Развивающая детская игра

- Тебе ведь тоже этого хочется, да? Или я здесь один такой? «Конечно, нет, - хочется ответить Арсению. – Мы так-то уже давно уяснили, что нас таких здесь два». Но вместо этого кротко прижимается носом, а потом улыбается хитрюще-загадочно, стрельнув для пущего эффекта глазами, и тянет: - Ещё как хочется. Как такого, - проводит рукой, приглаживая чужую челку, - может и не хотеться, а? Ухмыляется, взгляд бросая исподлобья, и от всей души надеется, что этого мини-представления вполне хватит, чтобы отвлечь Антона Андреевича, чтобы тот поплыл вслед за голосом, а там, глядишь, и под одеяло удастся затащить. И это бы сработало. Сто процентов сработало бы ещё пару лет назад, когда Шастун – и Арс активно этим пользовался – мгновенно терялся в пространстве и времени, стоило Арсению сделать голос чуть более томным и глухим, наклонить головушку в бок и еле заметно улыбнуться, елейно о чём-то вопрошая. Сейчас же Антон Андреевич опыта понабрался, выучился отличать, когда у Арсения Сергеевича настроение игривое, а когда тот просто говорить не желает и пользуется сто и одной уловкой перевести тему. Иногда Арсений искренне скучает по тому восторженному болвану с щенячьим взглядом. Сейчас, вон, каким умным детиной стал. Не проведёшь. И Антон действительно не ведётся, сволочь такая. - Только? Ещё как хочется, только...? Арс, я уверен: там есть «только». Или «но», или ещё что-то такое… Арсений смотрит на него в ответ и лишь моргает утвердительно. Да, там действительно есть «только». И это «только» размером, право, с десятиэтажный дом. - Слушай, ты же можешь со мной поговорить. У тебя тоже есть рот и ты им не только… Антон не договаривает, ловя на себе предупреждающий взгляд. - Понял. Но ты не забывай, что есть такая опция, ладно? Арсений не отвечает, устраивается подбородком на чужой груди и продолжает гладить чуть влажные после душа волосы, лишь бы своей ладонью вымести прочь мысли из обеспокоенной башки. Он не хочет об этом говорить, потому что сказать есть что, а слов так много, их никак не удаётся собрать в единую конструкцию. Да и вряд ли Антону понравится то, что он услышит. «Конечно, мне хочется, - думает Арсений, – всё то, о чём ты говоришь, и всё то, о чём ты просишь, я, веришь или нет, представлял себе не раз и не два. Только я не имел никакого права это представлять или желать, когда ты, двадцатидвухлетний, стоял, тощий, тонкий, со своими этими глазищами чёртовыми и смотрел восторженно, как трое из Питера вытворяют что-то непонятное на сцене. И да, как-то пришлось с этим справляться, знаешь ли. Но даже позже, когда ты схватил меня за локоть на той полуторке, у меня всё ещё не было никакого права думать об этом. Ты себя видел? Чудо перепуганное. Как тогда я мог думать о том, чтобы… Неважно. И сейчас ты сам говоришь об этом, просишь, а мне только… Возьми и бери. Расслабься…» *** - Да что ты вечно с очком-то сжатым, блядь, - ругался на Арсения Серёжа несколько лет назад. – Расслабься, Арс, расслабься и… Люби. Он – твой. - Ага, а я – его. И мы вместе поскачем по ромашковому полю в закат, взявшись за ручки. Матвиенко только головой тогда покачал. Да, Серёга и Зохан. В две тысячи двенадцатом они были почти семьёй. Они его знали. Серёжа чувствовал. А Антон считывал своим фирменным пронзительно-голубым взглядом снизу-вверх. - Да что ты с ним носишься? Он – взрослый мужик. Ему почти тридцать, а ты с ним, как с птенцом, едва вылупившимся, Арс, - бурчал Захарьин, глядя на запыхавшегося Арсения с кувалдой. Заехать ему по морде этой самой кувалдой не дало Арсу человеколюбие, послать на хуй – безмерное уважение к этому коротышке. А как с Шастом не носиться? Арсений отчётливо помнит, как сейчас, их первую попытку. Как Антон лежал на кровати, прижимаясь к подушке левой стороной лица, и сжимал её же до побелевших костяшек. И его выражение лица Арс тоже помнит. Сдвинутые к переносице брови, плотно поджатые губы, словно он готовился к прыжку в саму преисподнюю. Напряженный и будто бы каждым мускулом окаменевший, он почти не дышал. Арс тогда выдохнул мрачно, перевернул того на спину и целовал, целовал, пока тот слабо трепыхался, не то отталкивая от себя, не то прижимаясь сильнее, и всё повторял: - Арс, давай, я хочу, правда… И могу, давай, я просто… Перенервничал. Всё нормально… Я готов, правда, я готовился, я… К чему он там готовился, Арс предпочёл бы вообще не знать. И как с ним не носиться после этого? У Арсения до него не было никого, для кого бы это было впервые. Он вообще не представлял, что ему-то с этим делать. Но даже тут он вряд ли имел право на какие-то там переживания, потому что у него-то были, а у Антона – только он. Расслабься… Перестань носиться. Да уж, они знали его лучше других. Но всё ещё лоскутным. Расслабиться, пф. Как говорила Земфира в каком-то стародавнем интервью Литвиновой: «Если бы я могла это сделать, я бы это сделала, но я не могу…». Арс тоже как-то хреново справляется и вины за это-то, по крайней мере, не чувствует. Он отчаянно завидует Шастуну. Кстати, не первый год. За что себя, разумеется, почти ненавидит. Ему иногда кажется, что Антону так просто. Так просто было принять себя, так просто было научиться с этим жить. Да, так думать неправильно. В этом мире и в их ситуации никому не может быть просто. А мериться болью и страхом – вещь вообще отвратительная и бессмысленная. Такое – не измеришь. Но Арсений-то начал чувствовать, что отличается от других лет в шесть. Это не было чем-то осознанным, так, какое-то ощущение инаковости. Наверное, причиной были редкие и почти неуловимые взгляды отца, полные отчужденности, лёгкого замешательства и непонимания. В семь он научился их замечать и почти неосознанно старался сделать, что угодно, чтобы взгляд вновь сменился на любящий, ласковый, тёплый. В восемь привык угождать, чтобы они вовсе не рождались. А в девять первый раз во дворе услышал слово «пидор». Брошено оно было не ему. Кто-то из старшаков мрачно выплюнул ругательство себе под нос, глядя, как какой-то паренёк любезничает с глупо хихикающей девчонкой. После он поднялся к их соседке, Ирине Марковне, которой сдавали его и сестру на приглядеть вечно работающие на всех возможных подработках родители, и спросил напрямую, что это значит. Потому что знал: у Ирины Марковны можно спросить то, что ни в коем случае нельзя спрашивать у родителей. От неё, как и от других взрослых, могло прилететь по сотне разных причин. За неопрятность, грубость, разбитую чашку, шум и баловство, но никогда – за вопрос. Ирина Марковна когда-то преподавала в музыкальной школе и совсем в другой жизни играла сама, но к их знакомству её пальцы изуродовал артрит, а левый глаз – катаракта. Так что она только ставила нескончаемые пластинки. И учила их с сестрой слушать и слышать музыку. У неё в квартире был гигантский сервант, а в нём хрустальная вазочка с твёрдыми лимонными конфетами, а ещё трюмо, где лежал серебряный мундштук, рядом с пузырьком Ландыша Серебристого. - Это мужчина, который предпочитает проводить время в обществе других мужчин так, как должен был бы в обществе женщин, - ответила она прямо. Попов не был глупым мальчиком и сразу понял, что стоит за данной формулировкой. И единственный вопрос, который смог родить его неокрепший детский ум был: как? Он уже знал, как всё устроено у девочек ниже пояса, по картинкам из книжки, что дала ему та же Ирина Марковна. И, конечно же, он знал, как всё устроено у мальчиков. И вот, исходя из всего вышесказанного, маленький Арсений не понимал только одно: как? Как это должно работать? Отойдя от шока, он спросил у неё, зачем люди занимаются подобным. Та лишь пожала плечами в ответ и сказала, что откуда ж ей знать, что творится в головах у мужчин. И после протянула ему томик сказок Оскара Уайльда. Спустя много лет, Арсений понял, что Ирине Марковне не чужда была ирония. Эта же женщина как-то сказала его отцу, что Арсений «тонко чувствует», после чего он стал бывать у неё в два раза реже. К десяти годам он осознал, что между «тонко чувствует» и «пидором» есть какая-то связь. К одиннадцати понял, чем именно отличается от других. И выучился приспосабливаться. Он воровал манеру поведения у других и примерял на себя, пришивая кусок то там, то здесь, лишь бы не отличаться. Так он и начал становиться лоскутным. В двенадцать он начал думать, что психически болен. Так что да, он завидует Антону. Потому что, когда тот первый раз куксился по поводу того, что пару дней не дрочить – это уже перебор, хоть и явно получал от этого удовольствие, Арс невольно вспомнил, что ровно год - между четырнадцатью и пятнадцатью – он не делал этого по собственному убеждению. Потому что стоило лишь прикоснуться к себе, как в голову лезли просто ужасные, мерзкие мысли. Во сне они тоже приходили, но не спать Арс бы просто не смог. В восемнадцать лет театр стал для него выходом, потому что, несмотря на первую реакцию, несмотря на все споры и убеждения, после всех пяти стадий принятия, его отец выдохнул с облегчением. Пусть в их семье слово «творческий» было почти ругательным, но всё же это - лучшая альтернатива «тонко чувствует», чем пидор. И Арсений с мясом оторвал от себя пару лоскутов, за которыми, оказывается, всё это время скрывались остатки его самого. А потом отрывал и отрывал ещё много лет, но и пришивал другие. Например, в девятнадцать зачем-то начал спать с женщинами, будто желая кому-то что-то доказать. Была б возможность, извинился бы перед каждой, они бы вряд ли бы поняли, но ни одна не заслужила того, что он с ними сделал. Как-то раз пьяный вусмерть парикмахер Лёша, валяясь на барной стойке кухни Арсения, сказал ему, что чувствует себя выдрессированным животным. Арс же буквально сшит из частей. И как пережив всё это, а затем понаблюдав за перепуганным до невозможности, вжимающимся в кровать Антоном, он мог с ним не носиться? Или, прости Господи, расслабиться? Да, ему хочется. Пиздец как хочется… Всего. Хочется дрожащего от возбуждения Шастуна на коленях, вымаливающего разрешения хотя бы посмотреть на него. Хочется его с распахнутым ртом, хрипло дышащим из-за руки на шее с закатывающимися от удовольствия глазами. Хочется тянуть за отросшие волосы назад, заставляя выгибаться на трясущихся коленках со связанными руками. Хочется увидеть румяное лицо, с подбородка которого свисает слюна, а в глазах всё ещё стоят слёзы. Хочется, в конце концов, выпороть своего мальчика, чтобы войти сзади, сжимая алую ягодицу. Много чего хочется так-то. Воображение у Арса работает на отлично. Хочется сделать всё то, что не позволял себе с ним эти годы, потому что боялся, что тот скривится в гримасе отвращения. Или, что ещё хуже, что он станет для Антона причиной ненависти к самому себе. Но теперь-то он точно знает, что всему этому не бывать. Антон выражается вполне ясно, сам просит. Надо только дать себе волю и… расслабиться, да. И в этом заключается странный парадокс жизни Арсения Попова. Были и есть в его жизни люди, которые знают его за лоскутами. Тот же Серёжа и Захарьин. Но как бы он ни дурачился с Матвиенко, как бы ни откровенничал с Зоханом, рассказывая то, что никогда и никому, он ни с кем не мог быть. Просто быть. Пока не встретил длинного из Воронежа. Он даже точно помнит момент, когда это случилось. В очередном безликом гостиничном номере они сидели и маялись от джетлага. За окном было два часа ночи, а внутри только часов десять вечера, вставать надо было часа через четыре, но уснуть – невозможно. От скуки стали бросаться мелкими комочками бумаги в горлышко пустой бутылки от Нести. Рвали ради этого, между прочим, гостиничный блокнот. Не сказать, что делали они это слишком активно. Усталость прижала свинцом к кровати. Сил было – только руку поднять для броска. И всё же, когда попытки с десятой Арс попал, он аж подскочил с места, вскидывая руки в победном жесте. - Ха! - Ну, я с самого начала подозревал, что играть с тобой во что-то на меткость – гиблое дело, - ухмыльнулся Антон. Арсений же подскочил, встав на колени, посмотрел на распластавшегося внизу Антона и, повинуясь какому-то странному порыву, рухнул вниз, поперёк чужой груди. - Ай, Арс, ты из меня весь дух вышиб, - смеялись под ним, а он всё в том же порыве куснул противного за руку. – Эй! Больно. Ты чего творишь? Издеваешься над поверженным? Арс вновь ничего не ответил, только изменил положение собственного тела, чтобы прижаться сверху, уткнуться в чужую шею, вдохнуть. И задышал. Не носом или лёгкими, а собой, всем, сразу. Внезапно он понял, что до их встречи он не мог дышать, видно в отчаянии, пришив очередной кусок прямо себе на рот. С тех пор он каждый раз невольно удивляется тому, что с Антоном он может говорить, молчать, смеяться, ворчать, злиться, удивляться, кричать, петь, жаловаться, пропадать и возвращаться, спорить, соглашаться - вести себя так, как раньше позволял себе лишь в одиночестве, наедине с собой. Рядом с Антоном он может просто быть, но не может, чёрт возьми, расслабиться. Парадоксально. *** - Эй, - Антон кладёт ладонь ему на щеку. – У тебя опять этот твой взгляд безмерной печали… Если это всё из-за того, что я только что наговорил, то забираю свои слова назад. Готов ебаться в миссионерской позе до самой смерти. Арсений от этого прикосновения выпадает из тяжких мыслей и переплетений воспоминаний, взгляд фокусирует и выдаёт первое, что приходит в голову: - Нет, дело не в этом. Это всё хорошо, я просто ушёл в себя, а там достаточно темно. Забыл, что боюсь темноты. - Ебать, - тихо выдыхает Антон, затем выползает из-под Арсения, чтобы улечься рядом на бок и подтягивает к себе. – Ебать, ты дурной… Обнимает за шею. - Хочешь, я свет включу? *** Арс просыпается ни свет ни заря, смотрит пару секунд на храпящего рядом, трясёт головой и подрывается. Он чувствует, что ему срочно нужно выбраться, срочно нужно куда-то бежать, аж ноги зудят. Настроение для него в целом достаточно привычное. Будь он дома, отправился бы в зал или на пробежку. Но он у Антона, и когда-то пообещал, что не будет бросать его спящего. Поэтому-то и подрывается, чтобы отправиться в соседнюю комнату, где его и застукивают отжимающимся полтора часа спустя. - О, доброго… Антон явно не выспался. А потому оставляет все свои замечания при себе и шлёпает на кухню. - Я тебя разбудил? – спрашивает потный как свинья Арсений, глядя как хозяин жилища жадно поглощает воду прямо из пятилитровки. - Не, - тяжело дышит. – Будильник… Мне сегодня надо куда-то. Точно надо… Сейчас схожу в душ и вспомню куда. - Э… - А вон хрен тебе, я первый, потерпишь. И, проявляя удивительную прыть для человека только с одним открытым глазом, ускакивает в ванную, оставляя потного и вонючего Арсения варить себе кофе. Несправедливо, конечно. Но сонный Антон слишком очарователен, чтобы шибко по этому поводу расстраиваться. Он допивает вторую чашку кофе на голодный желудок, чувствуя, как эта квартира душит его, сужаясь до размеров каморки, что за актовым залом. И тихонько вздыхает. У них целые сутки на двоих выпали, а у него ноги сводит от дикого и иррационального желания оказаться не здесь. И дело вообще не в Антоне. Просто Арсению подумать надо. А думается ему лучше всего в движении и на ходу. Он точно знает, что уже сегодня вечером окажется в Питере, забьёт себе график до предела так, чтобы спать и есть было почти некогда. Только так он может думать. Без этого мысли размазываются в голове, становятся липкими, бесформенными и склеиваются несуразным комком. Арсению же необходима ясность. Здесь он её не найдёт. В этот момент Антон выходит из душа. Мокрый, в полотенце на бёдрах он, прищурившись, глядит на Арса несколько секунд и не спрашивает, а утверждает: - Ты сейчас уедешь. Арс же открывает было рот, чтобы что-то сказать, объяснить, но Антон отмахивается: - Мы не первый год знакомы, забей. Тебе это нужно, я понимаю. Ты сейчас уедешь, пропадёшь примерно на сутки, потом отпишешься, что всё хорошо, а в следующий раз приедешь в Москву только, когда дела появятся. Всё нормально. Это «всё нормально» колет изнутри холодом. Арсений вновь набирает воздуха в грудь для ответа, но не успевает. - Нет, я правда понимаю. Просто, - Антон нагибает голову, тем не менее зрительного контакта не нарушает, – не забывай, что опция «поговорить» всё ещё в силе, хорошо? Арс поджимает губы, но, не споря, кивает. - И ещё кое-что, - Антон внезапно нахмуривается, – я знаю, что тебе нужно иногда… пропадать. Но, - сглатывает нервно, - там рядом с моей ещё одна зубная щетка в стакане появилась, вот, - выставляет вперёд руку, хотя Арс пока и не собирается говорить, - и… Короче, ты сейчас пойдёшь мыться, бриться и марафет наводить… Так вот, если я её потом не обнаружу, то всё нормально, ладно? Мы не будем это обсуждать. Удивленно приподняв брови, Арсений беззвучно задаёт вполне закономерный вопрос. - Тебе нужно уезжать, а мне нужно, чтобы что-то оставалось. Арсений чувствует, будто его в солнечное сплетение шандарахнули метким ударом, да так, что дышать почти невозможно стало. Но встаёт с насиженного места, проходит мимо, едва касаясь пальцами запястья, и исчезает в коридоре. Вылезая из ванны, Арс неотрывно смотрит на новоявленную жительницу стаканчика, та его взгляд гордо игнорирует, повернувшись синей щетиной к стене. Вытирая собственные чресла, он кидает взгляд на свою косметичку. В ней стандартный походный набор: бритва, пена для бритья, лосьон, умывашка и крем для глаз плюс парочка мелочей, среди которых, разумеется, есть зубная щётка. Расслабься… Синяя, а рядом красная, в косметичке же – зелёная. Арсений выдыхает у раковины, включает воду, вновь бросает взгляд на новенькую и тянется к стиральной машине, игнорируя синюю, ещё наверняка пахнущую пластмассой нахалку. Антон ждёт его всё на той же кухне, поглощая яичницу, и нервно что-то строчит в телефоне. - Есть, я так понимаю, ты сегодня не планируешь, - вяло реагирует он, когда его целуют в висок. - Не, я пойду, вещи соберу… - Угу. У дверного проема бросает через плечо: - Там бритва моя лежит. Знай, я замечу, если ты ей будешь пользоваться… И замирает. Антон отвечает не сразу: - Ага, яйца ей побрею… - Дурак. - Иди уже. До ближайшего сапсана полтора часа.