***
Я, будучи уже повзрослевшей версией зануды Пэнси со Слизерина, познавшей ужасы войны, живущей в новом, далеком от моего понимания мире, как-то имела случайную беседу с историком — не будем упоминать лишних имен, — глубинно изучавшим потрясшие магическую Британию двадцатого столетия события. Примерно тогда же, ввиду окончания судебного процесса над моим отцом, с новой силой обрушились на одну средь самых знатных чистокровных семей Британии недостойные существования сплетни кличущих себя журналистами подлецов и помойщиков. Отыскалась даже жалкая газетёнка, не постыдившаяся жирным шрифтом на первой полосе заявить, мол, «юную мисс Паркинсон», совсем ещё девчонку, связывали «романтические» — и смех и грех — отношения с Темным Лордом — нас, — ежели вы вдруг успели подзабыть даты, — разделяло более пяти десятков лет… И мистер N спросил у совсем повзрослевшей Пэнсоноры, очевидно, впитавший слухи и сумевший отыскать в нескончаемой куче мусора ничтожно малый кусок истины: — Каким был Волан-де-Морт? — столь вольно, абсолютно бесстрашно оброненное имя тогда ещё не успело перестать беспощадно резать слух. — Опишите его вашими глазами, глазами ребёнка, коего он порой жаловал своим вниманием. Мне нравилось, что разговор был далёк от политики, ибо Пэнси Паркинсон, полностью изолированная — к неудовольствию Беллатрикс, безразличную Темного Лорда и радости родителей — от деятельности Пожирателей, к концу войны только справившая семнадцатилетие, едва ли могла в ней что-то смыслить. Едва ли её, поглощенную судорожным страхом, волновали министерские интриги. Нет, юный взор всегда запечатлевает нечто более глубинное, семейное, быть может, даже интимное. Это формирует его. Мне трудно говорить о Темном Лорде, как о политике, преступнике или кем там Его нынче принято называть… Но я с необычайной легкостью могу поделиться ничего не значащими в рамках хода войны, но раскрывающими другую сторону жизни «темной стороны» воспоминаниями. — Темный Лорд?***
— Он возродился! — мы с Драко, запершись в спальне, со смесью страха и восхищения вглядывалась в небесную мглу — она рисовала будущее. Темное? Светлое? Время покажет. Господин Время несомненно распределит все по местам! Как ему захочется сегодня или же как перехочется на следующий день. Господин Время — взрослый ребёнок с густыми усами и полубезумным взором. Он тихонько хихикал в сторонке, когда: — Он возродился! — отскакивало от стен, когда Блейз сжимал в руках письмо ненавистной своей матери. «По окончании учебного года немедля отправляйтесь в Мэнор Малофев. Он желает видеть Вас.» Как странно, — подумала я тогда, — мы родились рабами, жизни каждого средь нас, чистокровных аристократов, принадлежали некоему Хозяину, могущему их у нас без труда и позволения отнять, могущему даровать свободу или же, напротив, обречь на немыслимые муки. Странно… — это была первая мысль девчонки со Слизерина, то ли испуганно, то ли торжествующе глядевшей снежному мальчику в невыносимо-серые глаза.***
— Вы помните вашу с Ним первую встречу? — очевидно, несколько встревоженный моим долгим и томительным молчанием решается спросить он. — Откуда? — ироничная усмешка. — Мне не было и года. — Тогда расскажите о периоде после возрождения, — не унимается загадочный мистер N. — Слушайте, слушайте, — улыбаюсь.***
Дорога была тревожной. Стук колёс не успокаивал, как часто бывало прежде. Гроза сотрясала небо и землю, словно предупреждая глупых, зарвавшихся во вседозволенности волшебников о напасти, коей вскоре суждено обрушится на несчастные их главы. Ехали молча. О чем можно говорить? У порога вдруг переглянулись, совершенно не зная, что ожидает за дверьми, в глубине души наивно полагая, что останемся незамеченными, сольёмся с прочими, не обратим на себя Его взор. Однако, скажу о себе, ибо навряд ли эти чувства разделяли мои спутники, отчего-то неимоверно сильно хотелось Его увидеть, хоть издалека, краешком глаза, — совсем неважно, — лишь бы узреть таинственного Лорда из безоблачного детства с занимательными заклинаниями, бархатным голосом, непосильными детскому уму словами. Да и это все лишь обрывки. Нередко удивлялись окружающие, что будучи ребёнком немногим больше года, сумела я запомнить Того-Чье-Имя-Нельзя-Называть, печальные глаза мужчины со странным именем на букву «Р» — в детстве она всегда плохо мне давалась, — а ещё женщину с буйными кудрями чернее смоли, со звонким смехом и горячими — от неё всегда исходило обжигающее тепло — руками. Мы вошли. Нас ожидали. Поспешившая к сыну Нарцисса, раскрывшая объятия мадам Забини, встревоженно уведшая меня в сторону Матушка. — Он спрашивал о тебе у отца, — на одном дыхании, точно оглашая тяжкий приговор, выпалила она. Никогда. Ни тогда, ни даже сейчас, повзрослев, набравшись знаний, повидав многое, я не могла найти объяснений Его редкой порой всплывающей увлеченности мною, нами. Чем таким обладал Драко Малфой, чем таким выделялась Пэнси Паркинсон? Возможно, дело было в Беллатрикс. Было кое-что, опущенное мною ввиду ненужности ранее, но, полагаю, уместное сейчас — пылкая Белла Блэк являлась не только ненужной супругой Рудольфусу Лестрейнджу, хмурому брату Гекаты Паркинсон, но и крестной для меня. Как сама Беллатрикс вдруг упомянула один единственный разок: — Геката вновь совершила побег от своего дражайшего супруга, и родилась пупсик-Пэнс в стенах поместья Лестрейндж, — тут она наклонилась, взглянув на беседовавшего с таким же серым да неприметным, как и большинство прочих, политиком в другом конце огромного холла Темного Лорда, — Господин гостил у нас в день твоего появления на свет. Мы первые держали тебя на руках! — её заливистый смех привлекал всеобщее внимание. Кем были эти неясные «Мы» я так и не успела узнать: Беллатрикс умчалась навстречу Долоховой, а после было совсем не до того. Странно! — вновь подумалось мне уже поздним вечером в спальне с распахнутым настежь окном. Матушка никогда не рассказывала об этом. Лишь потом, спустя года обмолвилась мимоходом, точно нехотя, что моя сумасшедшая тетушка всегда была донельзя к ней расположена. «Когда я была совсем мала она часто составляла мне компанию на прогулках, баловала дорогими подарками, любила до покраснения целовать», — она — совсем юная Белла Блэк с пожаром в стянутой кожаным корсетом груди и пухлой ладошкой Каты Лестрейндж, неловко щупающей случайно перепачканную чернилами скулу.***
Торжественный гул разносится по главному холлу Мэнора. Лорд Волан-де-Морт одиноким призраком восседает во главе стола. И есть во всем этом нечто скорбное, совсем не жуткое, как кажется прочим. Нечто скорбное таится в Его беспробудном одиночестве, в Его величии, в поглаживаниях извивающейся на костлявых коленях змеи. — Пэнси, — сказал Он, когда пожиратели спешно покидали зал, — останься и ты, дитя. А голос Его был инфернален, глух и, казалось, пуст. Весь Он виделся невосполнимо пустым для этого переполненного мира. Так жутко, так холодно, что в нестерпимой жаре далекого нынче июня пробивало на неконтролируемую дрожь, точно злорадный подлец Круцио решил поиграть в свои дьявольские игры с пугливыми не взрослыми, но более и не детьми. Рядом застыла мама, слева от меня, склонив белокурую голову, трясся Драко. Остальных погнали прочь. Остальные — не Белла. Белла всегда должна быть рядом. За плечом, дальше змеи, но значительно ближе всех прочих. Но её нет.***
— Так что же Темный Лорд, мадам? Бархат изумрудных перчаток, тушь на ресницах, невыплаканные слёзы в разбитых глазах — точно как у Рудольфуса! — Что вы все о Нем?! — резко повысив тон ответила я. Было так много занятных персон: Долоховы, Руквуды, Блэки, Лестрейнджи, Мальсиберы, Малфои и прочие, прочие, прочие… но всем плевать. Все хотят громких слов о тайных связях, заговорах, сокровищницах, страданиях, о величии темнейшего средь темнейших, о большом, но ведь большое состоит из малого: брошенных невзначай слов, усмешек, кровавых глаз, непрочитанных писем, размашистого почерка, звуков парселтанга, гладкости змеиной кожи. А парселтанг — раз уж мы решили начать с малого — особенно хорош был у Морриган. Я, конечно, не могу в этом разбираться, однако сколь красиво лился он из её пухлых, бледных уст, и сколь гармоничным было слияние Её голоса с Его. О неразгаданной тайне закоулков разорванной души Лорда Волан-де-Морта я страстно жажду поведать тебе, мой друг, но, выждав немного, оставив за спиной, на исписанных страницах и Беллатрикс и Гидру. Желаю поведать глубинно, во всех деталях, кои только могу осветить, утверждая, что являются они нерушимыми истинами. Я поведаю о ней, окрасив эти главы багрянцем — она его олицетворяла, она им была. Пока лишь процитирую слова, брошенные ведьмой-призраком будто бы невзначай: «Вы все так безнадёжно глупы, — шелестела она, — и Вера ваша глупа. Когда Он падет, — Тень утверждала, говорила так, будто видела это в вещих снах, белом дыме хрустального шара, заявляла так, словно о том ей поведала кофейная гуща, — когда морок спадёт, вы сумеете понять, что произошедшее не более чем прихоть озорницы Войны. Люди тошнотворно глупы, вы точно стадо, ведомое заблудившимся в своих грезах пастухом. Магия не принадлежит колдунам — колдуны принадлежат магии», — как же она была невообразимо загадочна для нас, школьников с не обсохшим молоком на приоткрытых в ужасе от бесстрашия выплюнутых слов устах, и красота её была таковой, и глаза-адаманты были подернуты поволокой, точно сотканная из теней прошлого Морриган совсем не с вами, где-то далеко, на других планетах, в других галактиках, но только не рядом, не напротив, не «над» и не «перед». А Лорд Волан-де-Морт ведал о каждом слове, слетевшем с этих смоченных белым полусухим, вечно изогнутых в презрении ко всему сущему уст, Он ведал о каждом шаге, каждом вздохе, но — и когда-то это поражало меня — Круцио все ещё не касалось ее тела, словно не та самая Морриган смело и дерзко о Нем отзывается, будто не та самая Морриган уверяет в Его скором падении, будто не та самая Морриган невзначай говорит о некой грязнокровке Грейнджер, что вечно на устах у «малыша Драко», мол, та способная волшебница, коей за свою «краткую и никчемную жизнь» удалось достичь многим больше чистокровных нас. Мой сорок ещё рассеется, впоследствии я пойму: для своей мраморной Морриган Темный Лорд избирал пытки изящнее, он травил её разум, хлестал душу. И я все же ответила тому самому мистеру N: — Каким? Непостижимым, далеким, неземным, — человеческий язык располагает таким безбожно малым количеством достойных этих лиц эпитетов! — Он мог осыпать милостями, мог лишить жизни за малость, мог улыбаться, а после кричать: «Круцио!» и выглядеть не безумцем, а гением. Вы знаете, что такое «чистая магия»? Он был исцелован ею... эта мощь, эта сила, Власть, что давила, что вынуждала подчиняться. — Что связывало Его с Беллатрикс Лестрейндж? — и в глазах напротив сияло едва ли не праздное любопытство, жажда тайн, что трепетно хранят запечатанные двери Мэноров. — Годы. Верность. Цель. Хотелось добавить, крикнуть в лицо: «Любовь!», но я смолчала, ибо откуда нам, знавшим лишь ничтожно малую часть шедевра Великого живописца, сие наверняка знать? И — это может стать нашей маленькой традицией — вновь завершаю очередную нашу прогулку по узким закоулкам прошлого незабвенными истинами, некогда слетевшими с чужих губ. Закончу словами почившей в апреле этого года жемчужной розы благоухавших в лета скоротечной моей юности садов Малфоев. Она со страшным равнодушием в мягком голосе выдала сие в траурный день с кроваво-красными розами на ледяном граните, в день, когда материнская нога ступила на земь, где, должно быть, отыскал успокоение её единственный ребёнок, её любимое дитя, она сказала, и голос её разливался, точно реквием по Империи грёз: — Мы поколение чистокровных идеалистов… Ты спрашивала о Темном Лорде, о Белле. Я верю, Пэнси, верю всем сердцем, что ежели Ад существует, то моя проклятая сестрица будет гореть рядом со своим возлюбленным Лордом целую вечность. И, можешь не сомневаться, обретёт в этом истинное счастье. Верю в это с той же силой, с коей надеюсь, что дьявольские муки не оставят грязной душонки Морриган. Белла говорила, что любит Темного Лорда. Мой сын, мучая Асторию, повторял судьбу глупой сестры своей матери. Не это ли зависимость? Одержимость? Я думала о Нарциссе. Должно быть, та проклинала мою тетку, — её нетрудно понять, — ненавидела неразгаданную Морриган. Должно быть, ветер, унёсший обломки двух любовников, не посмев даже в Смерти разлучить тех, развеял священный их прах под небесно-голубым небом отстоявшего, выдержавшего ещё одно сражение, величественного Хогвартса. А нам с тобой, мой дорогой друг, остаётся довольствоваться лишь скупыми воспоминаниями, отрывками надушенных писем, ворчанием портретов, тенями зловещих поместий, неполными — ибо каждому найдётся, что утаить — рассказами прочих. А нам с тобой, милый друг, следует двигаться дальше, по неизведанным тропам истории, вершившейся совсем недавно, по дальним закоулкам темных душонок, не раз обращаясь к началу, не раз вспоминая Их. И посему, собираясь поставить жирную точку, дабы позволить ещё одной ветви огромного дерева прорасти в твоих глазах, я лишь хочу обратиться к звездам, что сейчас — ещё одной бессонной ночью, когда господин Вдохновение изволил почтить меня своим присутствием — сияют на бархате ночного небосвода невообразимо ярко, я хочу вымолить у них, желаю попросить донести ещё один, не нашедший важнейшего ответа вопрос до адресата: «Безумная Беллатрикс темных ночей Лорда Тьмы, обожги могильным дыханием нашу кожу, поведай хриплым голосом, звонким смехом, как, как же было на деле? Умел ли Он любить? А ты, как чувствуются языки карающего пламени на безупречной твоей коже, каково тебе, прекрасная кукла лютого кукловода, сгорать, дабы подобно фениксу восстать из пепла, дабы день ото дня, век от века отбывать наказание за жуткие свои деяния?»