Развивающая детская игра

Антон застрял. И понимает он это, когда Арсений неуверенно, словно извиняясь, интересуется: — Ты в порядке? А Антон ни хрена не в порядке. Но признаться в этом у него не выходит. Нет сил. Настолько, что руку бы в кулак не смог сжать, будь у него такое желание. Но такого желания нет. Есть только желание посильнее закутаться в одеяло, но и это тоже не выходит, потому что сильнее, право, некуда. Он кутается в него так, словно в квартире внезапно вырубили отопление. И отчаянно цепляется за пододеяльник, не иначе боится, что отберут. Антон застрял. Он дышит через рот, ощущая, как каждая мышца в организме ноет после очередного вздоха. Хотя, наверное, это невозможно. Шея, та самая, на состояние которой он сегодня положил, стреляет при любом резком движении. Поясница тоже не шибко здорово себя чувствует. А ещё он знает, что сегодня не сможет спать на спине, а завтра сидеть на любых твёрдых поверхностях, потому что задница начинает болеть по-настоящему. Но всё это пустяки по сравнению с мерзким, липким ощущением между ног. Ему бы в душ сходить, в горячий, можно даже с Арсом, только у него нет сил. Антон знает, что как бы здорово не было раскачиваться на качелях до кружащего голову восторга, рано или поздно придётся остановиться. Или, как минимум, притормозить, чтобы тебя не стошнило в процессе. Антон это знает. А ещё он знает, что делать это нужно максимально осторожно, чтобы не слететь с них прочь и не разбить коленки в кровь. И сделать это бывает, ой, как не просто. Он знает. Но от этого ни хрена не легче. Потому что сегодня он застрял. Возвращаться всегда не просто. Возвращаться к себе иногда почти невыносимо. К себе ты возвращаешься со всеми своими загонами, волнениями, неврозами, тревогами, обязанностями и переживаниями, а затем вываливаешь их разом в пустую башку. Мысли начинают лихорадочно носиться по пустому пространству, отыскивая своё обычное место пребывания. Бесконтрольные они мельтешат, как оголтелые, и каждая будто бы желает вырваться на передний план. И тебе приходится отвоевывать контроль над этим табуном, распихивать их, как папки в каком-нибудь архиве, урезонивать самые зарвавшиеся. На это требуется время. Но без этого никак. Нужно вновь стать Антоном Шастуном со всеми вытекающими из этого проблемами. Первый раз он понял, каково это, возвращать себя в себя, в том гостиничном номере, где его первый раз наказали, и где он первый раз попросил себя выебать. Сам. Словами через рот. Он стоял там, ошалевший и слабо понимающий, что вообще нахрен происходит. Но сейчас он знает. Он умный мальчик, а потому узнал, выяснил, что нет в этом ничего особенного. Вещь вполне тривиальная. По большому счету, у него просто гормональный отходняк, как у амфетаминовых наркоманов, а может, и не только амфетаминовых. Тут Антон уже не спец. И это точно, совершенно точно, пройдёт. Антон знает. Но от этого ни хрена не легче. Не получив ответа на поставленный вопрос, Арсений тянется рукой к торчащей голове из одеяла в попытке погладить или просто дотронуться. Но едва заметив приближающуюся к себе конечность, Антон дёргается и уходит от касания, почти полностью спрятавшись в своём одеяловом плене. Это… Это сейчас ни к чему. — Извини. Арс покорно убирает руку, так и не достигнув цели. И озабоченно хмурится, будто не решаясь что-то сказать или сделать. А Антон на него почти не смотрит, закусывает ткань пододеяльника и, как заведённый, повторяет про себя: «это пройдёт, это пройдёт, это пройдёт». Надо просто чуть-чуть потерпеть, да? Ну, и что, что в этот раз кроет сильнее? Это же глупость, невероятная глупость. Они не делали ничего, чего бы он не хотел. Блядь, они несколько месяцев потратили на то, чтобы точно не сделать ничего, чего бы не хотели оба. Это просто гормональный отходняк, как у наркоманов, да. Возможно, он слегка передознулся. Какая-то часть его очень хочет Арса прогнать, причём, вообще из квартиры, прогнать, чтобы даже взглядами не встречаться. Рациональная часть понимает, что будет только хуже. А какая-то другая, слабая и безвольная, очень хочет сжаться и исчезнуть самому. Хотя, проще было бы содрать себя с себя же… Бред. — Плохо? — спрашивает Арсений чуть позже и тут же виновато поджимает губы. Потому что знает правила. Как-то слишком много этих правил в их жизни образовалось, да? Раньше жили без них и ничего, чудесно жили… Хотя, чушь всё это. Их и раньше было с лихвой, но те не обсуждались. Эти же, новые, были проговорены вслух. Какие-то созданы удовольствия для, а какие-то из-за вынужденной необходимости. И Арсений их прекрасно знает. У них ведь образовалась некая стратегия, тактика, ебись она конём. Пока Антон разбирается со своими тараканами, Арсений его вообще не трогает ровно до тех пор, пока тот не сделает этого первым. Ну, а если совсем невмоготу, то спрашивает перед тем, как дотронуться. Антон всегда заговаривает первым, чаще всего ему остро требуется отшутиться, поэтому разговор начинается с какой-нибудь глупости, а всё серьезное они обсуждают уже потом. Ещё Арсения нельзя оставлять, иначе кроет уже его. Один раз Антон сбежал в соседнюю комнату, решив, что может, в одиночестве оно как-то и полегче будет, а Арса перекрыло на неделю. Лишь на седьмой день он смог сформулировать то, что пережил. — С меня будто бы кожу заживо содрали, я себя таким бесполезным никогда не чувствовал. Ты можешь не разговаривать со мной, не смотреть на меня, не давать к себе прикасаться, ты можешь даже попросить меня уйти. Я пойму. Но не бросай одного. Хотя бы десять минут. Я просто… Отвратительное чувство. И Антон его понял. А сейчас понимает особенно. Как он там рассуждал? Разбить коленки? Сейчас у него ощущение будто он что-то ободрал, но изнутри. Не до крови, а только содрал верхний слой до розоватого нутра, сочащегося сукровицей, а тонкие лоскутки, больше похожие на заусенцы, висят, обрамляя это некрасивое месиво. Вот, к чему они пришли за все те разы, что можно было пересчитать по пальцам. И уверовали, что это всегда будет работать. Но сегодня всё очевидно пошло через жопу. Поэтому Антон не сердится, отвечая тихо: — Нехорошо. И выпускает одну руку из-под одеяла. Та каким-то иноземным насекомым ползёт по простыне, находит чужое запястье и обхватывает крепко. — Не надо было сегодня, — вздыхает Арсений и кладёт ладонь поверх чужой, обжигая теплом. Антон молчит. Ему не хочется спорить, объяснять, что дело вообще не в сегодня, и что всё, что произошло до, не имеет отношения к тому, что происходит сейчас. То есть, имеет, но… Объяснить он это точно не в состоянии. Может, когда-нибудь потом. — Прости. — Не знаю за что, но прощаю, — улыбается, только слегка приподняв уголки губ, Арсений, но почти сразу же начинает вновь хмуриться. Антон прижимает одну руку к груди, будто бы желая таким образом избавиться от саднящего чувства ободранного нутра, стискивая зубы. Он не застрял, он увяз по уши. — Помоги мне, — выпаливает, почти сразу же испугавшись собственной искренности. — Я застрял. Арсений укладывается на бок, съезжает, чтобы оказать лицом к лицу. Но Антон на него смотреть не может. Его отчего-то бесит, что этот рядом такой расслабленный в одних трусах. Хочется прикрыть и его тоже. — Что тебе нужно? Антону хочется и не хочется, чтобы за него всё решили. Он застрял. Разве не понятно? — Погаси свет. Без возражений поднимается, чтобы добраться до выключателя. И пока на него не смотрят, Антон бросает взгляд на оставшуюся валяться руку и воровато, быстрым движением убирает её обратно под одеяло. — Я… Мне нужно в душ. Говорит он, едва Арсений вновь усаживается на кровать. И тут же добавляет: — Но я не… И умолкает, потому что выбраться из одеяла сейчас смерти подобно. А потому сжимает пододеяльник с двойным усердием. Он ждёт, что Арсений скажет что-то вроде: «Ну, душ сюда не притащить» и утянет за собой, не оставив выбора. Но тот вновь поднимает руку в немой просьбе. И в этот раз Антон позволяет. Пальцами, еле касаясь, проводит по волосам и замирает в каком-то миллиметре от виска, так и не коснувшись кожи. — Я сейчас ненадолго уйду, хорошо? Но я быстро, правда. Ты только подожди. Антон кивает, прикусив язык, дабы не переспросить, точно ли он вернётся и точно ли ненадолго. И вновь зажмуривается. Смотреть, как тот уходит, нет никакого желания. Оставшись в одиночестве, предпринимает попытку шевельнуться, выбраться. Но едва двинув ногами, бросает это дело. Нет у него сил, к чёрту. За какой-то неполный час он превратился в развалюху, не способную к самостоятельному существованию. И ждёт, прислушиваясь к шуму воды за стенкой. Вот, Арсений до ванны добрался-таки. Какой молодец. Однако звук льющейся воды быстро прекращается, и вокруг образовывается давящая на уши тишина, пока её не нарушает вернувшийся, как и обещал, Арсений. Антону кажется, что про недолго тот коварно напиздел. Это было долго. Невозможно долго, если честно. В руках что-то несёт, но в темноте не разглядишь, а ещё где-то раздобыл футболку и, судя по всему, не свою. От того, что тот перестал шляться в трусах, Антону почему-то становится легче, хотя раньше стремлений к соблюдению норм нравственности в нём не замечалось. Удостоверившись, что Арс вновь в пределах досягаемости, закрывает глаза, обращаясь к себе. И открывает лишь, когда тот садится рядом. — Ты за чем ходил? — За тазиком. Антон даже не переспрашивает, давя в себе идиотскую шутку: «Чтобы утопить меня в нём нахрен?». Почему-то сейчас она кажется совсем не к месту. А ещё вспоминает, что тазик когда-то велел купить сам Арсений. «Полезная в хозяйстве вещь. Вдруг трубу прорвёт?» — сказал он, стоя в луже мыльной воды, потому что стиралка Антона решила внезапно сдохнуть, а тот, не подумав, открыл незаблокированную дверцу. «Вот и пригодился», — думает он, наблюдая, как Арсений отжимает в тазике полотенце, чтобы с ним в руках обратиться к нему. «Серьёзно?», — молчаливо вопрошает, пялясь в тёмные, потерявшие в сумраке яркость глаза. — Я не буду убирать одеяло, — отвечают ему. — Можно? И Антон соглашается. К чёрту. Гуляй рванина. Хуже вряд ли уже будет. Но всё равно закрывает глаза, когда мокрая ткань касается лба. Полотенце тёплое, даже почти горячее, но кожу сразу холодит вслед за его движением. Ему вытирают лоб, щёки и даже нос, потом опускаются ниже и проводят по шее, ныряют неглубоко под одеяло и омывают ключицы, грудь. Затем Антон сам освобождает одну руку из одеялового плена, оголяет её по плечо и позволяет обхватить под локтем. И осторожно приоткрывает глаза. На руку свою не смотрит, только на Арса, как тот сосредоточенно морщит нос, увлечённый своим занятием. Он проходится даже между пальцев, не пропускает ни одного квадратного сантиметра кожи, а закончив, позволяет её спрятать, чтобы получить в свои владения вторую. Антон разглядывает его уже в открытую, в очередной раз думая, что это уже слишком. С Арсением всё, всегда слишком. А оттого иногда почти нереально. Думал ли он когда-то, что его будут обмывать, как труп перед похоронами? Вряд ли. А между тем, именно это здесь и происходит, вызывая внутри тянущее, звенящие на высокой ноте невозможности, чувство глубокой привязанности. Ему кажется, что Арс не тела его касается, а проходится там, по саднящему нутру. Перейдя к ногам, он сдерживает обещание и одеяло не убирает, только приподнимает одной рукой, а второй на ощупь действует, глядя куда-то перед собой. Проводит вверх по бёдрам, вынуждая поджать пальцы на ногах и замереть перепуганным зайцем. Но Антон не дёргается, позволяя перейти выше. И то, что занимаются они всем этим в полной тишине, тоже как-то правильно. Он бы не выдержал успокаивающих речей или бесконтрольно вылетающих шуток. Вытерев живот, Арсений опускает остывшее полотенце в воду и встречается взглядами с наблюдающим за ним Антоном, а затем приподнимает бровь. А тот и без слов понимает, о чём у него спрашивают. Ему нужно перевернуться на другой бок, спиной. Отчаянно хочется замотать головой. Задницу ему не мыли уже, наверное, четверть века. Когда там дети начинают справляться с этим самостоятельно? До этого он и Арсу не позволял, было в этом что-то… Но сил хватает только сморщить нос недовольно. — Просто закрой глаза. Я не буду поднимать одеяло, обещаю. И он вновь подчиняется. Потому что просто не может спорить, и потому что сегодня он застрял. Зажмуривается крепко-крепко, подтягивая одеяло к подбородку, словно щит, и переворачивается на другой бок. Закончив со спиной, Арс так же, не убирая одеяла, проводит по одной из ягодиц, а затем и между. А Антон почти рефлекторно сгибает ноги в коленях, прижав к животу. И прячет без того недоступное чужому взору лицо с горящими щеками от ощущения стыда за собственную никчёмность в ладонях. — Больно? — Нет, — почти не врёт. Только стыдно до зубного скрежета, а так вполне себе терпимо. — Вот и всё, — констатирует Арсений пару минут спустя, когда Антон слышит за спиной характерный бултых из-за почившего в тазике полотенца. Как маленькому, помогает влезть в трусы и треники под одеялом. Натягивает носки, перед этим согрев каждую из ступней в ладонях. С футболкой, благо, Антон справляется самостоятельно. А потом приподнимает край своего убежища и пускает внутрь. Тот благодарно приглашение принимает и прижимается сразу всем телом, тёплым, родным, обнимает крепко, трёт руками. Антон хочет сказать, что ему не холодно, но тут же обнаруживает, что его так-то потряхивает, словно в ознобе. Тогда, повернувшись лицом, решает хотя бы сказать спасибо, но не выходит. Он только утыкается носом куда-то в шею, переплетается с Арсением ногами и чувствует, что вот-вот натурально разревется от какой-то безграничной усталости. — Шаст? — М? — Я тебя люблю, — не делает лучше Арс. Потому что любовь эту Антон чувствует, как и всегда. Но вместо привычной мягкой теплоты, она сейчас ощущается вылитой на ранку перекисью. Но реветь всё-таки было бы как-то слишком, а потому сглатывает комок горечи в горле и издаёт какой-то странный звук. Не то стон с подвыванием, не то всхлип. — Тш, — кладёт ему руку на затылок. И больше ничего не говорит, только гладит по башке, потому что замечательный. Честно, Антон бы слов не выдержал. Он истощён. Столько чувствовать физически сложно. Он сжимает зубами ворот футболки и старается хотя бы дышать равномерно, вслед за ним. Вдох-выдох. Это пройдёт, да. Просто хочется, чтобы прошло поскорее. По крайней мере, ему теперь сухо, тепло и даже почти комфортно. Сосредоточившись на дыхании, Антон замечает, что мышцы постепенно расслабляются. Он обмякает и наконец выпускает чёртово одеяло из рук, чтобы обвить ими чужую талию и поднять лицо. — Паршиво? — Ага. Арсений вздыхает тяжко, а Антон почти слышит очередное сокрушительное «не надо было сегодня» и качает головой. Ему отчаянно не хочется, чтобы то, что было, навсегда спаялось в чужих воспоминаниях с этим. Потому что было охуительно, а это… Это в общем-то проблемы Антона. Он застрял, не сумевши справиться с собственным глупым, по сути, мозгом. — Антон, — зовут его тихо. — Я знаю, что сейчас не время, но… Я спрошу, ладно? Я просто… Арсений переводит взгляд куда-то в стену и прикусывает нижнюю губу. — М…? — Я… Ты сегодня попросил сильнее и… — Арс… — Мне нужно сейчас, пожалуйста. И Антон не спорит. Ему сейчас тоже, небось, не шибко весело. — Мне нужно было остановиться? — формулирует максимально мягко. За что ему, безусловно, благодарны. Антон же предпринимает усилие, чтобы оказаться на одном уровне с чужим лицом, упирается лбом в лоб и прямо в озабоченно-виноватые глаза заглядывает. — Нет. Я бы сказал. Убедившись в том, что ему, кажется поверили, опускает взгляд и добавляет: — Ты всё сделал правильно. Всё хорошо. — Ага, я вижу. — Ну, сейчас, может, не очень, но точно будет, а было просто… Охуенно. И… И умолкает, чувствуя, как изнутри вновь тянет, а одна, особенно назойливая, мыслишка рвётся наружу, хотя он только-только затолкал её в самый тёмный угол своего подсознания, чтобы она и носа не смела показывать. И он замирает, стараясь не думать о том, что, если повернуть голову вправо, то в полумраке комнаты можно будет различить напольное зеркало в полный рост. Они поставили его недавно, по просьбе Арсения. Он хотел его видеть. Долго выбирали три точки так, чтобы Антон, стоя на коленях, не видел ни своего отражения, ни Арса за спиной, но тот видел в отражении его. Буквально решали задачу трёх тел в пространстве. И решили-таки. Теперь в спальне стоит зеркало. Кровать в нём почти не отражается. Но вот, если слезть с неё с определенного угла, то можно полюбоваться на себя в полный рост. Так и случилось сегодня. Пока Арсений расправлялся с покрывалом, Антон слез с того самого угла и как-то, не задумавшись, оглянулся, чтобы из-за плеча увидеть себя. Всего. И увиденное больно резануло по глазам. Он не знал, что выглядит так… Растраханный, взмокший, весь какой-то красный с алыми ягодицами и следами спермы и смазки между ними. Это вызвало в нём ощущение, граничащее с омерзением. Эта картина сейчас же ярко всплывает перед глазами, а он только умудрился её прогнать, а затем и запихнуть подальше в архивы памяти, к которым не притрагивается. Она навевала чувства из прошлого. Глубокой самоненависти и презрения к собственным желаниям. Чувства, которые он годами преодолевал, избавляясь от остатков почти в прошивку вшитой неприязни. Безграничного стыда, заставляющего желать вырвать, выжечь из себя часть себя же. Ведь все прекрасно осведомлены, что нет ничего унизительнее, чем быть выебанным. Тогда что можно сказать о нём, как человеке, если он получает от этого удовольствие? Отражение и следы на теле заставили вспомнить всё то, чего он так страстно желал несколько минут назад, и всё то, о чём буквально умолял. Годами он учился это принимать и с этим жить, чтобы затем из-за одного взгляда, продлившегося менее секунды, вновь откатиться обратно. Это заставляет злиться от собственного бессилия. Что? Опять? По новой? Да свыкнись ты уже и не манди лишний раз. — Зеркало. — Что? — Я не знал, что выгляжу так. — Как? — Отвратительно. Антон зажмуривается. Признаваться в этом неприятно не только по причине какого-то дурацкого желания выглядеть лучше, отрицая собственные слабости. А ещё и потому, что он может представить, как бы сам себя чувствовал, заяви ему Арсений подобное. И заставлять его чувствовать такое у него нет никакого права. И он знает, что Арс ему скажет. И возможно завтра он сможет ему поверить, но не сегодня. Но Арсений молчит. И всего на мгновение, но Антону кажется, что тот с ним согласен. Это отзывается волной какого-то тошнотворного чувства и заставляет рвано выдохнуть. Арсений тут же прижимается губами ко лбу коротко и потом сообщает: — Я сейчас. Не успевает Антон среагировать, как тело рядом пропадает. Открывает глаза и садится на кровати, чтобы в полумраке увидеть, как Арсений в три шага оказывается у зеркала. Антону даже кажется, что всё, пизда котёнку, и он его сейчас разобьёт к чертям. Но тот лишь поднимает покрывало и накидывает сверху, а затем так же, молча, возвращается назад. — Завтра уберём, — шепчет он куда-то в висок, пока к нему жмутся в безмолвном жесте благодарности. — Я тоже тебя люблю. *** Антон просыпается вполне себе самостоятельно. Шарит вслепую по кровати, но рядом никого не обнаруживается. Тянется, от души зевая и игнорируя по-прежнему недовольную пренебрежительным отношением шею, и только затем открывает глаза. В комнате светло и пусто, за окном сереет обрывок московского неба, а значит, утро уже наступило, притом давным-давно. И тихо-тихо, будто бы… Нет, Арсений бы точно не уехал, просто где-то затаился. Словно в ответ нехорошим мыслям дверь в комнату неуверенно открывается и в неё показывает свой лик тот самый, незабвенный. Антон же улыбается ему глупо и, толком не вернувшись в реальность из дрёмы, ещё раз зевает во всю мощь лицевых мышц. — Я тебя разбудил? — спрашивает Арсений, как-то неуверенно замерев на пороге. — Не, я сам себя разбудил… А, это, сколько времени? — Уже почти три. — Ебать, — тянет Антон, вмиг прогоняя остатки сна. — А чё ты меня не разбудил? Это сколько я вообще спал? — Ну, часов пятнадцать точно, — пожимает плечами Арсений, всё ещё стоя в дверях, — я решил, что тебе надо выспаться. Последняя фраза и беспокойство в чужом взгляде вмиг заставляют вспомнить события ушедшего дня. На секунду скривившись, Антон высовывает одну руку из-под одеяла и манит к себе. Это беспокойство срочно нужно ликвидировать, сейчас же. Ему беспокойный Арсений ни к чему, ему требуется Арсений довольный и даже в меру радостный. — Иди сюда. Арс себя ждать не заставляет, подходит и садится рядом, рукой по голове проводит: — Ты как? — Нормально. Только есть хочу… — Ещё бы. Там вареники есть. — Ты приготовил вареники? — Не, — смеётся Арсений еле слышно, наклоняясь, чтобы поцеловать в щёку. — Ты, конечно, долго дрых, но не настолько, чтобы я так сильно заморочился. Покупные, естественно. — Тоже неплохо, — говорит Антон, притягивая к себе за шею. — Шаст, ты зубы не чистил. — Воняю? — Ну… — Ясно, — ворчит, отпуская из объятий недовольное чудо, но всё же успевает чмокнуть в лоб. Потерпит. Да и беспокойство это чёртово ещё в глазюках плещется, не дело. — Значит, сгоняю в душ, а потом откушаю этих ваших вареников, раз они в нашей жизни присутствуют. И с этими словами поднимается, оставляя Арса валяться в одиночестве, делает пару шагов по направлению к выходу, по пути шею разминая, и застывает где-то на середине пути. В глаза бросает по-прежнему скрытое покрывалом зеркало. — Бля, ощущение, что похоронили кого-то, — бурчит под нос, прикрывая внезапно охватившее смущение показной бравадой. И, не дав Арсению ничего на это ответить, подходит, чтобы сорвать ткань прочь одним движением. Из зеркала на него смотрит нечто лопоухое и со сна весьма помятое, да ещё и с грязной башкой. Видок тот ещё, конечно. На секунду задумавшись, Антон наклоняет голову вбок, а потом в приступе какой-то странной решимости стягивает футболку, а затем и штаны с трусами. Носки оставляет. Так уютнее. Устроив этот своеобразный стриптиз, окидывает себя с ног до головы и ухмыляется как-то зло и разворачивается, чтобы и со спины рассмотреть. На Арса же, замершего на кровати, даже взгляда не бросает. Знает, что если на него посмотрит, то не решится. А ему нужно, необходимо ещё раз увидеть. Сейчас, при дневном свете, когда ничего нельзя будет скинуть на какой-то там гормональный отходняк. И проверить… Что именно Антон сам себе объяснить не может. Оборачивается через плечо, осматривает зад, отмечая всего пару подтеками обозначенных на коже синяков, и прислушивается к себе. От вчерашних эмоций только эхо, почти неслышное. Да, он и сейчас восторга от собственного отражения не испытывает, да и никогда не испытывал, но и желания спрятаться под одеяло это не вызывает. Вновь улыбается самому себе, не скрывая злорадства. Он не так просто к этому столько лет шёл, чтобы какое-то глупое зеркало его из душевного равновесия выводило. Пошло на хуй, зеркало. Ясно? И всё же обращает взор на Арса. Тот аж привстал, готовый в любую минуту рядом оказаться, напряженный весь, вновь хмурый и смурной. — Мы его оставим, хорошо? Пусть стоит, — улыбается он ему. — Хорошо, — соглашается мягко, откидываясь обратно на подушки. Пару мгновений разглядывает внимательно, видно что-то для себя решая, и улыбается в ответ. Вот и поговорили. Антону от этого вдруг так радостно и легко становится, что тянет рассмеяться. Вот прям так, голым посреди комнаты. Но этот свой порыв он сдерживает, а не то ещё и за сумасшедшего сойти можно. — Слушай, — заговаривает первым Арсений, устраиваясь под одеялом. — Может, мой мальчик порадует меня сегодня завтраком в постель? Белье нам всё равно менять. Антон только ухмыляется задорно и выходит из комнаты прочь. Конечно, порадует. Отчего бы и не порадовать? Он не помнит, сколько раз он падал в детстве с качелей, но это явно произошло не единожды. И что-то не было такого, чтобы это останавливало от попыток усесться на них вновь.