Курим и молчим

За окном была осенняя слякотная погода, кажется, летел снег. Было немного прохладно: видимо, в квартире все окна постепенно начинают сифонить, нужно будет смотреть. Но сейчас… Макс подошел к Володе и обнял. Просто молча. Без слов. Пока они еще не начали доставать гитару. Потому что ему хотелось контакта. Тепла. Ощущения, что они вместе. — Володь, — прошептал он, — а через месяц давай общие кольца купим. А? А кто на работе будет хуйню нести — скажем, что они извращенцы. — Обязательно купим, — отозвался Володя, тоже обнимая его. — Как там говорят, месяц на размышление? Считай, что мы заявление подали, — он слегка улыбнулся, — а если серьезно, то нам реально надо вдвоем их смотреть. И мне без разницы, как это будет выглядеть. И что на работе скажут, тоже без разницы, не их это дело, кольца сравнивать. Он погладил Макса по плечу, обнимая другой рукой за бок, и продолжил. — Потому что мне реально хочется, чтобы… у нас они были… Мне тут странные строчки вспомнились, — он усмехнулся, глянув в окно, — в упор не помню откуда… Он чуть помедлил, но все же озвучил, раз уж просится. — На улице мокрый снег. Ветер и луна, цветы абрикоса — Какая терпкая сладость; Ветер и луна, все время одно и то же; Хочется сделать шаг… Было что-то в этом, чтобы стоять и обниматься в комнате, чувствуя друг друга, и разговаривать тихо-тихо, но слышать, что говорят в ответ. Отпускать не хотелось, он и не отпускал, продолжая обнимать Макса и не отстраняясь, чтобы не терять этого с ним контакта… — Знаешь что, — сказал Макс вдруг, — я понимаю, что я не вовремя, но, Володь… давай возьмем гитару и пойдем туда… в нашу комнату. И заберемся под одеяло. И просто полежим и пообнимаемся, потрогаем друг друга. Чтобы только… близость и покой, — он смутился. — Я стал охуенным романтиком, а? Я даже песню узнал, которую ты вспомнил. Ее этот пел… патлатый такой. Как там? Иногда это странно, Иногда это больше чем я; Едва ли я смогу сказать, Как это заставляет меня, Просит меня. Двигаться дальше… Я потом вспомню, как его зовут. Он забавный. Он еще про город золотой пел, это я вообще с детства помню, ребята пели во дворе. — А, Гребенщиков-то?.. — отозвался Володя, следуя за ним. И правда, его вроде. Он действительно забрал отсюда гитару, и они пошли в «их комнату». Видимо, Макс эту воспринимал как рабочую, и может, напрягался… Гитара отправилась в угол, а сам он тоже занялся одеждой, с улыбкой слушая, как Макс цитирует дальше. — А еще, Володь… помнишь? Ты мне когда-то… говорил… в момент… такой… «Кто нас видел в этом городе вдвоем… Моя любовь…» Говоря все это, Макс неспешно раздевался, пока не остался как есть. — Я полез под одеяло, — усмехнулся он. — Семейное гнездышко, бгггг. Предлагаю пообниматься, а потом сходить в магазин и купить тортик. У меня радостное детство в жопе заиграло, ага. — Помню, — отозвался Володя, откладывая в сторону футболку. — Я люблю эту песню, «Моя любовь», в ней все, и романтика, и скрытая боль, и… то, что нужно прятаться. Жизненно так, единственное, что себе не врать… Как там, все из той же песни, «тихая жизнь, ни оправдаться, ни соврать»… — Он присоединился к Максу в постели, обнимая, прижимаясь к нему, и улыбнулся на ухо. — Тортик — это хорошо, я знаю пару вариантов… я люблю тебя, знаешь… — Знаю, Володь, — выдохнул Макс. — Знаю. И дело даже не в кольце. Знаешь, однажды моя мама… в общем, поехали мы с ней как-то в детстве еще отдыхать. На юг куда-то, сейчас и не вспомню. И она там познакомилась… с тетенькой одной. Ну она такая была… странная. Мы к ней чай ходили пить, несколько раз, и мама все с ней сидела в комнате и разговаривала. У них там так интересно было, свечки горели, карты на столе разложены… я тогда еще маму спросил: вы в дурака играете? А она посмеялась и говорит: нет, в будущее заглядываем, судьбу пытаем, что будет. Я тогда не понял ни хрена, если честно: мне лет десять было, или двенадцать, не помню. Но мне, конечно же, больше всех надо было! И я такой: мама, а мне можно судьбу? Мама на меня посмотрела и говорит: я спрошу. Потом мы снова туда пошли, я опять во дворе играл, а потом мама выглянула и сказала: иди, мол, сюда. Захожу — тетенька эта на меня посмотрела, мне аж не по себе стало, и говорит: посиди. Я посидел, она что-то там поделала и говорит: иди сюда. Мама рядом стоит, волнуется вся. Я подошел, а она меня за руку взяла, в какую-то чашку смотрит и говорит: тебе, хлопчик, твоя судьба дорожку перейдет. Вернее, захочет перейти, да не сможет. И коли жив останешься — любить тебя будут до смерти. Мама такая — ах!.. А тетенька ей: раньше смерти, говорит, панихиду не поют. Тут мама вообще разнюнилась, а тетенька мне: в глаза судьбе своей смотри, говорит. Себя увидишь. Я забыл про это, представляешь? Напрочь забыл. Вчера вот вспомнил… когда тебя ждал. Вспомнил и охуел. Вот такая фигня, с ума сойти. Володя аж замер, этот рассказ напоминал какую-то нереальную вещь, мистику чистой воды, «так в сериалах бывает», но похоже, все было на самом деле, только в голове не укладывалось. Но ведь все сходится, «в глаза смотри — себя увидишь»… — А мама что потом? — шепотом спросил он. — Что… я офигел сейчас малость, извини… Это… это судьба, что ли?.. — Я не знаю, Володь, честно, — выдохнул Макс. — Я просто это так ярко вспомнил… как она мне. Если жив, говорит, останешься. Не сможет тебе твоя судьба дорожку перейти. Ну по сути, так и вышло, а? Он взял Володино лицо в ладони. И поцеловал, легко, аккуратно. Сперва в один глаз, потом в другой. — Я сейчас вспомнил… как меня тогда прошибло. Темно там было, но костер… и ты на меня смотришь. Моими глазами. И я охуел. И выебываться начал. Нарываться, так сказать. И все вышло как было сказано, уж прости. — Мне казалось, нарывался там я… — выдохнул Володя, коснувшись его щеки, и встретился с ним взглядом. — Я помню, костер, деревня, дым этот везде, и мы друг напротив друга. Ты на Маньку даже толком секунды не посмотрел. И толпа эта вся за спиной, а ты близко, что аж твой Беломор чувствуется, и я думаю, сейчас или ударишь, или ещё что, а так мне и надо. Мы оба выебывались, и я только сейчас понимаю, что хорошо, что кто-то другой не начал драку, я бы не ушел… мы бы не ушли… — он замолчал на пару секунд и добавил: — А про дуэль… я думал, к утру все рассосётся, но… не смог отступить. Хотя это глупо все было… Но, видишь как… Что получилось… — Не смог, не смог отступить, — негромко усмехался Макс. — Если бы ты отказался — как бы ты мне дорожку не перешел, ааа? Он целовал его куда придется — в щеку, за ухо, в шею, в губы — легко, едва касаясь и тяжело дыша. Хотелось вот этого контакта, этой близости, этого ощущения: ты здесь рядом, ты со мной, я чувствую, как ты дышишь, как касаешься меня, я так давно хотел тебя поцеловать… Губы потянулись к губам, и Макс только и успел глубоко вдохнуть — и поцеловать еще раз глубоко и сильно, прижимаясь всем телом. Володя ловил эти касания, гладил, чувствуя Макса, слыша Макса, и думал: хотя мысли сменялись очень быстро, некоторые он даже не успевал понять. И правда судьба — ехать никто не хотел, а колхоз обрывал телефоны со своим юбилеем. Они оба не отказались, и вот оно как вышло. А сейчас, а сейчас сердце трепещет в груди, и он выдыхает, когда его целуют глубоко, внезапно и страстно. Прижаться ещё сильнее, Володя отвечает Максу на поцелуй, чувствуя его язык, они сталкиваются, ласкают, толкаются, страстно и ласково. Это не просто поцелуй, это неимоверно личное, такое личное, что даже говорить об этом было бы сложно. Обоим почти не хватает дыхания, и Володя после утыкается лбом Максу в плечо и тяжело дышит, чувствуя, что Макс дышит примерно так же. Пальцами, пальцами по коже, по плечам по рукам, касаться, вместо слов касаться, пока дыхание сбито, а сердце заходится отчаянным трепетом. Просто касаться, чтобы продлить, чтобы ощущать этот контакт. Чтобы чувствовать, что они вместе. — Вот это я понимаю… праздник… — выдыхает Макс. — Знаешь, Володь… что меня прет больше всего? Когда я вот так сейчас на тебя смотрю… как есть… и вспоминаю… как тогда. Кофту твою эту дурацкую. Джинсы моднявые. Стрижечка такая… укладочка там, типа, ну ваще! И весь ты такой распрекрасный, и не допрыгнуть мне до тебя никогда, только злость внутри кипит, что… недостоин я всего этого, и не буду достоин никогда. А сейчас… сейчас… Он провел пальцами Володе по груди. Потом наклонился и коротко поцеловал его в ямку под горлом, задержавшись там губами. А потом поднял глаза и улыбнулся: — А сейчас ты здесь, рядом со мной. И я рядом с тобой. И мы вместе… вместе, понимаешь? Мы можем целоваться, если захотим, можем трогать друг друга, можем… что хотим можем делать, и ты меня видишь… вот такого, без всего, и я тебя тоже… Я плохо объясняю, Володь, но меня от этого… прямо таращит всего. Как я там стоял и думал, что не будет ничего подобного никогда, и сейчас… когда все это случилось, ты думаешь, почему меня все колбасило тут, что меня выгонят скоро? Да я врубиться все никак не мог, что это случилось. А сейчас… — он вытянул руку, полюбовался кольцом, потом поднес его к губам, не снимая с руки, и поцеловал. — Сейчас… Ты здесь… и я могу… трогать тебя… и ты меня… Говоря это, он проводил пальцами по Володиной груди, шее, рукам. — Не могу, Володь, — признался он. — Таращит меня от тебя, от близости твоей, жутко. Как будто миллион я в лотерею выиграл: да ладно, какой там, это хуйня все. Как будто несбыточное желание исполнилось вдруг, которого и не ждал я уже. Но прикинь, оказывается, когда я там выебывался, мне уже хотелось, что ли, с тобой голышом пообниматься, да без одежды этой твоей пафосной на тебя посмотреть? Интересно! Он наклонился и поцеловал Володю в грудь. Прижался щекой. — Ты… блин… не могу, Володь, щас какой-то площадной пафос пойдет. Обними меня, что ли, чтобы я всякую хуйню перестал нести. — Почему же хуйня-то, — Володя послушно обнимает, потому что и сам хочет обнять, но не хочет, чтобы Макс замолчал, совсем не хочет. — Уже хотелось, но ты не знал, как внимание привлечь?.. Я вообще не знал, что происходит, я был немного ебнутый тогда, уставший и голодный, решил, что мне в голодном состоянии мерещится что-то… Знаешь, я тут вдруг подумал, а если бы… все наоборот было? Я в деревне, ты в городе… Мы б и не познакомились никогда, наверное… Потому что я тупо разговор бы не начал, или внимание бы не привлек… Что-то меня понесло совсем не туда… — он усмехнулся, погладив Макса по щеке, ласково и очень нежно. — Я вообще это представить не могу, — фыркнул Макс. — Хотя… помнишь? Я во сне такой перевертыш видел. Это было так смешно! — он захихикал и боднул Володю в грудь. — Да иди ты. Это же… как-то даже очень интересно. Мы можем как-нибудь поиграть в такую игру, когда нам совсем делать нечего будет! Ох, нет. Меня надо заткнуть, — сказал он. — Чем-нибудь. Кстати, ты есть не хочешь? Я вот не знаю даже. Но вот чего я сейчас хочу — это лечь на тебя сверху. Всем телом. И так полежать. Не знаю почему. Но очень хочется. Немножко. А потом есть. — Ты во сне меня на тракторе видел, — улыбнулся Володя, зарываясь пальцами в волосы на его затылке. — Ладно, потом об этом подумаем… Давай полежим, я люблю, когда ты сверху лежишь… Володя и правда любил это ощущение. У них это было всего пару раз, но уже нравилось, так что он был совсем не против, обнимая забравшегося на него Макса, и мягко целуя его в шею — предыдущий синяк ещё не сошел, не оставить бы новых. Про свои он вообще забыл… — Вот так, Володь, — Макс довольно улыбался, устроившись сверху. — Надеюсь, ты не думаешь, что я таким образом тебя подавляю? Это было здорово — смотреть друг другу в глаза. Как тогда. В первый раз. Хотя там было темно, а теперь… Теперь гораздо лучше видно. Во всех отношениях. — Не могу, таращит как, — выдохнул Макс. — Все вспоминаю сейчас, как я тебя в сено вдавливал. Не могу забыть прям. Господи, Володька, это ж просто… даже страшно иногда, так сильно. Я ж тебе еще вроде рассказывал, что я тогда уже там тебя хотел, только… болван такой, не мог понять никак, что я ощущаю! Мне для этого надо было в Москву приехать! Он вдруг нахмурился и спросил: — Кстати, а ты как… ощущаешь себя как? А то мы вчера с тобой вроде как увлеклись немножко… И засосов я тебе наставил, но совсем не чувствую себя виноватым! — Да нормально я себя ощущаю, — рассмеялся Володя, коротко его поцеловав, и зажмурился на пару секунд, улыбаясь. — Честно, я с утра почувствовал, что мы вчера увлеклись, но это было скорее приятно, так что не переживай, нас обоих вечера несло. А засосы я безуспешно заматывал шарфом, но Игнатьич все равно заметил, а остальные ничего не сказали. И чувство вины здесь явно лишнее, и хорошо, что его тут нет… Блядь! Кто там ещё? Зазвонил телефон, который Володя почему-то бросил на кровать, и дотянуться до него было несложно. А дальше Володя едва слышно вздохнул и попросил Макса, прежде чем снять трубку: — Тихо полежи, пожалуйста. И снял звонок. — Да, мам? Макс напрягся и подумал, что надо бы слезть и убраться в сторонку, но, наверное, поздно. И Володя просил — тихо. Он подгреб к себе подушку, чтобы не лежать вниз головой, и закрыл глаза.