И пепел наш смоет Нева

Мария не знала, сколько времени прошло с тех пор, как она переступила порог его комнаты. Не знала, который по счету час она сидит вот так, устало откинув голову назад и изучая слабо освещенный питерской ночью потолок пентхауса. Сколько раз за проведенное здесь время она беспокойно вздрагивала, чувствуя малейшие движения спящего на ее коленях парня. И сколько сотен тысяч раз она касалась его, аккуратно поправляя кофту, заменившую одеяло, чувствуя, как ее сердце бьется в такт его размеренному дыханию. — Мм. — рыжеволосая голова дергается и челка снова падает на лоб и глаза. — Тш-ш-ш, тише, — до безумия нежный шепот и ее рука в его ладони, — Я здесь. Спи. Разумовский то ли не просыпался, то ли, действительно, послушался, тихо вздохнув и так и не выпустив ее холодных пальцев из своих, таких непривычно теплых. Он снова провалился в сонное небытие, и Мария прикрыла глаза, поддавшись навалившейся на нее дремоте, но не перестав прокручивать роящиеся в ее голове тревожные мысли. Мысли эти касались всего и ничего одновременно: девушка думала о том, что произошло, и о том, что, возможно, произойдет в недалеком будущем, она перебирала в голове отрывки различных сцен из прошлого, и строила догадки относительно их будущего. Творившаяся в городе анархия сейчас казалась ей всего лишь страшным сном. Плодом больного воображения. Ей не хотелось верить в то, что происходящий вокруг кошмар — реален. Настолько реален, что затрагивает жизнь ее, Марии Воронцовой, в первую очередь. Остатками здравого смысла она это, конечно, понимала. Но принимать категорически отказывалась. По крайней мере пока. Пока к ней с таким до боли искренним доверием жмется это пугливое рыжеволосое чудо. Пока она может сидеть рядом с ним в такой вот запредельной близости и касаться его невообразимо белой кожи и волос цвета сверкающей на солнце меди. Волос — непослушных, спутанных, но мягких как шелк. Волос, насквозь пропитавшихся запахом дыма и гари. — Не ушла, — из мыслей ее выдернул его шепот. Сонно моргая, Сергей поморщился и перевернулся на спину, снизу вверх посмотрев на девушку. Его голос охрип, лицо осунулось, еще сильнее подчеркнув острые черты, но в глазах больше не было того жуткого всепоглощающего страха. Сейчас в них отражалась лишь бесконечная усталость. — Я ведь обещала, — она убирает за ухо выбившуюся из давно растрепавшегося пучка прядь и слабо улыбается. В звенящей тишине пентхауса даже их шепот казался оглушительно-громким. Разумовский прикрыл глаза, и его лицо вновь приобрело умиротворенно-расслабленное выражение. Он все еще держал Марию за руку и был до невозможности благодарен ей за то, что она это терпела и не пыталась вырваться. Его длинные пальцы изучающе скользнули по ее запястью и поднялись выше, пробежавшись по незаметным сейчас переплетениям вен и выступающим костяшкам. — Спать не хочется? — девушка спрашивает, наблюдая за тем, как он медленно кладет ее руку себе на грудь и открывает глаза, в которых снова сквозит детский испуг — а вдруг он ее отпустит, и она исчезнет?. Мария поняла его мысли без слов и едва ощутимо коснулась кончиками пальцев четкой линии его челюсти, — Не бойся ты, никуда я не денусь. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, не зная, что сказать, да и сомневаясь, надо ли. В его глазах беспокойным прибоем плескалось неверие в то, что он снова кому-то нужен, в ее — ярким пламенем полыхала готовность доказывать ему это столько раз, сколько потребуется. — Ну так что? — Мария нарушает молчание и распускает волосы, намереваясь перевязать незамысловатую прическу. Сергей отрицательно мотает головой, не особо понимая, о чем она спрашивает. А Воронцова только тихо выдыхает: — Вот и мне не хочется. — Не убирай. — Что? — Волосы, — сонный взгляд парня замер на ее лице, сейчас обрамленном темными волнистыми локонами. Ее глаза на фоне белой кожи казались огромными, длинные ресницы отбрасывали на щеки длинные подрагивающие тени. Мария убрала резинку в карман и кивнула, отчего несколько прядей выбились из-за уха и добавили ее облику уютной небрежности. Разумовский смотрел на нее задумчиво на грани с «отрешенно», и девушка вспомнила про свою так и не воплотившуюся в жизнь идею: — Хочешь, я заварю чай? — заметив, что парень снова стал ее слушать, она продолжила, все так же не повышая голоса и ласково улыбаясь одними уголками губ, — Нам обоим не помешает сейчас что-нибудь горячее. Молчаливый кивок. Сергей смотрит на нее, но не проходящий в голове туман обволакивает и уносит все мысли, а опустошенность после нервного срыва как будто бы заливает все его кости свинцом. Он тяжело приподнимается, на несколько секунд замирая напротив ее лица, и, наконец, устраивается в углу Г-образной софы, продолжая кутаться в теплый кардиган, ставший на эту ночь его пледом. «Теперь точно исчезнет» — промелькнуло в его голове. Мария же исчезать не собиралась вовсе. Потянувшись и медленно встав, она размяла затекшие конечности и осмотрелась в пустом помещении, которое адаптировавшиеся к темноте глаза сейчас воспринимали как нечто совершенно привычное, и от того абсолютно не ассоциирующееся с кухней и распитием чая. Обойдя диван и заметив вновь начавшие подрагивать плечи парня, она подошла к нему сзади: — Где у тебя чайник? — поцелуй в рыжую макушку и напоминание, в котором он так сильно нуждался, — Я не собираюсь никуда уходить, слышишь? Я просто хочу заварить чай. Он не слышал. Тянулся к ее прикосновениям как к единственному, что сейчас имело хоть какой-то смысл, и тонул в источаемой ею нежности, даже не пытаясь спастись. — Там, — он кивнул в сторону пустой стены, с трудом сосредоточившись на таких ненужных сейчас мелочах, — Там шкаф. Воронцова кивнула и отошла, занявшись поиском сначала механизма, открывавшего спрятанную в нише кладовую, а затем старательно отыскивая чайник, чашки и хотя бы пакетированную заварку. За всеми ее перемещениями Разумовский наблюдал, не отрываясь, чувствуя, что Мария — единственное, что способно, как якорь, удержать его в настоящей реальной жизни и не дать скатиться в беспросветное безумие. Какие-то еще мысли проносились в его голове, не задерживаясь, но сил на то, чтобы их поймать и остановиться на чем-то конкретном у него не было. — Вот, держи, — спустя какое-то время девушка вновь села на диван и протянула ему кружку, — Сахар нужен? Еще один молчаливый кивок. Он высыпал в кружку добрую треть от всей сахарницы, и давно переставшая подслащивать чай Мария последовала его примеру. Комната снова погрузилась в тишину. А затем он попросил ее рассказать что-нибудь о детстве. И отхлебнул чай, тут же обжегшись и недовольно зашипев. Воронцова же начала говорить, начав с незамысловатого описания квартиры своей бабушки, в которой она провела первые шестнадцать лет своей жизни и из которой выбиралась в гости к родителям только по выходным, а зачастую и того реже. Девушка рассказала о том, как ходила в детский сад и школу, какие предметы она любила и с кем дружила, не забыла упомянуть и про то, как после уроков они с бабушкой часто ходили в парк — маленькой Машеньке нравилось кормить там уток и смотреть, как уличные художники по-разному рисуют окружавшие их деревья и виднеющиеся за ними старенькие пятиэтажки. — Какие картины нравились тебе больше всего? — в глазах Разумовского сверкнула заинтересованность. Он посмотрел на Марию, чуть склонив голову набок, и облизнул пересохшие губы. — Те, которые художники рисовали осенью, — не задумываясь, словно готовясь к этому вопросу всю жизнь, — К началу октября они переставали рисовать золотые и красные деревья, и начинали изображать все вокруг таким, каким его видела я — серым, голым, и… оставленным. — Необычный выбор для ребенка, — рыжая бровь взметнулась вверх, когда Сергей понял, куда клонит девушка. Он передернул плечами и сам не заметил, как вцепился в чашку до побелевших костяшек. — Предсказуемый, если ребенок чувствует себя таким же. Ее мама никогда не хотела детей. Узнав о своей беременности, девушка сразу же поставила ультиматум своей одинокой матери — либо та берет воспитание «ошибки молодости» на себя, либо она делает аборт и они забывают обо всем этом раз и навсегда. К ее сожалению, женщина выбрала первый вариант, к тому же настояла на том, чтобы ее дочь узаконила свои отношения с биологическим отцом Марии. В этом не было особого смысла, но на тот момент будущей бабушке казалось, что такой шаг сможет спасти хоть что-то. Не смог. Первые несколько лет оставшиеся вдвоем внучка и бабушка видели родителей девочки почти каждые выходные. Когда Мария начала ходить, говорить, и пошла в детский сад — встречи сократились, но на тот момент ей не казалось это какой-то катастрофой. Осознание проблемы пришло к ней в первом классе, когда учащиеся с ней ребята загнобили «сиротку, прожирающую бабкину пенсию» и Мария впервые не допустила мысли о том, что в ее семье все не совсем «как у других нормальных людей». Напуганная, затравленная девочка в одежде, частично купленной в секонд-хенде, частично — сшитой бабушкой из разного рода обрезков, жила одной лишь мыслью о том, что в субботу она обо всем поговорит с мамой. Но суббота настала, а мама так и не приехала, позвонив ближе к вечеру и сказав только два слова, которые Мария услышала, хотя говорили их бабушке. — Мы разводимся. Мать она не видела после этого больше полугода. Та ссылалась на стресс и бесконечные проблемы со здоровьем, удосуживаясь раз в несколько недель позвонить и узнать, живы ли ее пожилая мама и семилетняя дочь. Встречи с отцом с того дня стали для девочки праздником, случавшимся раз в год, если повезёт. Мужчина переехал в другой город и быстро завел новую семью. Сейчас они ограничиваются обменом поздравлениями на Новый Год и День Рождения, и Марии этого, в целом, как будто бы даже хватает. — Бабушка для меня единственный человек, рядом с которым я чувствую себя в безопасности, не смотря на то, что ее саму порой нужно защищать от работников ЖЭКа и спасать от нападок ревматизма, — девушка пошутила, но в глазах ее стояли слезы. Она погрузилась в свои воспоминания настолько, что не заметила, как во взгляде Разумовского осколками стекла заблестело болезненное понимание. — Бабушка единственная, кто меня любит и кто готов обо мне заботиться, даже если ей самой это во вред, — Мария шмыгнула носом и допила чай, отставив кружку на журнальный столик и несколько раз шумно выдохнув, справляясь с накатившими на нее эмоциями, — Она единственная, кто меня… — Принимает, — его шепот, как едва различимый шелест крыльев, — Принимает таким, какой ты есть, и не пытается изменить или переубедить. Терпит все твои выходки и поддерживает даже тогда, когда все остальные отворачиваются или бросают в тебя камнями. — Да… — она кивнула, внимательно посмотрев на парня, глаза которого смотрели в пустоту. Или в прошлое? Мария напряглась, испугавшись, что он снова видит кого-то еще в комнате, но ее страхи не оправдались. — Такой… Такой человек должен быть у каждого, — Разумовский опустил голову, и, снова выпрямившись, посмотрел на нее печальными, но совсем не пугающими глазами, — Иди сюда. Она прочитала это буквально по губам, не сразу поняв, что он имеет в виду и чего от нее хочет. Когда он убрал чашку и придвинулся, кивком головы указав девушке на место рядом с собой, все, наконец, встало на свои места: — Как ты себя чувствуешь? — отвлекшись, Мария взволнованно посмотрела на рыжеволосого, сейчас сидящего так неприлично близко. — Защищенно, — слабая ухмылка. Он сидел напротив нее, но постоянно поворачивался в профиль, словно зрительный контакт мешал ему сосредотачиваться на словах и мыслях, — Не думал, что смогу ощутить это снова… После стольких лет. Его пальцы перестали терзать кардиган, и Воронцова невольно вздрогнула, когда холодная ладонь парня вцепилась в ее собственную. Зеленые глаза посмотрели на него с трепетом и бесконечной привязанностью: — Расскажи мне, о чем ты сейчас думаешь. Разумовский молча покачал головой, привычным движением отбросив назад мешающие пряди, и сильнее вжался в спинку дивана, в углу которого сидел. Его пальцы дрогнули и переплелись с пальцами Марии, но думал он в тот момент явно о чем-то далеком, о чем-то, что когда-то давно похоронил у себя в самом дальнем уголке души и планировал никогда об этом не вспоминать. Потому что привязанность — это слабость, а за слабость в детском доме бьют. Сильно. Ногами. Не важно — по лицу или по ребрам. Заговорил он спустя несколько десятков минут. Заговорил, и губы его тронула тень беззаботной улыбки, которая была присуща ему когда-то тогда. В прошлом, которое вообще не факт, что действительно существовало таким, каким он его запомнил. Он говорил о маме. О том, какой он ее запомнил — доброй, светлой, способной уберечь его от всех бед этого мира. С ней можно было говорить о чем угодно, она никогда его не ругала, только тихо объясняла, как сделать ту или иную вещь лучше, и при этом обязательно аргументировала «почему». Она поддерживала его во всем, и прощала все, и, несмотря на то, что он был совсем ребенком и это, в общем-то, было типичным поведением любящей матери, Сергей уже тогда чувствовал какую-то мистическую силу, которую эта женщина излучала, едва появляясь на пороге комнаты. Позже он понял, что имя этой силе — любовь. И что такой всеобъемлющей и беспрекословной она бывает один раз на миллион. Он понял это, потеряв все, и себя в первую очередь. Огромная часть его души разбилась вдребезги ровно в ту секунду, когда ему впервые сказали «твои родители погибли». Все остальное не имело значения — их больше не было, мамы больше не было, а значит и смысла жизни у маленького, ничего не знающего о жестокости мира, Сережи тоже больше не было. Сейчас он смутно помнил тот период, те несколько лет, которые он провел в детском доме, искренне не понимая, зачем его туда поместили, если было проще похоронить еще в тот день. Он чувствовал себя мертвым, и думал, что это предел страданий. Что хуже уже никогда не будет. Но он ошибся. Другие сироты его сразу невзлюбили. Маленький, щуплый, замкнутый, но при этом очень творческий и способный — он не подходил ни к одной из тамошних «компаний», а потому быстро стал белой вороной, а позднее — изгоем, едва ли не прокаженным. И если поначалу нападки ограничивались оскорблениями и пинками, то чем старше становились дети, тем больше животной жестокости в них просыпалось. Разумовского били, до крови, вывихнутых конечностей и месяцами не проходящих гематом. Ему отстригали волосы, старшие тушили о его руки окурки, младшие — рвали его рисунки и топтались по вещам, всегда аккуратным, чистым и идеально выглаженным. Он кричал, плакал, дрался, даже если не было ни шанса на победу, но воспитателям не говорил ни слова. Он терпел несколько лет, уже тогда став нервным и пугливым, вздрагивающим от каждого шороха и до скрипа сжимавшим челюсти по ночам. А потом появился он. Олег Волков. Его лучший друг и гроза всех обидчиков. Человек, спасший его от морального и физического уничтожения, а затем подаривший ему новую цель в жизни и силы на ее достижение. Он был спокойным, уверенным в себе и четко знающим, что и как нужно делать — он был полной противоположностью Сергея, и, быть может, именно поэтому они стали, как позже говорили воспитательницы, «не разлей вода». Разумовский видел в Олеге источник энергии, способный подпитывать его собственное, крайне не стабильное состояние, и при этом ничего не требовавший взамен. Волков же чувствовал потенциал и гибкий ум, которые рыжеволосый одиночка прятал где-то глубоко внутри себя, совершенно не намереваясь становиться ни гением, ни миллиардером, ни филантропом. — Тогда тебя еще не привлекали технологии? — Мария смахнула со щеки слезу, отпустив руку парня, когда та ему потребовалась для жестикуляции. — Разве что совсем немного, — его взгляд сфокусировался на лице девушки, и всколыхнувшийся было осадок от воспоминаний снова начал опадать, — У меня были другие увлечения, я жил… совсем другим и хотел тоже иного. Пока Олег не убедил меня, что за технологиями — будущее и весь прогресс. Воронцова несколько секунд смотрела на него, наблюдая, как непослушная вьющаяся прядь падает со лба на переносицу и еще сильнее подчеркивает фактурный профиль. Разумовский сдул ее спустя долю секунды, и Мария заговорила, внезапно поняв, о каком «увлечении» шла речь: — Ты любил искусство, — не вопрос, утверждение, и синхронный поворот головы в сторону Венеры, — Ты не находил красоты и спокойствия в том, что тебя окружало, и бежал в античность… — Не слишком разумно, да? — его губы скривились в усмешке, взгляд снова стал напряженнее. — Нет, почему, наоборот… — Мария улыбнулась, открыто и совершенно без намека на фальшь и притворство, — Это очень логичный шаг, даже правильный. — Правильный? — ехидный огонек погас, и голубые глаза моргнули с неподдельным удивлением. — Кто знает, что было бы, не отыщи ты такой способ прятаться от суровой действительности, — Она меня что, поддерживает? Снова? — Ты все сделал правильно. И делаешь до сих пор. Но дело ведь не в поддержке Комната вновь погрузилась в тишину. Сергей шумно выдохнул, заметив, как за окном начинают проступать первые бледно-желтые всполохи солнечного света. Мария же сидела, поджав под себя одну ногу и о чем-то задумавшись, вперившись взглядом в картину, на которую никогда не обращала особого внимания. Ее мысли судорожно крутились вокруг личности Волкова — реального или же с самого начала выдуманного ребенком, у которого психика подвергалась травмам едва ли не каждый день, одна сильнее другой. — Мария. Его мягкий тембр и мелькнувший из-за облаков луч света, мельком озаривший сидящую на диване девушку. — Что? — она переводит на него взгляд, но тот затуманен судорожными попытками собрать все части пазла воедино. — Зачем ты сорвалась сюда посреди ночи? Ее губы тронула улыбка. С трудом заставив сонный мозг переключиться с одних размышлений на другие, она запоздало заметила, как Разумовский подался вперед и вздрогнул, буквально почувствовав кожей исходящую от Воронцовой энергию. Ту самую. — Мари. Она приходит в себя и чувствует, как сбивается с ритма давно не принадлежавшее ей сердце. Забыв, как дышать, она смотрела на него, замершего буквально в нескольких сантиметрах, и тщетно пыталась выдавить из себя хоть слово. — Я не… Его губы не дали ей договорить. Невесомо коснувшись, они прижались к ней лишь на мгновение, почти сразу же испуганно отступив. — Прости, — голубые глаза расширились от страха и осознания совершённого. Он дернулся было назад, но тонкие пальцы несдержанно вцепились в его рубашку. — И ты меня. Тихий выдох и слабый стон. Пальцы путаются в рыжих волосах, и его руки неосознанно ложатся на изящную талию, притягивая умолявшее об этом тело к себе, ближе, стирая какие-либо границы личного и дозволенного. Он ощущал, как Мария дрожит, стараясь совладать с порывом вырвавшихся на волю чувств, как она борется с ненавистными мыслями о том, что нужно все это прекратить, отстраниться, оставить его. Но как можно было его оставить?