на Тецуро обиженно и зло. — Слушай, — говорит он Бокуто, — можешь позже в отместку прострелить ногу мне, если тебе станет легче, но сначала помоги этому дебилу, окей? Бокуто решительно кивает и убегает куда-то вглубь дома. — Он не будет стрелять в твою ногу, — обещает Куроо с такой хулиганской улыбкой, будто только что устроил лучший в жизни пранк. Кенме хочется его ударить, но страшно добить. Поэтому он просто стискивает зубы и помогает Куроо избавиться от рубашки. Под ней чёрная футболка, на которой кровь не видна, зато прекрасно заметны края дыры на боку и рваность рукава на плече. — Может, надо её разрезать? — спрашивает Кенма. По крайней мере, так делают в фильмах. — Да не, жалко. Я потом зашью, — говорит Куроо. Какая хозяйственность. Себя бы, блин, сначала зашил. Рот в первую очередь. Кенма снимает с него футболку под хитрый взгляд, в котором подтекста больше, чем воды в океане. Его никогда не мутило от вида крови, но теперь начинает подташнивать: уродливое отверстие в боку Куроо подрагивает в такт дыханию, пульсирует, выпуская толчками его жизнь. На плече всё выглядит куда хуже, потому что пуля распорола кожу длинной полосой. Края раны разошлись, обнажая мышцы, и это мерзко, но не так опасно, как аккуратная круглая дыра под рёбрами. Бокуто возвращается с большой коробкой из-под обуви, доверху наполненной лекарствами, бинтами и прочей мелочью из набора юного доктора. — Так, — говорит он взволнованно, будто пытается этим словом, как сигналом-маяком, притянуть все мысли в одну кучу. — Пуля прошла насквозь. — И это хорошо, да? — спрашивает Кенма. — Ну, нам не надо её выковыривать, так что да, нормально. — Ура, — вяло откликается Куроо. Сидит, не двигаясь. Смотрит в одну точку на лице Кенмы, словно его поставили на режим сохранения энергии. Бокуто достаёт из своей хаотичной аптечки кривую дугообразную иглу, и Кенма невольно косится на чёрный гвоздик в ухе Куроо, вспоминает его: «Только не говори, что это как комарик укусит». Ему, наверное, нафиг не сдались сейчас утешения, но Кенма всё же бурчит: — Это будет адски больно, Куро. Будто на медленном огне прожаривают или, ну, знаешь, в рану иголкой тычут. — Верю, — Тецуро усмехается с благодарностью, Бокуто нервно хихикает и смачивает какой-то воняющей жидкостью тряпку. — А… Внутри? — глупо спрашивает Козуме. — Ты разве не должен проверить и сказать: «Тебе очень повезло, жизненно важные органы не задеты»? — И как мне это проверить? — уточняет Бокуто. — Да хуй знает, я не врач. — И я не врач, — говорит он. Кенма переводит сосредоточенный взгляд с него на Тецуро, прикрывшего глаза и откинувшегося на спинку дивана. Лицо его при ярком освещении кажется совсем серым, измождённым, и Козуме понимает, что ему по-хорошему надо в больницу. И по-плохому — тоже. Он потерял много крови, его тело продырявила пуля, иголка и нитки тут не помогут. Если бы это работало так, в хирурги брали бы каждую домохозяйку, умеющую шить. — Тебе надо в больницу, — говорит он. Бокуто стягивает края раны, втыкает иглу, и Кенма с трудом отводит от этой отвратной картины взгляд. — Зачем? Легче сразу вырыть могилу на заднем дворе, меньше суеты будет. — Ты же сдохнешь тут, блять. — Все мы когда-нибудь… — Все когда-нибудь, а ты — сегодня ночью. — Я в порядке. — Ты не… — Котёныш, — прерывает устало, кивает рядом с собой на диван. Сядь, мол, и успокойся. — Если бы пуля задела что-то важное, я бы ещё в пути окочурился. Кенма качает головой, но действительно садится с ним бок о бок. Куроо находит вымороженными пальцами его ладонь, пригревается в ней, как какой-нибудь хладнокровный ползучий гад. Кенма вспоминает «факт дня от Куроо Тецуро»: змеи любят обвиваться вокруг рук хозяина, потому что так теплее. Может, думает Кенма, коварный Змей-соблазнитель так настырно втюхивал Еве яблоко, потому что просто хотел на ручки, но сказать не умел. Кенма его даже понимает. Вот например, у него в голове уродливой слезливой нежностью трепещет что-то порочное и яблочное, а он лишь шипит: — Как же ты бесишь. — У тебя есть план? — спрашивает Бокуто, и Козуме хочется сказать: не отвлекался бы ты, док. Но он, похоже, парень многозадачный. Может и раны зашивать, и языком трепать. — Если вас ищет Кейджи, это фигово, бро. — Нас ещё и босс ищет, так что надо валить из страны, — Куроо прикрывает глаза, сползает Кенме на плечо, будто они какая-то сладкая парочка на задних рядах кинотеатра. Будто неважно, что за фильм, неважно, что он уже закончился — титры будут ползти по чёрному экрану ещё добрых минут десять, и они не уйдут, пока их не выгонят. — В Мексику? — шутит Кенма, хотя совсем не смешно. Он и в Мексику готов, если честно, и в Сибирь, если там их оставят в покое. Лишь бы добраться до какого-нибудь никому не нужного Лос-Рейес-Акакильпан или Нуэво-Ларедо, построить шалаш на берегу, сжигать пойманную рыбёшку до угля, ругаться каждый день, превращаясь в ворчливых стариков — местных чудиков, которые торгуют ожерельями из ракушек на пыльной главной площади города. — Мексика далеко, да и не впишемся мы туда… — тянет Куроо. — Можно переплыть Восточное море и рвануть в Китай. Высадимся где-нибудь у Шанхая, а там пересадками в Хайнань. — Почему в Хайнань? — спрашивает Кенма, ногтем подковыривая засохшую корочку крови у Куроо на пальцах. Там, под ней розовеют костяшки, и Козуме оглаживает каждую, пока Куроо рассказывает: — Там красиво. Горы зелёные, море лазурное, пляжи, пляжи, пляжи… Вместо лесов джунгли, обезьяны там всякие… У них есть вулкан, а ещё парк под названием «Олень повернул голову», мы обязаны там побывать. И можно плавать с маской и смотреть на рыб — знаешь, полосатых таких, как в мультике про Немо. — Я не полезу в воду, в которой уже кто-то живёт, — морщится Кенма. — Значит, будешь ждать меня на берегу. В дурацкой панамке. — Я не надену панамку. — Тогда у тебя нос сгорит. Будешь потом ныть: «Куро, у меня нос сгорел, бе-бе-бе…» — У меня не такой голос. — Именно такой. Скажи, Бо? — Что? А, да, такой, — кивает Бокуто. Он поворачивает Куроо к себе спиной, чтобы зашить рану сзади, и Тецуро с готовностью наваливается на Кенму, обнимая поперёк талии, утыкаясь лицом в его шею. Дышит горячим тяжёлым воздухом. Поверхностно дышит, прерывисто. Кенме хочется, чтобы он и дальше говорил про Хайнань, обезьян, рыб и его сгоревший нос, но Куроо замолкает, заставляя вслушиваться в его дыхание с дребезжащей внутри тревогой. Дышит он самыми глухими кнопками на калькуляторе. Дышит так: четыре, один, один. Четыре, один, один. Это напоминает пульс на кардиомониторе. Пульс, который вот-вот сорвётся на бесконечно залипшую семёрку. Пи-и-и-и-и-и… Пиздец. Бокуто заканчивает свою возню, сворачивает кружок вышивания и отстраняется. Его руки в крови, и полотенце, которым он их нервно трёт, ни капельки не помогает. — Ты как? — спрашивает он. — Куроо. Эй. Тецу не отвечает. Тецу дышит: один, один. Один. Один. Тецу пару минут назад говорил о Хайнане и панамке, а теперь молчит. Тецу умирает, уткнувшись носом Кенме в ключицы. Потому что иголка и нитки не спасают от пулевых. Потому что не бывает так: добрался до дома друга — и всё наладилось. Потому что Бокуто нихуя не врач, а Куроо нихуя не Терминатор, Куроо — человек из плоти и крови. Плоти, насквозь продырявленной, и крови, которой не хватает. — Ему нужна помощь, — говорит Кенма, делая вид, что всё ещё способен производить слова. — Его посадят. — Значит, я его вытащу. — Как? — спрашивает Бокуто, и по его тону Кенма понимает: он поддержит любое решение, примет любой приговор, который Козуме вынесет. Подпишется под пунктом о снятии ответственности и приступит к исполнению. — Пока не знаю. Но я что-нибудь придумаю, — Кенма сжимает холодные пальцы Куроо в своих, думает о тупом оленьем парке, о полосатых рыбах. Почти чувствует зуд сгоревшей слезающей кожи на переносице. Если Куроо хочет в Хайнань, будет ему Хайнань. Да хоть три. Хоть десять Хайнаней из десяти. — Везём его в больницу. Бокуто поднимает его без особого усердия, и Куроо повисает в его руках так, будто уже умер. Кенма отводит взгляд и торопится открыть дверь. В машине Бокуто он садится сзади, рядом со сползающим в горизонтальную плоскость Тецуро, и вполуха слушает, как Бокуто разговаривает по телефону с человеком, который показался Кенме неплохим, но назвался врагом. Который отпустил их один раз, но не отпустит второй. Бокуто спрашивает у него взволнованно про ранение, уточняет: «Тебе очень больно? Хочешь, чтобы я приехал?» и ни слова не говорит про того, кто это ранение учинил и сидит сейчас на пассажирском. Когда он заканчивает разговор тихим смущённым: «И я тебя», Кенма вдруг спрашивает, хотя ему не то чтобы интересно: — Кто ты? Ну, знаешь. По жизни. Ему просто нужно заполнить тишину чем-то кроме единиц в дыхании Куроо. Хоть бы радио, что ли, включили. Хоть бы «I’m gonna be (500 miles)» поставили, чтобы он смог удавиться под неё нахуй. — О, — Бокуто выдыхает этот звук совиным уханьем, косится в зеркало заднего вида и говорит: — Я подрабатываю инструктором на скалодроме в экшн-парке. А ещё предсказания для печенек в китайском ресторанчике пишу. И иногда меня нанимают магазины игрушек, чтобы собрать рекламные стенды из лего. Ну, знаешь, замки там всякие или ниндзя в полный рост… Кенма смотрит на него и думает: «Вау». Видимо, рыбак рыбака, а клоун клоуна… — И ты никак не связан с мафией? — Да не, не моё это. — А с Куро вы?.. — Вместе в волейбол играли. В школе ещё. Ну да. Это ведь абсолютно логично. Сначала ты перебрасываешь с человеком мяч через сетку, а потом зашиваешь ему рану от пулевого на своём диване. Всякая дружба такая. — И что бы ты написал мне? — спрашивает Кенма. — В печенье. «Ты сам вершишь свою судьбу»? — «Не стреляй больше в моего парня, пожалуйста». — Он первый начал. — Он не со зла. — Да и я не от большой скуки, — фыркает Кенма. Если Бокуто хотел его пристыдить, то ничего у него не вышло. Кенме не стыдно. Кенме страшно, что целился он не туда, куда попал. Страшно, что Акааши тоже промахнулся, когда стрелял в Куроо. Боевыми. На поражение. Когда они подъезжают к больнице, Куроо вдруг открывает глаза. В них мутная болотная грязь и туман, заволакивающий дыры зрачков. В них мало сознания, мало Тецуро, в них совсем не горят зазывающие огни цирка, словно шатры сдулись, кони разбежались, акробаты упали и разбились о землю — не собрать. — Куда мы?.. — В больницу, — обрывает его Кенма. Старается сделать голос решительным и твёрдым, чтобы этот придурок даже не думал спорить. Но Куроо молчит, лишь косит слабую фальшивую улыбку на левый бок, к ранению, к сердцу. Эта улыбка не обещает ни надежды, ни Хайнаня. Вообще ничего не обещает. Так что это приходится делать Кенме. — Эй, — говорит он, когда машина останавливается у дверей больницы. Смотрит на губы Куроо, потрескавшиеся, синеватые. Он не будет целовать их на прощание, он поцелует их при встрече. — Я обещаю, слышишь? Тецу рвано выдыхает, как если бы хотел усмехнуться, но не получилось. Звёзды не сошлись. Чёрные дыры затянулись, ушли спать голодными. Ни одно небесное тело не пострадало. Им нельзя оставаться здесь надолго, нельзя быть замеченными, так что Бокуто окликает курящих у машины скорой помощи санитаров и вытаскивает Куроо из салона, оставляет на асфальте, как какой-то ненужный хлам. Забирайте, мол, если хотите. Оно всё равно сломалось и не работает. Кенма смотрит на него из окна и видит, как Куроо говорит ему что-то. Читает по губам: — Я тоже тебе обещаю. А может, «тебя». По губам Кенма читает хреново.