***
Гидра Кэрроу, первокурсница Хогвартса, сразу бросилась в глаза старосте Слизерина. У неё были густые, ниспадающие до острых коленок, смоляные волосы, умилительно-задумчивые глаза, нередко нахмуренные брови-полумесяцы. Гидра Кэрроу была загадкой — Том их любил. — Как тебя зовут? — спросил юноша, предлагая место подле себя одной необычайно прелестной особе с первого курса, то ли удивлённо, то ли смущенно глядевшей на старосту, одним осенним днём, когда большой зал Хогвартса был переполнен суетящимися студентами — Хэллоуинский бал всегда имел тревожный привкус нескончаемых забот. — Гидра, — тихо, но уверенно ответила волшебница, устремив на Него не по годам острый и проницательный взгляд. — Том. — Знаю, мистер Реддл, — она не спешила принимать приглашение, она дождалась Его протянутой руки, легко вложила свою совсем крохотную ладошку и, приподняв подол изысканной мантии, аккуратно присела на край скамьи. «Мир чистокровных тесен», — любила говорить Вальбурга Блэк. А посему никто не удивляется, когда Ричард Нотт, широко улыбаясь, вопрошает: — Как Апполинария? — имя, знакомое каждому, кто хотя бы раз интересовался историей Геллерта Гриндевальда. Апполинария Кэрроу — одна средь самых ярых сподвижниц узника Нурменгарда. Апполинария Кэрроу — никудышная мать для рано повзрослевшей Гидры и непутевой Греты. Апполинария — сестра Вальтера Нотта, супруга Нерея Кэрроу. И его-её дочь отвечает, натягивая фальшивую улыбку на фарфоровое лицо: — Матушке нездоровится. Ничего серьезного, однако колдомедики порекомендовали ей временно сменить обстановку, — Ричард скупо и до отвратного понимающе кивнул. «Что в ней такого?!» — отрывок из переписки Беллатрикс с Регулусом — они всегда были необычайно близки. Это подтверждает изящная шкатулка с чарами расширения, наполненная пожелтевшими листами пергамента, где порой проскальзывают совсем ещё детские иероглифы, а местами можно полюбоваться красивым и витиеватым почерком совсем уже взрослого мистера Блэка. Что Он в ней нашёл? У Гидры Кэрроу был гибкий ум, острый язык и превосходство с покорностью мешались во взгляде. Гидра Кэрроу не называла Его Милордом. Нет. Она, эта незнакомая женщина, могла безнаказанно черкнуть загадочное «Марволо», в чувствах — даже ненавистное Хозяину «Том». И то, и другое, должно быть, нестерпимо горчило на губах, но она продолжала выводить буквы с удивительным упорством, с поразительным бесстрашием — или же ей боятся было нечего-некого, может, ей была априори простительна любая выходка, была простительна непростительная фамильярность. «Моя драгоценная Морриган! Ты наверняка знаешь, но отчего-то сердце жаждет напомнить: твоя мать — Гидра Кэрроу. День, когда я узнала о том, что у меня появишься ты, стал самым счастливым в моей страшно-странной жизни с постоянный бегом, с отсутствием начала, с ожиданием конца. Это не тянет на исповедь, да и каяться мне особенно не в чем. Я лишь страстно желаю, чтобы ты знала нечто, пусть и ничтожно малое о своей истлевшей, но, надеюсь, отпечатавшейся в переулках памяти людей некогда её знавших матери… Возможно, этот пергамент будет беспощадно сожжен за отсутствием необходимости в нём. Возможно, я окажусь возлюбленной Мерлином женщиной, получившей от небес в дар возможность вскормить грудным молоком собственное дитя, напевать тебе ночами родовые колыбельные, любоваться, бережно держа на слегка подрагивающих от неверия руках. Ты только помни: с высоты недосягаемых звёзд, твоя покойная мать, Гидра Кэрроу, любит тебя со всей непостижимой силой, на кою только способно обливающееся кровью материнское сердце. Ты только помни: твоя мать — Гидра Апполинария Кэрроу, твой отец — Том Марволо Реддл. Не Темный Лорд, не Волан-де-Морт. Я звала его «Марволо», для меня он навечно будет звучать кратким «Том». Он будет не ведающим пощады Лордом Волан-де-Мортом за стенами нашей спальни, вдалеке от своей семьи, но не со мной и не с тобой. Не сейчас, когда стоит у распахнутого окна, устремивший задумчивый взор на усыпанный звёздами небосвод, не тогда, когда скупо, но искренно улыбается мне, не потом, когда будет всматриваться в, наверняка, очаровательные черты твоего лица.» Перед тем, как я с трепетным страхом где-то в глубине отправлюсь дальше, хочу поведать о том, как сия драгоценность, наверняка имеющая все шансы быть втридорога продана на тайных аукционах попала ко мне в руки. Все очень просто, и на этих страницах, воспользовавшись возможностью, хочу выразить безмерную благодарность одной крайне уважаемой мною женщине. Попала, равно как и шкатулка, терпеливо хранившая переписку Беллатрикс и Регулуса, сохранившая большинство ожидающих нас впереди событий, впитанных пожелтевшими листами пергамента, представляя собой наилучший подарок от моей близкой подруги — Астории Малфой. Написано письмо-прощание, предположительно было в период, когда Том Реддл возвратился на родину, после удивительных путешествий по земному шару, несомненно набиравшийся в самых удивительных точках огромной планеты бесценных знаний, и крайне успешно начал продвигать свои взгляды в рядах британской аристократии. «Совершенно не к месту дам совет. Если когда-нибудь тебе понадобится ответ на трудный вопрос, выйди из комнат в ночи, всмотрись в бархат над головой, взгляни на жемчужное сияние далеких созвездий и спроси ещё раз. Ответ обязательно сыщется, а я буду безмерно далеко, удивительно близко. В твоём сердце, в тайных уголках души. Она у тебя будет особенная, как у всех детей любви. Он полюбит свою дочь, Я дождусь своей принцессы. Морриган — Великая Королева. Богиня войны. Я верю, что ты победишь. Пусть даже победа будет пирровой. Но это ведь неважно, верно? «Важна лишь победа. Цена и способ не имеют значения», — говорил мне ещё молодой Тони, а Марволо, думаю, был с ним согласен. Но не забывай: цель должна хоть как-то — будь это восстановление справедливости, корыстная выгода или же успокоение мечущейся души — оправдать средства, иначе зачем всё это? Пару месяцев назад мне доложил старый колдомедик, сочувствующе взглянув в глаза: «С вашим сердцем шансы выжить очень малы». А я ответила ему с непоколебимой уверенностью в голосе: «Я готова рискнуть», — я совершенно точно готова сыграть в русскую рулетку с озорницей Судьбой. Моя милая Морриган, не смей винить в моей кончине себя. Твоя бабка, Апполинария, никогда не любившая собственную семью, но так отчаянно влюблённая в Гриневальда была готова ради последнего на всё. Она твердила, мол, ни я, ни Грета не переняли от неё ничего. Но вот, пролетели зоркими птицами годы, и я нахожу в её безумии себя: с тем же отчаянием, с коим миссис Кэрроу вглядывалась в холодные глаза своего Бога, своего бесценного Геллерта, я нынче пронзаю умиротворённое лицо Лорда Волан-де-Морта, о коем знаю всё, о коем не знаю ничего. Я могу говорить многое — мне есть что рассказать, но я надену платок и отправлюсь в магловскую церковь, я помолю Бога даровать тебе легкую, полную света жизнь, я попрошу ангелов о встрече с тобой в сладком сне, я прошепчу тебе, моя дочь: «Не забывай маму, вспоминай иногда, спрашивай отца, прикасайся губами к колдографиям — я почувствую твои трепетные поцелуи и в аду, и на небесах».» (Даты нет, окончания послания — тоже) Какой пронзительный текст! Я вгрызалась ненасытным дитя в пузатые буквы и не чувствовала солёных слёз, катившихся по ланитам. С какой неизбывной нежностью ведьма писала о своём возлюбленном, как хорошо виден зоркому глазу трепет с которым она выводила имя ещё не рождённой дочери. И да, Тони? Антонин Долохов! С которым была так близка Их дочь, которого, оказывается, обожала Его павшая от кинжала неизвестной хвори весенняя роза — наверняка, белоснежная, мягкая, нежная. Гидра Кэрроу, походящая на гроздь спелого винограда, кто же ты? Жертва или Соучастница? Волк в овечьей шкуре? Или же мотылёк, слишком близко подлетевший к адскому пламени?***
Уже спустя много лет после окончания войны я гостила у Малфоев и Астория, наблюдавшая за резвившимся в саду Скорпиусом, вдруг ошарашила меня: — Недавно мы с Нарциссой посетили запечатанные покои… — юная миссис Малфой говорила о комнатах, в своё время отведённых Темному Лорду. Ее свекровь, нахмурив выразительные брови, опустила взор на тихое: — Время там будто остановилось. Время не останавливается. Время не ведает жалости. Время бережно хранит тайны, клочки бумаги, ароматы. Хранит до тех пор, пока некто не окажется достаточно смел, дабы вскрыть будто бы зажившую рану, дабы замарать руки чужой кровью, не спать ночами, тайком запивать горе крепким коньяком. И я, решив играть по правилам усатого чудака, вошла, и воспоминания грудой обрушились на внезапно обретшую свинцовую тяжесть голову. Вот здесь, у камина, Он любил, плавно скользя по гибкому телу змеи, вести отвлеченные беседы, а тут, за дубовым столом, делал пометки в прочитанных фолиантах. Сейчас на нём одиноко лежала колдография. И лицо мадам Паркинсон расширилось от удивиления. На нем не было ни Беллатрикс, ни Морриган. На нём была необычайно красивая девушка с грустными глазами и широкой улыбкой на припухлых губах. Многим схожая с дочерью, чем-то напоминавшая любовницу. И тут открылось ранее неизвестное, менявшее всю суть, рушащее все истины. Что если безудержная мисс Блэк не имела никакого отношения к началу? Что если любви не было, было лишь пользование, замена того, кто испарился в прошлом, того, кого никогда не удастся вернуть, забыть, заменить? — Кто это? — миссис Малфой с отпечатком жуткой усталости в некогда родниковых глазах резко изменилась в лице. — Гидра Кэрроу — ангел-хранитель самого Сатаны, — был краткий ответ, и необъяснимая горечь чувствовалась на кончике языка. — Расскажите? — уже обыденный вопрос — Цисси увядшего своего Люциуса слабо улыбнулась, Астория приказала заварить чай.***
— Первый раз я встретила эту женщину, будучи ребёнком. Они с Волан-де-Мортом гостили в нашем поместье. Белла возненавидела ее сразу же, — в рассказах никогда не было Андромеды. Неужели война ничему не научила? Или поздно было учить? Поздно менять? Легче забыть? Солнце заходит за горизонт. Тиканье часов разбавляет гнетущую тишину. Наконец, миссис Малфой продолжает: — Она была необыкновенно красива. У неё были тёплые карие глаза. С грустинкой. И голос ее был приглушённым, мисс Кэрроу вообще говорила редко и оттого многим казалась надменной. Тесно общалась только с Долоховым и Лестрейнджем-старшим. — Они с Темным Лордом… — я не успела договорить, мне навстречу летел вполне уместный вопрос: — Зачем тебе все это, Пэнси? Для чего ворошить прошлое? «Честность — главное оружие», — говорила матушка, и маленькая мисс Паркинсон ей верила. — Я хочу написать книгу. Вложить туда все воспоминания. Рассказать, как все было на самом деле, — мне не ответили, лишь кивнули, а после продолжили с безрадостной усмешкой на алых устах: — Мы говорили о твоей тетке, ты жаждала знать, мог ли любить Темный Лорд Беллатрикс. Я ответила сомнением, все же склоняясь к шаткому и призрачному «Да», — её глаза блестели, в её глазах вальсировало смертоносное прошлое. — Если бы ты спросила: «Любил ли Темный Лорд Гидру Кэрроу?», — я бы, положив руку на сердце, нисколько не раздумывая, бросила твёрдое: «Несомненно». Её было невозможно не любить. — Почему? — подала голос не замаранная липкими следами ушедшего Астория. Мы с Нарциссой, думая об одном, переглянулись: она была так далека от этого мира, она была свободна от тисков покрытого мраком далеко и нам отчаянно хотелось быть на её месте, хотелось не знать. — Потому что в светском обществе, где люди делятся на хищников и падальщиков она была невинным ягнёнком поразительной мудростью смягчавшая пыл Волан-де-Морта, единственная, равной шедшая по левую сторону от Него, — она ещё в самом начале ведала, что наступит конец. И конец наступил. Наступил, когда она умерла. Потому что она была верна ни Лорду Волан-де-Морту, ни Его идеалам, ни Его обретшей пьянящее могущество личине, нет, она любила и была верна Тому Марволо Реддлу. Это отличало её ото всех. От влюблённой в старосту Слизерина Вальбурги, от толпы прочих чистокровных дам и, наконец, от Беллатрикс Лестрейндж. Потеряв Гидру Кэрроу, Том Реддл безвозвратно потерял себя, — слушая всё, я с каким-то сожалением зацепились на нечто совсем неважное в тот миг: о моей безумной тётушке она говорила так, будто та не была ей сестрой, будто с той не пролетело ее детство, будто не одна кровь текла по их жилам… воистину печально. — В чем причина ее смерти? — известно и так, но душа жаждет подробностей, душа жаждет тайн запертых дверей, ледяных сердец, каменных лиц, бездонных глаз. — В Морриган, — с презрением, с ненавистью, со страхом. «Неизведанная Морриган сказочных миров безумного сознания, скажи, ты знала, что есть вина? Тебе хоть раз было жаль? О, Морриган, какова на вкус душащая ненависть, какова на вкус ненужность, чем горчит равнодушие? Прекрасная, ужасная Морриган, ты тосковала по матери, ты любила отца?» — шепчу я, останавливаясь ровно напротив портрета в златой раме, но дева на нём, конечно, безмолвствует, изгибает манящие уста в пренебрежении, хмурит выразительные брови, смеётся бедственными очами. — Значит, мадам Лестрейндж была заменой? — Нарцисса смеётся: звонко, открыто и чуточку безумно. Астория нервно поправляет голубой подол. Я выхожу из Мэнора с колдографией в подрагивающих руках, я выхожу из поместья разбитой, я ухожу от Малфоев шокированной. Гидра Кэрроу, кто же ты? Жертва или Соучастница?***
— Я люблю Вас, Мой Лорд! — на бледных скулах сиял болезненный румянец. — Я ждала Вас, я думала о Вас, я жила, живу и буду жить Вами! Темный Лорд был мраморной статуей с дьявольскими глазами. Темный Лорд несомненно был польщен и доволен, Темный Лорд, наверняка, не понимал. Теперь — нет. А раньше? Когда нечто от его души ещё осталось? Когда очаровательная Гидра, бегая по маковому полю, алыми лепестками роняла: «Я люблю тебя, Марволо!». А когда в глазах Морриган сияло отражение истлевшей её матери? Когда Морриган шептала Ему: «Вы никогда не сумеете заменить того, кого по глупости решились потерять!». И до того была она схожа с женщиной на колдографии в моих трясущихся руках, что становилось жутко. Темный Лорд любил шахматы. В них — белые и чёрные. И если угольным ферзём была луноликая Беллатрикс, то, стало быть, изящная фигурка цвета слоновой кости не иначе как светозарная Гидра? Их дочь бывала среди прочих редко. Обычно она, искусно притаившаяся в тени зелени лабиринтов, покидала свои обители поздними вечерами. Их дочь говорила редко — со мной всего несколько кратких раз. Ночами с одного из балконов малфоевского дома открывался воистину прекрасный вид. Месяц сиял на бархате усыпанного жемчужными звёздами небосвода, журчанье фонтана слышалось неподалёку, шелест лёгкого ветерка ублажал разгоряченную жаром знойного лета кожу. И мне то ли посчастливилось, то ли не повезло застать там Её. Хотелось уйти, сбежать от пронзительного взора ледяных глаз, сбежать от неприкрытой насмешки, но мне не позволили, взмахнули рукой, подзывая, точно игрушку, обещая поделиться секретами каменной груди. — Бессонница, мисс Паркинсон? Терзания, присущие первой любви? Безудержный страх пред творящимся вокруг? — она была удивительна. Быть может, в чём-то даже поразительнее своего отца. Она отчего-то походила на призрак Елены Когтевран. Возможно, своим безмолвием, возможно, статью и мнимой хрупкостью изящного стана, возможно, дело было в нелегкой доли обеих. — Прошу прощения, Госпожа. Я не хотела нарушать ваше уединение, — было непривычно ветрено, а она босыми ногами стояла на холодном камне вросшейся статуей. Она была задумчива, её белёсая кожа сияла как-то сказочно, её глаза блестели под стать звёздам. — Вы вовремя, Пэнси! Я как раз рассуждала о бренности бытия и своём беспробудном одиночестве этой дивной ночью, когда даже ваша стареющая тётка нашла счастье в объятьях моего отца, — это не звучало ревностно, желчно, в этом не было ненависти, лишь горькая ирония ломаной улыбки на точеном лице. Я была слишком молода, дабы распознать это тогда, но нынче, копаясь в бережно сохранённых моим разумом воспоминаниях, сие видеться до смешного отчетливым, и захороненная истина режет глаза. Небезызвестная скандальная журналистка хмурого Лондона, настоящая акула пера в одной средь сотен своих статеек выдвинула поистине омерзительную теории об инцесте между Волан-де-Мортом и Его дражайшей Морриган. Сделалось дурно. И дело вовсе не в факте кровосмешания — это стандартная практика в рядах чистокровных. Меня ранило то, с какой пошлостью о нашем прошлом пишут газетах; от грязи, заключённой в ровных столбиках букв было сложно отмыться. Эти люди были грешны, их деяния, вероятно, были ужасны, но все они являлись воплощением величия — это непреложная истина. Я презираю нынешнюю реальность, представляющую Пожирателей и Господина низменными существами, движимыми лишь звериными инстинктами, я знала их — они были возвышены над нынешним сбродом, и я готова ответить за свои слова. И Темный Лорд любил Морриган; конечно, любил! Неужто Рита Скитер держала свечу? Ежели нет, то откуда ей знать, каким было Его чувство — невинным или ужасающим любого моралиста-читателя жёлтой прессы? Есть тайны, которым не суждено быть оглашенным, есть тайны, которых никогда не следует касаться, ещё есть те, которые существуют лишь в наших мимолётных или навязчивых фантазиях…***
— Я слышал, Драко подружился с Морриган? — вопрошал Он неясно у кого: то ли у меня, то ли у сидящей подле Его ног Беллатрикс. Мне было жаль друга. Он крупно просчитался: Морриган недосягаема, к Морриган прикасаться нельзя. Она принадлежит исключительно Темному Лорду, хладными ночами наблюдающему за ней, таясь в тени, издалека, отчаянно страшась сломать, мимолетно коснувшись. И в этом вся трагедия: сердцу не прикажешь, сердце своенравно, буйно, сердце не слушает своего хозяина, обрекая последнего на немыслимые муки. Тик-Так. Напольные часы за его спиной терпеливо ожидали ответа. «Ты любил Морриган, Драко, но любила ли кого-нибудь она?», — облачённая в чёрное тогда-ещё-зануда-Пэнси снежному принцу сочувствовала, ей было очень жаль. Тик-Так. Он вздохнул, выпрямился, поднял свой разбитый взор. — Знаешь, рядом с ней было тихо. Как в объятиях матери, но по-другому. Это удивительно, когда человек сильнее тебя, когда ты подчиняешься и не чувствуешь себя униженным, словно принадлежишь ей, словно она имеет на все это право… Всё это? Что было «всем этим»? Слухами земля полнится, но где же правда?! Темный Лорд, к примеру, говорил мне по-отечески ероша коротко стриженные волосы: «Истина теснится в глазах, дитя, никогда об этом не забывай». Но это все совсем не то. Я спрашиваю тебя, мистер Малфой, кого любила Морриган? О ком думала бессонными ночами? — Темного Лорда, — ответил сын Люциуса, Люциуса, что сказал мне в нашу последнюю встречу: «Помни нас такими, какими мы были до возрождения Волан-де-Морта. Помни нас счастливыми, беспечными, озабоченными распрями детей в Хогвартсе и выбором новых штор в главный холл Мэнора». И Пэнси Паркинсон помнила. Пэнсонора Паркинсон неоднократно возвращалось к этому бесконечно прекрасному далёко. Вас мучают неразрешенные дилеммы, не в силах найти ответ на главный вопрос? Вам страшно, холодно, одиноко? Хотите совершить безумство, но не до конца уверены, что оно стоит последствий? Подойдите к зеркалу, взгляните себе в глаза, и мир вокруг перестанет существовать — все самое важно там, внутри вас, куда глубже чем можно себе вообразить. В моих глазах навсегда осталось то самое далёко. Оно живёт там, оно цветет там. У моего-нашего далёко был вишневый привкус, серебряный цвет обоев комнат Слизерина. В нашем далёко жил призрачный, побежденный малышом Поттером, Темный Лорд, в нашем далёко Волан-де-Морт был зловещей историей из безвозвратного родительского прошлого. Мы Им восхищались, мы Его боялись, но, повзрослев и встретившись с Тем-Кого-Нельзя-Называть лицом к лицу, мы, поранившись сказками из драгоценного далёко, пали пред Господином на колени, мы целовали Его ледяные руки, мы молили о пощаде и снисхождении. Я вечен, моё васильковое дитя, Я навсегда отпечатаюсь собачьей преданностью в душах своих соратников, Я навечно останусь страхом в сердцах своих врагов. Я незабвенный, Пэнси, Я непобедимый, Я не живой и не мертвый. Я познал то, что никто более не может себе даже вообразить! И я бы пришла на Его могилу, существуй она. Я бы принесла туда шипастых роз. Я бы поцеловала бесчувственный мрамор. Я бы прошептала: «Вы в глупом сердце василькового дитя поселились с обещанием не уйти никогда, Пэнси за Вашу проклятую душу молится день ото дня!»