***
Острые ледяные кристаллы, через которые перемахнул Чу Ваньнин, пробили в окнах несколько крупных дыр, сквозь которые задувал холодный западный ветер со снегом. Пол мгновенно покрылся хрустящим снежным ковром, отчего богато обставленная комната напоминала ледяную пещеру, в которую горные разбойники натаскали мебель и утварь. Чу Ваньнин установил над колыбелью защитный барьер — крохотная девочка спокойно наблюдала за его действиями, прикусив палец, не плача и не капризничая, безмятежная, точно будда. Обычно при виде сурового лица Чу Ваньнина дети, даже самые маленькие, испуганно прятались за родителей или жалобно хныкали, отчего он старался не приближаться к ним в лишний раз. «Похоже, только дитя демона способно смотреть на тебя без содрогания», — мысленно усмехнулся Чу Ваньнин, поправляя полог колыбели. И, быть может, один бестолковый ученик, который был намного старше младенца, но разумом ушёл от него недалеко, если однажды посмел назвать Старейшину Юйхэна «нежным». При мысли о Мо Жане в сердце будто вонзились иглы. Чу Ваньнин хотел отправиться в тюрьму и убедиться, что с Мо Жанем действительно всё в порядке, но сначала он должен был узнать правду о Му Сяомин. Чу Ваньнин собирался применить Барьер Восстановления Истины. Сколько бы времени ни занял расспрос души, в обычном мире пройдёт лишь мгновение, и Мо Жаню не придётся долго ждать. По белому застывшему лицу Му Сяомин словно прошла судорога, когда Чу Ваньнин приблизился и опустился на пол, прямо на колкий снег. Звякнули медные украшения, тяжёлая чёрная коса зашевелилась, точно готовая напасть и ужалить змея, но повинуясь даже не жесту — мысли хозяина — Тяньвэнь крепче оплела всё её тело и заставила низко склонить голову. Чу Ваньнин закрыл глаза. Замедлившееся дыхание вырывалось изо рта клочками белёсого пара, смешиваясь с ледяным дыханием бессильно скорчившейся в путах Му Сяомин. В кромешной темноте Барьера её тоненькая фигура казалась совсем хрупкой, а раскосые блестящие глаза немного смягчали хищную нездешнюю красоту. Вместо пёстрых варварских одеяний на ней было простое тёмно-синее платье с цветочным узором. Приняв своё истинное обличье, девушка растерянно крутила головой, но, в отличие от Чу Ваньнина, не видела ничего, кроме черноты. — Я… ослепла? — мягкий мелодичный голос совсем не изменился. — Или я… умерла и лежу в могиле? Тогда почему мне совсем не холодно? — Нет, — Чу Ваньнин внимательно наблюдал, пытаясь отыскать на этом растерянном юном лице хотя бы тень затаённой обиды или злобы. — Ты не в могиле, хотя в самом деле умерла. Помнишь, как это случилось? Помнишь, как тебя зовут? — Эту недостойную зовут Сюй Сюэхуа, господин, — замешкавшись на мгновение, тихо ответила девушка. «Тогда кто такая Му Сяомин?» — подумал Чу Ваньнин, но решил не торопить события, позволив ей самой всё вспомнить. Воспоминания души могли оказаться спутанными и неполными, как осколки разбитой миски, из которой уже не собрать целую, но магия Тяньвэнь хотя бы не позволит намеренно солгать. — В день, когда эта Сюэхуа умерла, шёл снег, — Сюй Сюэхуа закрыла глаза, будто под темнотой её век ожили цветные картинки воспоминаний. — Его было очень много… Чу Ваньнин терпеливо слушал, не перебивая. Эта мятежная душа, ни разу не ощутившая к себе искреннего участия, наконец получила возможность выговориться — и, точно вскрытый гнойный нарыв, её рассказ нёс с собой боль и облегчение.***
Маленькие снежинки невесомо кружили над головой, точно тёплым одеялом укутывая хрупкие плечи. Сюй Сюэхуа быстро шла длинной улицей от главных ворот к своему дому. Наконец-то выбравшись в город с унылой зловонной окраины, она ощутила свежесть и прилив сил, но мысли об отце тревожили и не давали покоя. «Новый приступ, уже четвёртый за три дня, — Сюй Сюэхуа стиснула в озябших пальцах узелок с лекарственными травами. — Если уж чай Гуалу не помог, излечат ли отца эти дорогие снадобья?» Проходя вдоль толстых городских стен, Сюй Сюэхуа с интересом разглядывала старую каменную кладку. Когда они с родителями только перебрались в Шу, во время сильного дождя толстая западная стена обвалилась, погребя под собой несколько зданий, в том числе и их новый дом. В ту страшную ночь под обломками погибла не только мама Сюй Сюэхуа — соседи слева потеряли ребёнка, а людям, что жили дальше по улице, пришлось хоронить целую семью. «Плохое место, злое, тут нам не будет счастья», — она часто вспоминала мамины слова. В Шу и отцу не особенно нравилось, но огромные долги заставили его бросить кузню, своё дело и учеников, пустившись в бега. Сюй Сюэхуа не заметила, как очутилась в самом центре города. Улочки тут были узкие, сверху укрытые навесами из циновок для защиты от дождя, солнца и снега. В не самый поздний час вокруг стояла такая тишина, словно весь город спал, или жители вдруг исчезли. Проходя между домами, Сюй Сюэхуа видела, как частый снег, падая с высоты, укрывал не только землю под её ногами, но и кучи разного мусора, что продавцы местных лавчонок и другие горожане по обыкновению выбрасывали прямо на дорогу. Казалось, что само небо стремилось спрятать то, что так бездумно оставили люди. «Если бы всё зло и плохие дела можно было скрыть за чем-то мягким и светлым, — вдруг мелькнуло в её голове, — холодные снежные зимы стали бы благословением Небес». — Эй, девушка, ты кто такая? — окликнул её строгий женский голос. Сюй Сюэхуа вздрогнула и осмотрелась. Поскольку поблизости никого не было, она чуть приподняла голову и увидела круглое, густо нарумяненное лицо в окне одного из домов. — Простите, госпожа, — Сюй Сюэхуа вежливо поклонилась, — я не живу на этой улице, а всего лишь иду домой. Очень жаль, если я вас потревожила. — Глупая девушка, ты взгляни-ка на небо, — вновь рассердилась тётка, — вот-вот начнётся метель! Сразу видно, что ты не местная. Беги домой со всех ног, скоро всё тут занесёт снегом, и станет темно как ночью. В этакую пору каких только демонов не встретишь! Беги, сказано же было, чего на меня уставилась?! Вероятно, эта грубая женщина была права, но Сюй Сюэхуа отчего-то растерянно застыла на месте. Путь до её дома лежал через весь город, и ей при всём старании было не успеть. Она задрала голову и увидела белую снеговую тучу, огромную, как ледяная степь. Налетевший откуда-то ветер закружил позёмкой, раскачал вывески лавчонок, поднял с земли и швырнул в лицо белую снежную пыль. Всё вокруг потемнело, точно день вдруг сменился ночью. «Попроситься в чужой дом, чтобы переждать буран, — Сюй Сюэхуа всё ещё не могла ступить и шагу, — а как же отец? Всё утро он стонал от невыносимой боли, и одно Небо знает, сколько ещё ему терпеть». — Да ты слышишь ли меня, девушка?! — всё тот же резкий голос вывел её из оцепенения. — Ступай домой, а то зайди к нам, пока ещё не поздно! Пропадёшь же, глупая, в такой худой одежде ты точно насмерть замёрзнешь! — Благодарю за приглашение, добрая госпожа, — уходя, Сюй Сюэхуа торопливо поклонилась. — Но мой отец очень болен и ждёт лекарства. Я… лучше я побегу! И она побежала по узким улочкам через весь город, часто и тяжело дыша. Сначала Сюй Сюэхуа почти не было холодно. Точно жалея её, буран словно не спешил начинаться, но стоило Сюй Сюэхуа добраться до родной окраины, как снег вокруг пришёл в движение. По запорошенной земле заплясали струи белых воронок. Ветер яростно трепал будто охваченные дымом сугробы, грозя заживо похоронить бедную Сюй Сюэхуа под толщей снега, бешено взмывающего ввысь. Улицы заволокло сплошной белой пеленой, и Сюй Сюэхуа не могла уже разглядеть дороги. «Дом совсем близко, — утешала она саму себя, — отец, должно быть, очень беспокоится и уже вышел меня встречать». Однако никто не показался из-за снежной круговерти, не звал её по имени, не освещал фонарём дорогу. Сюй Сюэхуа слышала лишь, как громко выла метель, да где-то вдалеке, точно накликая беду, истошно скулила собака. Замерзая и утопая в сугробах, Сюй Сюэхуа набрела на какой-то дом. Двери и бамбуковые ставни были закрыты, поэтому она стала громко хлопать по ним трясущимися от холода ладонями. Руки закоченели так, что Сюй Сюэхуа даже не смогла сжать кулак. — Кого это там Яма принёс?! — за воем ветра она едва расслышала голос выглядывающего в щель хозяина. — Одна на улице, да в такую пору! Бесстыжая дрянь, а ну пошла прочь! — Господин, умоляю, впустите меня! — на глаза Сюй Сюэхуа навернулись давно сдерживаемые слезы. — Господин, я же погибну… — И что с того?! — рявкнул хозяин. — Одной распутной девкой станет меньше! Сюй Сюэхуа знала, что в тёмное время девушкам в Шу запрещено покидать дом без сопровождения мужчин, но кто же знал, что погода испортится, и днём станет темно как ночью? «Все не могут быть так жестоки, — борясь со снегом и ветром, она медленно зашагала прочь. — Пойду от дома к дому, пока не найду свой». По соседству проживало немало людей, но все они гнали её от своих дверей, точно Сюй Сюэхуа была прокажённой. Бесстыжая, гадкая, распущенная, побирушка, потаскуха — злые слова летели в девушку со всех сторон. Ни один человек не впустил её на порог, никто не вынес чай и даже не швырнул старое одеяло, чтобы она могла согреться. Сюй Сюэхуа умоляла и плакала, но её мольбы так и не тронули ничьё сердце. Замёрзшая и изнеможённая, она брела сквозь метель, не разбирая дороги, пока наконец не наткнулась на свой дом. Радость придала ей сил, и Сюй Сюэхуа, неуклюже спотыкаясь и увязая в глубоких сугробах, подбежала к воротам. Костяшки её пальцев распухли, покраснели и кровоточили от того, сколько раз она отчаянно стучала в чужие двери, но сейчас, вовсе не замечая боли, Сюй Сюэхуа билась в запертые двери и громко звала отца. — Отец, отец, это Сю-эр! Я принесла лекарство, отец, впусти меня поскорее! За окнами тускло мерцало пламя лампы, но никто так и не показался на крыльце. «Может, отцу стало совсем плохо, и он не может встать с постели?» — Сюй Сюэхуа, с трудом разлепив смёрзшиеся ресницы, встревоженно вглядывалась в щели ставень, но не увидела внутри никакого движения. «Если бы я принесла лекарства раньше, с ним всё было бы хорошо. Эта дрянная дочь ни на что не годится», — охрипнув от криков, Сюй Сюэхуа просто устало привалилась к стене дома, ругая себя на все лады. И всё же она знала, что когда отца терзала боль, он заглушал её крепким вином. Должно быть, не дождавшись свою Сю-эр, он просто напился и лёг спать. Отец часто смотрел на неё так, будто Сюй Сюэхуа была прозрачной, как речная вода, смотрел бессмысленно и равнодушно, погруженный в тяжёлые хмельные размышления. Но не мог же он в самом деле просто забыть о ней… Лечь спать, не удостоверившись, что в такую ужасную метель его дочь вернулась домой. «А что, если он тоже считает меня опозоренной и грязной? — вдруг пришло ей в голову. — Впустит меня в дом, а что скажут люди? Если узнают, чья я дочь, завтра все соседи станут плевать в его сторону. Но ведь это моя вина, отец, только моя…» Что-то тёмное шевельнулось глубоко в душе Сюй Сюэхуа, испугав её. Она отпрянула от ворот и побрела по снегу, не глядя. Сильная дрожь сотрясала всё её тело, от судорог руки и ноги словно выворачивало, но больше всего Сюй Сюэхуа боялась остановиться, а потому упрямо шла вперёд. Дома остались далеко позади, кругом расстилалась снежная пустошь, из которой, точно клыки зверя, торчали обломки камней и поваленных деревьев. Поняв, куда пришла, Сюй Сюэхуа сквозь силу улыбнулась. Тут, на Девичьей пустоши, стояла древняя, обросшая мхом статуя, наполовину вросшая в землю. Наружу торчали только сложенные ладонями вверх руки и голова, но даже так статуя возвышалась над всем почти на чжан. Некогда прекрасная каменная женщина была забытой варварской богиней того племени, из которого происходила мать Сюй Сюэхуа, показавшая ей это место. Когда мама погибла, Сюй Сюэхуа была так потрясена и подавлена, что со временем лицо матери словно стёрлось из её памяти. Навещая эту статую и принося ей цветы в тайне от всех, Сюй Сюэхуа начала думать, что её матушка выглядела именно так. Даже будучи каменной и неподвижной, эта «мать» была к ней добрее большинства окружающих людей. Сюй Сюэхуа любила собирать у её подножия лекарственные травы, лежать в тени в особенно жаркие летние дни, она рассказывала ей свои самые тайные желания, по-детски нелепые и смешные, и порой те сбывались. Так отец даже позволил ей завести котенка — о большем наивная глупышка Сюй Сюэхуа не могла и мечтать. Девушки её возраста уже думали о замужестве, строили планы на взрослую жизнь, готовя приданое, но Сюй Сюэхуа знала, что до конца своих дней будет заботиться об отце. Дрожь прекратилась, и хотя снег всё также усыпал землю ледяной стружкой, а ветер трепал и забирался под тонкую одежду Сюй Сюэхуа, она вдруг ощутила тепло и небывалую лёгкость, точно её тело стало невесомым, как перо. Счастливо рассмеявшись, она скинула свои прохудившиеся сапоги и побежала по снегу босиком, не чувствуя ни острых камней, впивающихся в ступни, ни холода. — Мама, я пришла к тебе. Ты же не прогонишь меня? Сюй Сюэхуа пыталась вскарабкаться по щербатой статуе раз за разом, цепляясь окровавленными обледенелыми пальцами за уступы, пока ей это не удалось. Она лежала на сложенных ладонях статуи, точно птенец в гнезде, свернувшись в клубок и поджав ноги к груди. Сюй Сюэхуа прижалась к камню, который вдруг оказался очень горячим, почти обжигающим. Прямо из самого сердца изваяния до неё глухо доносились слова песни, которые не мог заглушить даже ветер:«Баю-бай, не бойся снега и метели ледяной. Баю-бай, усни, малютка, Мама рядышком с тобой».
Слёзы превратились в лёд, дыхание — в пар, само тело Сюй Сюэхуа словно слилось с камнем, и ей стало так невыносимо хорошо, что она сладко уснула, подложив под щёку израненную руку. Ей снился ласковый голос матери, а потом только темнота, непроглядная, как безлунная ночь. Окоченевшее тело постепенно засыпало снегом, и вскоре оно напоминало бесформенный ком.«Баю-бай, не бойся снега и метели ледяной. Баю-бай, усни навеки — Здесь, под снежной пеленой».
Когда Сюй Сюэхуа открыла глаза в следующий раз, не было ни статуи, ни пустоши, даже её собственного тела — её душа словно плыла в белом пространстве, где не видно ни неба, ни земли. Там она встретила женщину с величественным обликом, безошибочно признав в ней вторую «мать». — Я отдам тебе всю себя, всё, что от меня осталось, дитя. Что ты будешь делать с этой силой? — Я… я не знаю, матушка. Эта Сю-эр всю жизнь была никчёмной, разве я достойна столь щедрого дара? — Глупое дитя! Ты сможешь похоронить этот город со всеми жителями под толщей снега. Ты сможешь вытягивать из них жизнь по капле. Ты сможешь заставить их познать настоящий ужас… — Но матушка, эта Сю-эр не желает людям зла! — едва выкрикнув это, Сюй Сюэхуа осеклась. Никто не пустил её на порог… Никто не сказал ей ни одного ласкового слова после смерти мамы. Отец устыдился или забыл про неё, оставив погибать на холоде. То тёмное чувство, испытанное Сюй Сюэхуа у дверей родного дома, зашевелилось внутри, будто вылезший из норы зверь, почуявший запах добычи. И всё же тогда ей хотелось лишь покоя… Сила покинутой богини перетекла в Сюй Сюэхуа. Когда наступала зима, она обхаживала свои владения и порой находила в них заблудившихся людей. Тогда Сюй Сюэхуа делала то единственное, что могла — утешала их песней, убаюкивала и погружала в сон, безмятежный и длинный… Пела им колыбельную, пока они не засыпали навсегда. Страх людей перед зимней порой рос, её силы крепли, но поскольку мало кто помнил даже имя забытой варварской богини, могущество Сюй Сюэхуа росло крайне медленно. Несколько долгих лет она провожала одного уснувшего путника за другим, пока однажды не наткнулась на мальчишку, замерзающего в снегу. Тихо напевая колыбельную, она подошла ближе, бесстрастно рассматривая худую сгорбившуюся фигурку. Мальчик вдруг открыл глаза и пронзительно уставился на неё. Точно не понимая, на каком свете находится, с блаженной улыбкой видящего сладкий сон человека, он тихо и искренне прошептал: — Какая красивая… Он вдруг приподнялся, будто собрав остатки сил, и в его глазах читалась странная решимость. — Госпожа Небожительница, я ведь уже умер, не так ли? Удивлённая обращением Сюй Сюэхуа замерла, по-птичьи склонив голову набок. Никто никогда не пытался заговорить с ней, и уж точно не было тех, кто счёл бы её красивой. — Вовсе нет. Не бойся, скоро не будет ни холодно, ни страшно. Просто закрой глаза… — она коснулась его макушки, и этот ласковый жест казался неосознанным, как случайное прикосновение ветки дерева. И всё же мальчишка смотрел на неё со смесью восхищения и благоговения. — Мой отец сейчас один замерзает в лесу, — взмолился мальчик, крепко обхватив её ладонь, — прекрасная госпожа, умоляю, пощадите хотя бы его! Сжальтесь над моей бедной матушкой. Как станет она жить, потеряв единственного кормильца? У меня нет ни сестёр, ни братьев, а сам я ещё мал, чтобы прокормить нас двоих. Пусть лучше мой отец живёт, а я умру. Взгляд Сюй Сюэхуа точно прикипел к этой руке, отчаянно вцепившейся в её ладонь. — Я забрала жизнь твоего отца, он уснул и уже не проснётся, — ответила Сюй Сюэхуа наконец. — Но ты ещё можешь уйти. Вставай, иди в направлении ветра и снова окажешься дома. — Отец, отец! — мальчик закрыл заплаканные глаза. — Если он и правда умер, я не стану обузой матушке. Пусть она опять выйдет замуж и родит новому мужу детей. — Маленький глупец, — Сюй Сюэхуа склонилась прямо к его лицу. — Ты правда готов пожертвовать собой ради счастья матери? Мальчик закивал, хотя слёзы ручьями бежали по его щекам. «Лучше умереть, чем унизить отца, — в холодном сердце Сюй Сюэхуа что-то болезненно шевельнулось. — Доброе имя опозоренной девушки не купишь за деньги, но семье этого ребёнка ещё можно помочь». Сюй Сюэхуа не уходила далеко от старого капища, поэтому многие секреты Шу были хорошо ей знакомы. О тайнике старейшин знал один лишь городской староста, но Сюй Сюэхуа давно разгадала загадку этого места. — Слева от Главных городских ворот растёт полусухая акация, глубоко в её дупле скрыт тайник с золотом — это деньги зажиточных горожан, припрятанные на чёрный день. Отныне они ваши. Пусть твоя мать достойно живёт и растит сына. Теперь иди и никому не рассказывай о нашей встрече. Сюй Сюэхуа исчезла, точно её и не было, забирая с собой метель. Мальчик испуганно вскочил на ноги, бешено озираясь, но никого не увидел. Снег кончился, небо прояснилось, и лишь ветер гулял по притихшему ночному лесу. Мальчишка медленно, шаг за шагом пошёл вперёд, провожаемый парой внимательных глаз… Воспоминания о случившемся засели глубоко в сердце Сюй Сюэхуа вместе с необъяснимой тоской. Её тянуло к городу: обхаживая владения, она всё ближе подходила к крепостным стенам, пока наконец не проникла на окраины. Время для Сюй Сюэхуа летело совершенно иначе, чем для людей. Спустя сакральные десять лет, накопив силы, она смогла поднять из земли собственное тело, обретя телесную оболочку. Но этот сосуд из плоти и крови уже не мог изменить перевоплотившуюся душу. Когда Сюй Сюэхуа попала наконец в сердце Шу, тот мальчишка уже давно вырос в красивого статного юношу с выражением лица избалованного аристократа. Очень скоро Сюй Сюэхуа узнала его имя — Лю Чжимин. Они с матерью нашли тайник старейшин и, присвоив деньги, зажили совершенно по-новому, придумав для простодушных жителей незамысловатую, но убедительную легенду о наследстве. Хотя Сюй Сюэхуа приняла своё человеческое обличье, вряд ли даже родной отец признал бы сейчас в ней свою дочь — из тощей невзрачной замухрышки она превратилась в прекрасную девушку, будоражащую сердца мужчин своей варварской красотой и обманчиво покорным видом. Она появилась в городе как племянница зажиточного лавочника Му Чжанкэ. Старик знал, что у его двоюродного брата из Хайду было две дочери, но никогда не видел ни одну из них. Однако диковинная красота и богатство Му Сяомин тут же растопили сердце «дядюшки», и он признал её, не мучая долгими расспросами. Тем временем Лю Чжимин, который воротил нос от местных невест, казавшихся ему то дурной внешности, то недостаточно знатными или богатыми, без памяти влюбился в красавицу, едва увидев. Его покорило не только лицо, но и голос Му Сяомин, необычайно мелодичный и напевный. Порой ему даже всерьёз казалось, будто он помнит его с самого детства. Всё чаще подходил Лю Чжимин к матери с просьбой сосватать за него племянницу лавочника Му, но каждый раз получал отказ. Подозрительной и хитрой от природы, госпоже Яньлинь девушка не нравилась, ведь она была чужачкой, непонятно как оказавшейся в Шу. Но и Лю Чжимин оказался на редкость упрям. Им, как и многими тщеславными мужчинами, овладела жадность — он понял, что во что бы то ни стало должен обладать этой девушкой, сделать её своей, и что ни у кого во всём Шу, а может и за его пределами, не будет такой невесты. Даже после пышной богатой свадьбы Сюй Сюэхуа не сказала мужу правды о себе, боясь, что такой, как Лю Чжимин, никогда не принял бы опозоренную на весь город погибшую дочь пьяницы-кузнеца. При первой встрече он назвал её «прекрасная небожительница» — этого было достаточно, чтобы Сюй Сюэхуа начала стыдиться и скрывать своё прошлое. Однако, как бы то ни было, молодые жили очень счастливо. Сохраняя свой облик, Сюй Сюэхуа казалось, что она в самом деле вновь стала человеком, хотя в её сердце больше не было прежней беззаботности и кротости. Она жаждала тепла, как жаждут его не люди — хищники, пытающиеся найти убежище зимой, насекомые, летящие на свет ламп, как звёзды, падающие с неба в объятия земли. Мальчишка с добрым сердцем, который готов был умереть вместо своего отца, умереть ради матери, который говорил с ней с восхищением и теплом и отчего-то назвал красивой… Думая о нём, Сюй Сюэхуа испытывала забытое тепло, а когда приняла человеческий облик и встретила повзрослевшего Лю Сяня, поняла, что её чувства обрели новое воплощение.***
Чу Ваньнин слушал историю Сюй Сюэхуа, которая то пускалась в пространные размышления, то говорила путано и сбивчиво, то возвращалась мысленно назад, вспоминая забытые детали. Чу Ваньнин слышал и запоминал каждое слово, но одновременно точно был теперь очень далеко. Ребёнок, затронувший ледяное, отчаянно нуждающееся в любви сердце… Непрошеные чувства пробудили в душе былую человечность, но лишь усугубили всё и подвели Сюй Сюэхуа к краю пропасти. Став сосудом для сил забытого божества, она утратила возможность переродиться — не демон и не призрак, Сюй Сюэхуа либо стала бы новым воплощением варварской богини, окончательно утратив человеческие качества, либо её дух разрушился бы и сгинул навсегда. Вздумай кто-то допрашивать его самого, Чу Ваньнин многое мог бы рассказать о безответной влюблённости и жажде принятия, но он не мог найти слов, которые утешили бы сейчас Сюй Сюэхуа. По крайней мере, она была счастлива с любимым человеком хоть какое-то время. Ему самому о чём-то подобном нельзя было даже мечтать. От нахлынувшего волнения голос Чу Ваньнина сделался холоднее и строже. — Значит, когда твой обман раскрылся… — Я не думала, что он так жесток, — выдохнула Сюй Сюэхуа, опустив голову, — тот мальчик, что готов был принять смерть, не смог принять того, кем я являюсь, хотя казался таким счастливым. Я сама виновата, что не сказала ему правду о себе, но разве был иной путь стать ближе? Неужели это не суть всех людей, господин? Любой ценой удержать своё счастье… «Разве я не веду себя так же, под учительским долгом и заботой об ученике скрывая свои истинные чувства? — Чу Ваньнин испытал болезненный укол совести. — Может, Мо Жань и не считает меня добрым, но он хотя бы верит в мою порядочность». Обманывать самого себя было бы не столь тяжким преступлением, как врать ученику, находя нелепые оправдания своим реакциям и чувствам. «Ты не так понял, это не то, что ты думаешь, я всего лишь…» Лицемер и бесстыдник под маской праведного наставника. Он даже не имел права осудить эту юную девушку, обманом выкравшую у судьбы немного счастья. Обман раскрылся — чуда не случилось. Но, в отличие от Сюй Сюэхуа, Чу Ваньнин бы на него не уповал. Как бы ни были сладки надежды, он прекрасно понимал, что Мо Жань отвергнет его и наверняка станет презирать. Немного переведя дух, Чу Ваньнин наконец смог задать свой следующий вопрос. Им двигало скорее любопытство, чем необходимость, ведь он почти решил, что должен сделать с Сюй Сюэхуа. — Лю Чжимин сбежал, узнав твою природу. Почему ты не покинула Шу? Я знаю, что твоё дитя — полукровка, но достаточно три раза в день питать его своей ци, чтобы ребёнок жил. Чем горожане так прогневали тебя, что ты наслала на них долгую зиму? — Господин не понимает! — встрепенулась Сюй Сюэхуа, вскинув голову. — Я не могу уйти, ведь тогда… По Барьеру словно прошла сильная рябь. Чу Ваньнин нахмурился, потому что до его ушей донеслись крики и брань, и этот голос был до боли ему знаком. Слишком взволнованный недавними событиями и подспудно ожидающий дурных новостей Чу Ваньнин решил немедленно выяснить, что там случилось. Ученикам грозит опасность? Может, кто-то из них попал в беду? Он с небольшим сожалением открыл глаза, навсегда прерывая Барьер Восстановления Истины. В конце концов, его долг заклинателя — спасти жителей от холодов и присутствия «демона». Если заодно получится сберечь ещё и жизнь ребёнка — хорошо, но… Один младенец или целый город с множеством детей? Каким бы страшным ни казался этот выбор, выхода у Чу Ваньнина почти не оставалось. Даже ведя расспрос, он безошибочно узнал голос Сюэ Мэна и тут же поднялся. Прежде чем покинуть дом и отозвать оружие, Чу Ваньнин быстро заключил Сюй Сюэхуа в магический барьер, усилив его дополнительными символами на полу. Этого было достаточно, чтобы сдержать её до тех пор, пока он не вернётся. Сюэ Мэн стоял посреди дворика, окружённый взволновано щебечущими служанками, обступившими его со всех сторон. — Я вовсе не вламывался, как разбойник, — стараясь переспорить девушек, гремел Сюэ Мэн, — мне нужен учитель, и я намерен сейчас же с ним встретиться! И плевал я на то, что у вас тут за порядки! Служанки хоть и продолжали выставлять его за ворота, выглядели испуганными, и спускать на непрошеного гостя собак никто не решался. — Я здесь, Сюэ Цзымин, что произошло? — из-за шума и криков Чу Ваньнину пришлось слегка повысить голос. Увидев его, девушки тут же умолкли и замерли в церемонном поклоне, робко опустив глаза. Другой реакции от них Чу Ваньнин и не ждал. За несколько проведённых в поместье дней он убедился, что наводит страх на всех проживающих в усадьбе женщин, за исключением хозяйки и её управляющей. — Учитель, у нас беда, — явно расстроенный Сюэ Мэн тут же ринулся ему навстречу, — мой тупой брат ушёл со двора и не вернулся! Ши Мэй решил поискать его и тоже пропал! Развратник Мо Жань, может, и шляется сейчас где попало, но на Ши Мэя это совсем не похоже. Что, если его похитил снежный демон, чтобы поквитаться с вами?! — Мо Жань… — не вполне понимая, как донести до него эту новость, Чу Ваньнин невольно сделал паузу. — Он сейчас в тюрьме. — Где?! — Сюэ Мэн, видимо, решил, что ослышался. Теперь Сюэ Мэн изумлённо таращился на него, хлопая глазами, точно на голове у Чу Ваньнина вдруг выросли цветы. — Ради твоего спасения он признал себя виновным в срыве храмовой церемонии и теперь находится под стражей, — размышляя о том, куда мог деться Ши Мэй, Чу Ваньнин строго поджал губы. — Как давно нет Ши Минцзина? — Примерно с часа Крысы, — Сюэ Мэн, похоже, всё ещё переваривал услышанное. — А от чего… от чего такого Мо Жань меня спас? — Объясню чуть позже, сейчас мне надо собраться с мыслями, — делано нахмурился Чу Ваньнин. Рассказать ему о собрании означало бы и упомянуть об их с Мо Жанем походе в злачное место, а также совместном сидении в проклятом шкафу. Сюэ Мэн, и без того взволнованный сверх меры, явно был не готов к подробностям такого рода. Однако Чу Ваньнин предпочёл пока об этом не думать. Хуже всего было то, что он даже представить не мог, где теперь искать пропавшего Ши Мэя. Подписи под жертвоприношениями так и не были собраны, и Чу Ваньнин терялся в догадках, кому и зачем мог понадобиться этот тихий скромный юноша. — Так ты не знаешь, куда он мог пойти? — Чу Ваньнин поднял глаза в предрассветное небо и с удивлением обнаружил, что теперь всё оно, точно ранней весной, усыпано ярко сияющими звездами. — Ши Минцзин не говорил тебе? В ответ Сюэ Мэн лишь угрюмо покачал головой и, потупившись, точно нехотя добавил: — Я и Мо Жань, мы поругались из-за вас, вот я и не хотел говорить о нём вовсе. — Из-за меня? — Чу Ваньнин выгнул острую бровь. — Да, — кивнул Сюэ Мэн и сказал, покосившись на служанок: — Но сейчас не лучшее время для такого разговора. — Что ж, наверное, ты прав, — после пленения Сюй Сюэхуа на улице стало заметно теплей, и Чу Ваньнин ослабил завязки меховой накидки. — Возвращайся к себе. Возможно, не найдя твоего брата, Ши Минцзин уже пришёл домой. Дай мне знать при помощи духовного цветка, так это или нет. Я сам осмотрю город, мой цингун много лучше твоего, один я справлюсь быстрее. Хоть это и прозвучало как «иди спать и не путайся под ногами», на этот раз спорить и жаловаться Сюэ Мэн не стал. Тяжело вздохнув, он лишь буркнул угрюмое «да, учитель», и легко взмыл ввысь, через миг оказавшись на крыше Главного дома. — Сюэ Цзымин, — быстро окликнул его Чу Ваньнин. — Этот разговор, к нему мы ещё вернёмся. — Да, учитель. На какое-то мгновение ему показалось, что щёки Сюэ Мэна вспыхнули, а взгляд сделался раздосадованным и печальным. Чу Ваньнин совершенно не представлял, что могло так расстроить Сюэ Мэна, но в душе его появилось тревожное предчувствие, а от невольных воспоминаний неприятно заныло сердце. «Ты говорил, что терпеть его не можешь, ты называл его жестоким!» «Ненавижу тебя!» Эти и другие слова Мо Жаня, неужели он снова за что-то бранил его? Хотя для того, казалось, не было ни одной причины, Чу Ваньнин ощутил знакомый привкус обиды. Что бы ни делал Мо Жань, какие бы ошибки и глупости ни совершал, Чу Ваньнин всегда заботился об этом бестолковом. «Жалеешь розги — портишь ребёнка», разве не так говорит народная мудрость? Разве не через боль и наказания учили его самого? Своими выходками Мо Жань порой доводил его до бешенства, но, сколько бы Чу Ваньнин ни сожалел после, некоторые вещи было невозможно изменить. Служанки за его спиной вдруг зашептались и расступились, пропуская кого-то. — Вижу, все ученики этого почтенного учителя поставили себе целью нарушить покой в поместье госпожи, — барышня Лу с порозовевшими от быстрого шага скулами явно с трудом сдерживала гнев. — Разве этот юноша не презрел все приличия, находясь здесь в такое время? — Он прибыл по важному делу и тут же ушёл, — сухо ответил Чу Ваньнин, на которого грозный вид барышни Лу не произвёл никакого впечатления. — Поднимать шум не было никакой причины. Но всё же вы вовремя — я запечатал Му Сяомин внутри, и вам нельзя подпускать к дому посторонних. — Му Сяомин, — барышня Лу переменилась в лице, с него словно сошли все краски, — она сейчас… там? — Да, — Чу Ваньнин холодно кивнул, — она запечатана в барьере и не покинет его, пока я не вернусь. Вы можете забрать младенца и передать госпоже Яньлинь — кажется, она хотела видеть внучку. Удивление мелькнуло на лице барышни Лу и тут же исчезло за каменным выражением. — Но что, если эта тварь снова взбесится и покалечит кого-нибудь?! Поняв, на кого она намекает, Чу Ваньнин лишь слегка нахмурился. — За надёжность барьера я ручаюсь. Не нарушайте целостность символов на полу, и Му Сяомин ничего не сможет вам причинить. Унесите ребёнка, но не стоит сильно нагревать комнату, в которой разместите младенца — это может ему навредить. Сказав так, Чу Ваньнин передал все хлопоты о ребёнке оставшимся женщинам и покинул поместье.***
Проводив Сюэ Мэна взглядом, Чу Ваньнин взмыл над двориком, решив, что для поисков Ши Мэя сейчас самое подходящее время. Однако, как бы высоко и быстро он ни взлетал, как бы сосредоточенно ни вглядывался в пустые рассветные улочки, все мысли Чу Ваньнина так или иначе возвращались к Мо Жаню. Он уже неплохо знал город, потому передвигаться по крышам без снегопада было намного проще и приятнее, чем в первый раз. Солнце едва успело подняться над горизонтом, а в магазинчиках и лавчонках уже начала просыпаться жизнь. Хозяин булочной — по виду добродушный толстяк, растапливал печь, у лавки, над которой вместо вывески красовался деревянный лошадиный хомут, мальчишка-раб, зевая, очищал от снега крыльцо, а вдоль тротуара, ютясь к домам, куда-то уже спешили с большими корзинами две заспанные молоденькие служанки, и только следов пропавшего Ши Мэя нигде не было видно. Все улочки Шу имели весьма длинные и помпезные названия, над чем ученики Чу Ваньнина успели пошутить. Чу Ваньнин уже миновал улицы Блаженства и любви, улицу Тысячи лет жизни и переулок Благоуханных западных ветров, как его внимание привлекли толстые и мрачные тюремные ворота. Словно по насмешке судьбы это здание находилось на стыке улиц Ста тысяч удач и Приумножения радостей, хотя и того, и другого местные сидельцы были лишены. Задумавшись лишь на миг, Чу Ваньнин направился прямо к воротам. Стучать в них, будя неповоротливых ленивых стражников, ему не требовалось. Легко перелетев толстую стену, Чу Ваньнин оказался прямо посреди широкого тюремного двора. Поняв, что не следует сразу идти внутрь самой тюрьмы, Чу Ваньнин направился в сторону ямэня. Поскольку ему предстоял нелёгкий разговор с тюремным начальством, Чу Ваньнин решил действовать стремительно, попросту застав местных чиновников врасплох. Но как только он ступил на узкую дорожку, вымощенную булыжником, навстречу к нему выбежали сразу четверо охранников, вооружённых легкими мечами. — Господин, остановитесь! — рявкнул один из них, видимо, старший по званию. — Кто вы такой и как проникли сюда?! — Моё имя Чу Ваньнин, я образцовый наставник духовной школы Пика Сышэн, — его голос как всегда прозвучал холодно и спокойно. — Мне необходимо видеть начальника тюрьмы. Не чините мне препятствий, если не хотите проблем. Брови Чу Ваньнина сердито сошлись на переносице, а Тяньвэнь, точно яркая молния, блеснула в руке. Вступать в бой против простых людей Чу Ваньнин, разумеется, не стал бы, но тюремная стража — обученные солдаты, и сопротивление им не означало потерю лица. — Хорошо, — поколебавшись какое-то время, ответил стражник, — подождите здесь, я доложу о вас господину Хуну. Чу Ваньнин отозвал своё оружие — теперь ему оставалось лишь ждать аудиенции. Прошло немало времени, прежде чем на широком крыльце ямэня появился невысокий молодой человек, одетый как секретарь. — Господин начальник тюрьмы весьма сожалеет о задержке, но сегодня утро казни, и ему необходимо лично проверить, всё ли готово к её проведению. Этот Хун Юй проводит господина в комнату для визитёров — там ожидать аудиенции ему будет удобнее. Он поклонился, но сдержанно и с достоинством, точно вынужденный ради приличий держать себя в рамках молодой заносчивый аристократ. «Хун Юй, — подметил про себя Чу Ваньнин, — фамилия начальника тюрьмы тоже Хун, вероятно, это его сын или близкий родственник». — Хорошо, я подожду ещё немного, — он чуть склонил голову в ответ на приветствие. — Казни обычно устраивают рано утром, сейчас уже рассвет, пусть господин начальник тюрьмы всецело отдастся своим заботам. Комната, куда привёл его Хун Юй, больше напоминала кабинет чиновника самого низшего ранга или учительскую в захудалой школе. Грубый письменный стол, стеллажи со свитками да пара подушечек на полу, застланном лишь простой соломенной циновкой. «Что ж, здесь хотя бы чисто», — подумал Чу Ваньнин, садясь там, куда ему указали. — Я распоряжусь, чтобы принесли чай и пирожные, — Хун Юй смерил его оценивающим взглядом. — Какие предпочитает бессмертный господин? — Всё равно, — Чу Ваньнин бесцеремонно оглядел его в ответ, — этот наставник весьма неприхотлив. После того, как Хун Юй ушёл, он закрыл глаза и устало прислонился к стене, обитой самой дешёвой тканью. Этой ночью Чу Ваньнин совсем не спал и решил хоть немного подремать перед трудным разговором. Он всё ещё не знал, где искать Ши Мэя. Ему нужно было отдохнуть и собраться с мыслями. Носиться по городу бессмысленно — если Ши Мэя всё же похитили для сорвавшегося ритуала, настоятель Гу не сможет провернуть подобное под его носом, не выдав себя.***
Оказавшись на уже знакомом тюремном дворе, Мо Жань сразу заметил, что выглядел он как-то уж слишком многолюдно. Его товарищи по канге — шестеро заключённых, такие же лохматые и грязные, как и смертники, уже стояли рядом с тигриным жертвенником. Обычно преступники носили эту тяжесть довольно долго, но общая канга была исключением и вешалась на шеи преступникам за разные тюремные провинности всего на день или два. Лечь или опереться о стену в ней было невозможно, есть самостоятельно тоже, потому долгого ношения такой колодки люди попросту не выдерживали. «Интересно, что бы подумал учитель, увидев меня в этой штуке? — позволяя грубой деревянной кромке сойтись на своей шее, Мо Жань мысленно хмыкнул. — Верно, нашёл бы её неряшливой и вульгарной». Воспоминания о Чу Ваньнине на миг отогнали его тяжёлые мысли, но тут знакомый голос заставил Мо Жаня скосить глаза. — Дагэ, да ты шутишь, где мне съесть столько одному? — без сомнения, то был голос А-Мина, младшего брата Яомо. — Эта свинина такая вкусная. Попробуй и ты! Поняв, что, возможно, их прямо сейчас поведут на казнь, Мо Жань отчего-то ощутил, как болезненно сжалось сердце. — Ешь сам и не тычь в меня свои палочки! — Яомо сердито от него отмахнулся. Оба брата сидели на земле в окружении других приговорённых. В руках многих были миски с последним обедом — острое свиное мясо с лепёшкой. Мо Жаня поразило, насколько безразличными были лица смертников, пожалуй, всех, кроме А-Мина, который, видно, по врождённому скудоумию вряд ли до конца понимал, что именно с ним происходит. — А когда нас вернут в камеру, дагэ? Раньше прогулки были запрещены, — жуя мясо, А-Мин рассеянно осмотрелся. — Ты же сказал, что из-за больной ноги меня понесут в корзине, как господина? — Так и будет, дурень, — протягивая ему что-то, Яомо тяжело вздохнул, — на вот, это надо будет разжевать, когда тебя понесут через толпу. Мо Жань вдруг заметил, что, в отличие от остальных, на Яомо больше не было одежды с названием тюрьмы. Хотя вид Яомо из-за всклокоченных волос и бороды всё ещё был неряшливым, его новое мяньпао и сапоги казались довольно прочными и крепкими. — А куда? — доверчиво глядя, снова спросил у него А-Мин. — Куда меня понесут? Ты же пойдёшь со мной? Дагэ, ты же будешь рядом? — Да почём мне знать, — отвернувшись, тот беззвучно выругался, — куда надо, туда и доставят. Всё узнаешь своим чередом. Я буду рядом. Ешь, а то болтаешь без умолку, как девица, что про тебя люди-то подумают? Не понимая, что происходит, Мо Жань с трудом повернул голову и шёпотом задал вопрос своему соседу по канге: — А разве Яомо и его брата казнят не в один и тот же день? С одной стороны, он даже чувствовал обиду за этих бедолаг, разлучать братьев было жестоко, но с другой — если бы Яомо казнили первым, в свои последние мгновения А-Мин наверняка рыдал бы и трясся от страха. — Говорят, что их отец подал жалобу самому императорскому наместнику, — ответил сосед, уныло щурясь от искристого снега. — Если сыновей в семье двое или трое, и всех их приговорили к смерти, ради заботы о родителях правосудие отпускает старшего, и казнят только младших. — Но как же так? — Мо Жань посмотрел на Яомо, который даже теперь, пусть ворчливо, но заботился о своем дурачке-брате. — Да вот так, — ответил уже другой сиделец, — перебей этот душегуб хоть целый город — помилуют, никуда не денутся, потому как закон. Брат у Яомо всё равно слабоумным уродился, какой старику от него прок? А старший и одуматься может, и выгодно жениться на какой-нибудь уродливой вдове. Мо Жань перевёл взгляд на братьев, и в душе отчего-то снова шевельнулась жалость. Только теперь, при солнечном свете, стало заметно, что, несмотря на косматый вид, А-Мину было не более двадцати — двадцати трёх лет. Нескладный и тощий точно жердь, он напоминал ребёнка, бездумно доверяющего всем этим взрослым, находящимся вокруг. За своей последней трапезой А-Мин был спокоен и даже весел: его хорошо кормили, обещали покатать по городу в большой корзине, а главное — рядом был старший брат, а значит, ему не о чем волноваться. — Что бы ни совершил этот глупый человек, — Мо Жань с силой сжал кулак, — разве можно требовать с него так же, как и с остальных? — А что же ему, памятную арку, что ли, поставить? — зло хмыкнул его сосед. — Убьёт такой дуралей по чьему-то наущению твоего отца или мать, сожжёт посевы, или ещё чего похлеще — разорит храм или могилы предков. Посмотрим, что ты тогда запоёшь. — Ми Лянхоу верно говорит, — тут же поддержал его кто-то, — дураков учить надо, а тут и учение бесполезно. Нас-то он точно ничем не лучше. Как по мне, и так уже зажился на свете этот выродок, если бы не лихой брат, зашибли бы его давно, как щенка. Жестокость этих людей не удивила Мо Жаня, скорее, неприятно задела за живое. Раз уж дурачок, не ведающий, что творит, не мог получить прощения, чем же он сам собирался оправдать перед учителем все те зверства, которые совершал Тасянь-цзюнь? Не найдя, что возразить, Мо Жань с досады прикусил язык. Деревянная колодка сильно давила ему на плечи, а шершавые края то и дело оставляли на коже болезненные занозы. Однако ныть или жаловаться он и не думал. Все эти люди должны были понять — духом постигающие бессмертие ученики с Пика Сышэн куда сильнее обычного сброда. — Ну вот и всё, А-Мин, — тем временем на тюремном дворе появились носильщики корзин и большое плетёное кресло, принесённое специально из здания суда, — не забудь хорошенько разжевать то, что я тебе дал. На вкус оно горькое, но только попробуй выплюнуть! Когда судья будет задавать тебе вопросы, можешь не отвечать, он и так знает всё, в чём тебя обвиняют. Просто так уж тут заведено. Когда окажешься на земле, пригни голову, как тебя попросят, чтобы… — под пристальным внимательным взглядом Яомо так и не смог подобрать слов, потому заметно разозлился. — Просто сделай, как они хотят, Яма их разорви, и всё быстро закончится. Подошедший конвойный сначала грубо заломил за спину руки А-Мина, а после принялся быстро связывать их верёвкой. — И меня принесут обратно в тюрьму? — увлечённый разговором, тот, казалось, не обратил на это никакого внимания. — Нет, не думаю, — Яомо поджал губы, — я сам заберу тебя, когда придёт время. — Домой? Мы вернёмся в Наньхай? — Нет, осядем здесь, так будет лучше. Мо Жань видел, как он старательно отводит глаза, как суетливо дёргает рукава, не зная, чем занять руки. Прощание явно давалось Яомо нелегко, и его брат неосознанно понимал это. — Дагэ, тебе грустно? Проверяя, не слишком ли тугие узлы, Яомо молча покачал головой. — У тебя что-то болит? — теперь в воспалённых глазах А-Мина читалась тревога за брата. — Да отстань от меня, ради Небес! — Яомо резко встал и, сделав нетерпеливый жест носильщику, быстрыми шагами пошёл в сторону ямэня. Так и не поняв, чем разозлил брата, А-Мин вздрогнул, но послушно промолчал. Видя растерянность младшего и едва переносимые страдания старшего брата, Мо Жаня ощутил, как сердце сжалось в комок. Он знал, что Яомо вернётся, понимал, что ему просто нужно как-то справиться с болью, но почему-то готов был сорваться с места и бежать за ним следом. В своей прошлой жизни обезумевший от горя Тасянь-цзюнь сам похоронил своего учителя — единственного близкого человека, оставшегося у него в этом мире. Поэтому он хорошо понимал, что, должно быть, чувствовал этот суровый грубый человек. Как ни жаль, скоро всё закончится лишь для одного из них, для другого же — только начнётся. Когда необходимые формальности были соблюдены, грустная процессия из носильщиков с корзинами, судейских чиновников и конвойных медленно проследовала в ворота, и тюремный двор накрыла странная тишина. Никто больше не плакал, ожидая своей участи, никто не храбрился, отпуская сальные шуточки, те же, кто остался, чувствовали лишь странное опустошение и усталость. Яомо покинул тюрьму последним. Он успел уложить вещи А-Мина в грубый домотканый мешок, видимо, туда же планировалось поместить голову и тело. Уходя, Яомо заметил большую кангу, но Мо Жань лишь молча проводил его взглядом. Подходящих слов не находилось, и они просто посмотрели друг другу в лицо. — Ну, чего приуныли? — с широкой улыбкой окликнул их вышедший на крыльцо надзиратель. — В вашей тёплой компании стало аж на шесть дармоедов меньше. Он один посмеялся собственной шутке, потому что каждый из заключённых, скованных кангой, хранил молчание, глубоко о чём-то размышляя. Раньше Мо Жань не особо задумывался о ценности всякой жизни. Мама, Ши Мэй, учитель — никакие другие смерти никогда его не волновали. Убивать было легко. Из всего, что он сотворил в прошлой жизни, это, пожалуй, было самым лёгким. Только перейти черту — как вырвать пробку из кувшина с вином, а дальше оно польётся рекой, само… Чем выше становились горы трупов, тем безразличней Мо Жань становился к чужой смерти. Словно давил муравьёв. Один, десяток, сотни, тысячи — один неотличим от другого. И вот он сам ощутил себя этим муравьём, над которым занесли ногу. Такой же, как все, неотличимый, с теми же мыслями, страхами и желаниями. Интересно, было ли учителю страшно умирать? Захлёбываясь кровью на его руках, всё, что он сказал — это попросил Мо Жаня «отпустить себя». Мо Жань так и не увидел в его глазах страха, который в последнее мгновение посещал всех, даже самых отчаянных и смелых. Только тоску и сожаление. О том, что воспитал чудовище? О том, что не смог убить его? «Учитель, — подумал Мо Жань, поднимая глаза к небу, — за всё, что совершил, я заслуживаю наказания, но ты единственный, от кого я готов принять его. Если однажды мне суждено ответить за все былые прегрешения и умереть, я хочу умереть от твоей руки». __________________________________________________________________________ Автору есть, что сказать: Сегодня наш маленький театр закрыт и не даёт представлений, чтобы отдать дань уважения мёртвым, кем бы они ни были при жизни.