Ветер, рождённый взмахом топора

Му Цин совершенно ничего не знал о себе, точнее, о своём происхождении. Все знания он приобрёл от детей и нянюшки, которые были готовы часами его поносить на чём свет стоит, словно это вина ребёнка, что он появился в утробе женщины, у которой на алтаре жизни стояли две вещи: совокупление и рыба. Если за второе она брала ответственность, так как получала за это какие-то крохи, на которые жила, то за первое — точно нет. Дети же, конечно, владели другой информацией, приукрашенной их поистине живой и неугасающей фантазией. По их версии Му Цин был ублюдком демона, а мать его — продажной шлюхой, предавшей себя и род людской, ибо соблазнена была. Разве волновало детишек, что демонов люди привлекают больше в плане деликатеса? Но вот со вторым они не прогадали, точнее, не прогадала нянюшка, обсуждавшая пугающего ребёнка с соседкой. Несмотря на всеобщую ненависть, его не били, не кидались камнями или песком, но никогда близко не подходили: Му Цин вызывал в них холодный страх. К нему прикасались лишь в младенчестве, когда обмывали, кормили и пеленали, но стоило ему подрасти, как даже редкие прикосновения брезгливых рук он перестал чувствовать. Ему не пели колыбельных, не укачивали на руках и не говорили ласковых слов. С самого начала он был обделён всем, особенно такими важными для малыша вещами, как ласка и забота. Родители являются богами для своих детей, но что делать, если твой создатель отвернулся от тебя с самого начала и выкинул вместе с рыбьими отходами, в разлагающемся амбре которых ты пролежал три дня? Первые часы жизни он хрипло и скрипуче скулил, слишком тихо для того, кому придется жить губительно и болезненно. Он замолк, маленький, красный и уродливый, в ожидании неизбежного. Возможно, над ним уже парила смерть, и если бы он мог, то потянулся бы и вернулся туда, где ему место. Правда, с первых минут по направленному на него холодному и презрительному взгляду абсолютно чёрных глаз матери он понял, что жизнь жестока — поэтому он выжил. Человек с эгоистичной и лицемерной добродетельностью поднял дитя, осмотрел и недовольно хмыкнул, что тот — бесполезная поклажа, и не продашь его, и не используешь, поэтому он решил подарить ему уничижительный шанс на нормальную жизнь. Мыльный и пахнующий чем-то вонючим человек отнёс его к приюту к госпоже У. Прояви они, хоть одна душа, каплю доброты и милосердия к этому кулёчку, и это навсегда бы его изменило, ибо он помнил и помнит всё каждую минуту, словно в его голове был маленький человек, записывающий абсолютно всё и зачитывающий нужную запись в нужное время. Му Цин был глыбой льда, на его лице не было ни одной эмоции, кроме смирения и равнодушия, выточенных как узоры из камня искусным мастером, но внутри была липкая, смоляная, такая же черная, как глаза той женщины, но в тоже время чистая ненависть. Порой она вырывалась фонтаном, захлёстывая погреб, в котором его снова заперли, и он, задыхаясь в темноте, тонул в её бесконечном потоке. У него, как правило, было только две эмоции: тоска, от который ныли кости, и прожигающая злость. Но за двенадцать лет жизни он научился прятать и блокировать то, что не должно просочиться наружу: один раз он уже ошибся, и нутро, которое редко ошибается, скребя и стуча, подсказывало, что скоро придётся платить. Вряд ли Му Цин отделается лишь угрозами и возобновлением потока грязи в его сторону из-за его демонической сущности. Ему очень хотелось вырвать их языки с корнем и подать на ужин демону, но он был самым что ни на есть обычным человеком, а демоны о нём и знать не хотели. Он проверял, и не раз, но никто не пришёл, не откликнулся и не забрал с собой. Лучше уж быть съеденным, чем находиться здесь. Му Цин злился до алых пятен перед глазами, до того, что не мог дышать от глухой ярости, которая подкатывала к горлу и закипала выше той температуры, которую может выдержать человек, но он никогда не отвечал. Мальчик довольно быстро осознал, что он куда сообразительнее своих братьев и сестёр: их слова были глупыми и даже им толком не принадлежали, они, как земля во время дождя, впитывали любую грязь, но гнев от этого не гас и не шипел под каплями воды. Он не дрался, но был точно уверен, что сильнее них: он мог справляться за троих, когда рубил дрова или носил воду, в то время как они и за себя еле выполняли дела. Главной его страстью, которая с каждым годом расцветала всё более буйным цветом и была вызвана его тягой к знаниям и миллионом вопросов, было чтение. Вот только книг у госпожи У было столько же, сколько желания читать, то есть мизерное количество, да и ни одна не могла ответить на все вопросы, а особенно на самый острый из них, волнующий Му Цина с момента, когда он научился воспроизводить понятную и полностью осознанную речь. Он бился бешеной кошкой внутри, но был столь опасен, что он старался вырвать ему когти с самого начала. Жизнь была тяжка и неказиста, пожалуй, смерть была бы не самым ужасным исходом, но точно не та, которая наступит в случае, если эта кошка выбежит, шипя и выгибая спину. Му Цин просидел в погребе около часа, а казалось — целую жизнь. Он прислушался: хоровое выступление сверчков и цикад переплелось в одну сплошную монотонную мелодию. Раз началась вечерняя колыбель, значит, до утра его точно никто не отопрёт. Он бы и порадовался, но вот только этим летом ночи были пустынные, и если провести ночь под землёй, то последние вздохи растворятся в темноте и будешь предан земле. Боги даровали ему жизнь, но не выбор и не возможности, поэтому, поджав свои оленьи ножки к груди и положив голову на колени, он ждал, но вовсе не костлявую подругу, а утро. Му Цин был бы и рад хладно умереть, но одна странная деталь, которая шла вкупе с его секретом, мешала вздохнуть последний раз с облегчением: он был живуч, словно вся его жизненная удача перетекла змеиной струйкой и сменила форму и назначение. Ему же оставалось только молча хлопать глазами и принимать подобные дары так, словно он их просил. Словно погнутое и прижатое к земле дерево, он смирился и не искал больше ни опоры, ни помощи, полностью замкнув все ненужные чувства и эмоции: Му Цин был жуком, запертым в коробке, которую держал годовалый ребёнок. В какой-то момент он окончательно потерялся и перестал понимать, он всё ещё в погребе или внутри себя. Все физические и внутренние чувства сплелись, сливаясь двумя реками, перетекая друг в друга и становясь единым целом. Всё, что было глубоко внутри, внезапно оказалось снаружи: холод, кусающий и разрывающий, густая угольная темнота, запах тухлой сырости. Он вытянул длинную руку и почувствовал, как она тонет во тьме, проваливается в пелену запахов и они скачущими языками обхватывают его. Му Цин мог чувствовать всё глубоко и полностью, проваливаясь в это, как в паутину, но собственный запах оставался ему совершенно неизведанным. Каков он? Пахнет, как и большинство людей, острой гнилью и рыбьей тухлостью? Может, от него веет кислым уксусом и жжёной травой? Пахнуть благородно и приятно от него не могло, он сразу откинул эту мысль. Он мог понять, что за человек перед ним, лишь по паре пузырьков аромата, разносимого ветром, но он совершенно ничего не знал про себя. Как и ожидал Му Цин, утром за ним вернулись, за ночь ничего не случилось. Послышались шаркающий шаги и тихие переговоры, он задрал голову и вытянул шею, заслон сверху начал медленно и тяжело двигаться, земля посыпалась дождиком, слегка попадая на его лицо. Лучи солнца практически не проникали внутрь, словно избегая ямы, и соскальзывали мимо, но Му Цин посмотрел наверх и зажмурился до слёз от непривычного для глаз света. Резко распахнув глаза, он увидел кусочек мягкого лазурного цвета, нежного и обволакивающего. Впервые ему захотелось попробовать его на вкус и почувствовать в носу щекочущий запах. Он непременно должен быть сладким и свежим, как если смешать запах шоколада и мяты. Стоило проникнуть первому крохотному лучику света, как всё заполнилось искрящимися запахами, которые Му Цин знал вплоть до каждой тонкой ноты. Каждый день он глубоко дышал, чувствуя каждый из них, но всегда можно было уловить что-то мимолетное и совершенно не характерное, но всё равно столь же знакомое. На фоне общей симфонии ароматов густой листвы, терпкого дерева и сырой земли один значительно выбивался, нарушая природное единство. Пахло слегка застарело, травянисто и свежо, но с нотками еловых деревьев  — так для него пахла крапива, мята и сестра Чуньхуа. Она замахала руками и скинула верёвочную лестницу, та, повиснув, прошлась волной. Му Цин не мог рассмотреть её лицо, но её излишняя эмоциональность говорила сама за себя. Ноги у мальчика еле двигались, казалось, что они примерзли к земле и изнутри скованы льдом, но на негнущихся ногах он встал, придерживаясь за лестницу, и полез наверх, руки ощущались стебельками цветов. Сил не было абсолютно, но желание выбраться было куда сильнее: он хватался за верёвки остервенело, до красноты и мозолей. Он уже практически был снаружи, ему оставалось лишь подтянуться, но травинки рук окончательно завяли, бечёвка впивалась в кожу до огненной боли, растекавшейся по ладоням. Му Цин не решался попросить помощи или просто посмотреть в глаза Чуньхуа. Пот капельками катился с ладоней, капая на лицо, пальцы одеревенели и начали разжиматься, опасно соскальзывая. Он смотрел лишь в пустоту перед собой, а внутри всё дрожало, он закусил губу и зажмурился, ожидая падения в темноту, глухого удара, волну боли и поломанных костей. Прежде, чем это произошло, чуть ниже запястий он почувствовал резкий крапивный запах и сильный захват маленьких грубых рук, которые с силой потянули его вверх. Его проволочили по земле, обветренные губы столкнулись с поверхностью, во рту появился сухой и рассыпчатый песок, подбородок ободрался и позеленел из-за травы, а на носу расплылось коричневое пятно грязи. Наконец, он открыл глаза и посмотрел ровно перед собой. — Братец Цин, — заговорила девушка, стараясь выровнять дыхание, — чего ты такой дохлый? Ты же у нас самый сильный, а подтянуться не смог и помощи не попросил, так и собирался висеть, как летучая мышь, пока бы не упал? Он посмотрел на неё исподлобья и, сохраняя равнодушное выражение лица, лишь тихо хмыкнул. Чуньхуа была единственной, кто не издевался над ним, но она никогда не пыталась помочь — уходила. Му Цин прекрасно понимал её и думал, что на её месте поступал бы так же, но, закрывая лицо от камней, пытаясь вслепую увернуться от летящих снарядов, которые наверняка попадали в цель и заставляли места ударов взрываться острой болью, он чувствовал горькую обиду, которая поднималась к самому горлу и разжигала ненависть к крапивной девочке. — Что ты здесь делаешь? Девочка вовсе не удивилась грубости его вопроса и поднялась на ноги, протягивая руку: — Братец Цин, нужна твоя помощь. Я здесь именно потому, что те, кто обычно тебе открывает, пропали. Они заблудились в лесу! На его лице плавно появилась широкая улыбка, но глаза сочились холодом и безумной радостью, которые напугали Чуньхуа. Проигнорировав её руку, он, слегка качаясь, поднялся и с нескрываемой злобной усмешкой посмотрел на неё в упор. — Я не буду и не собираюсь им помогать. Они сами должны спасаться и искать выход из ситуации, я что, их мамочка, которая должна вытирать их слюнявые рты? Глаза у неё слегка заслезились, а прямые брови нахмурились, коротенькая шея вытянулась, губы начали яростно открываться и закрываться в потоке крика: — Как ты можешь! Они же умрут там! — она начала дёргать его за рукава, заставляя отступать назад. — Понимаешь, умрут! Это ты живучий, даже в жерле вулкана сможешь выжить, а они — нет! Он злобно стряхнул её руку и отстранился. Кажется, он задыхался от возмущения, но со сталью в голосе продолжил: — Меня не волнует, умрут они или нет. Да и как я это сделаю? Жертвуя своими последними силами ради этих? Я не ел несколько дней и еле стою на ногах, там ведь остался завтрак? Он развернулся в сторону и зашагал прочь, но в этот момент Чуньхуа заорала, и произнесённая фраза заставила Му Цина остолбенеть и моментально обернуться: — Я знаю твой секрет и что ты можешь помочь! — Что от этого меняется? Я так же… — Если ты откажешься, то госпожа У узнает о нём, и она тогда точно поверит, что ты не человек и… И… Что-то сделает с тобой. Его глаза гневно сверкнули, но Чуньхуа это совершенно не смутило. Поведение Му Цина часто пугало её, но в восьми из десяти случаев то были просто слова, а в оставшихся двух — мелкие пакости. Му Цин внушал многое, но практически ничего из этого не делал. Сложив руки на груди, он сверлил её взглядом и пытался найти выход из сложившейся ситуации, но совершенно не видел его: зная импульсивность Чуньхуа, она вполне может рассказать, но искать этих сукиных детей ему совершенно не хотелось. Он проклинал их сотни и сотни раз, желая неудач и смешной нелепой смерти, но кто же знал, что его собственные слова и желания обернутся против него? По-кошачьи тихо прошипев согласия в ответ, он, обречённо вздыхая, направился в столовую, надеясь хоть на горстку риса. Петлять по лесу было абсолютно бессмысленно. Хоть Чуньхуа и знала о его проницательном носу, обо всём спектре способностей — вряд ли, однако тот факт, что она сама заметила, говорил о её наблюдательности, а значит, неизвестно, что именно она поняла. Уйдя в свои мысли, он не заметил, как стал сжимать костяшки пальцев, перебирать ими и надавливать на них, но от пытливого и резвого взора девушки это не укрылось: — У тебя и так пальцы на веточки похожи, вдруг ты их переломаешь. Почему не спрашиваешь, как я узнала? — Что? — он на секунду оторопел и посмотрел вниз, на ладони. — Какая разница теперь? — Огромная, — она энергично замахала руками, но потом неожиданно сникла, — братец Цин, — перешла на шепот, — тебе нужно бежать, не только я всё знаю, ты же понимаешь, что будет, когда они расскажут. Я собрала тебе некоторые вещи и еду. Сейчас ты поешь, и мы пойдём в лес на поиски, а оттуда сразу беги и не оглядывайся. Му Цин ошарашенно уставился на Чуньхуа: он не понимал её совершенно. Обида и гнев сменились крутящейся воронкой растерянности и непонимания. Чуньхуа всегда была странноватой, но почему сейчас она пытается ему помочь? Он остановился и развернулся, дыхание сбилось, а в нос ударил запах молодой весенней крапивы. — Почему? — Я не хочу, чтобы место, в котором у меня было много хороших воспоминаний, превратилось в ад, не хочу, чтобы тебя продали, там с людьми делают страшные вещи, если ты уйдёшь, всем станет легче и проще. У меня нет ненависти или презрения к тебе, но я никогда не пойду против своих братьев, которые обо мне заботились и стали мне семьёй, лишь потому, что они не стали ей для тебя. Может, тебе повезёт? — она протараторила всё на одном дыхании, впервые объясняясь с кем-то в своих чувствах и намерениях. С Му Цином всегда было сложно. Ей искренне хотелось, чтобы он был частью их семьи, но никто не принимал его, а терять то, что у неё было, она бы не стала. Он бы соврал, если бы сказал, что не был шокирован: Му Цин был всё это время поглощён ядом желчи, давно забросив попытки с кем-то сблизиться. Он и представить не мог, что здесь у кого-то могут быть такие близкие отношения, для него здесь была вечная война и ненависть. Му Цин ощущал ужас везде и по отношению к каждому, тут все были воинами с копьями и стрелами, направленными друг на друга. Теперь же он в полной мере ощутил бескрайний океан одиночества, словно все, кроме него, на берегу, смотрят и смеются, не подпуская ни на фэнь к суше. Они вместе хохочут, они одно целое, семья, а он незаконнорождённый. Все стрелы и копья направлены на него, они единое государство, а он предатель и пленник. Сохраняя напускную вуаль равнодушия и холода, он закатил глаза и, спрятав ладони в рукава, лишь саркастично усмехнулся: — Мне от этого ни горячо, ни холодно. Ну продадут, так продадут. Всё равно дорога у всех одна: рано или поздно земля обнимет нас, — он остановился. — Знаешь, твои слова такие же фальшивые, как и ты. Раз его конец близок, можно было говорить решительно и как никогда прямо и чётко: терять было совершенно нечего. Ни единый мускул или волосок не дёрнулся при мысли о скорой кончине. Это было давно ожидаемо, поэтому вовсе не стало трагедией, но и праздником тоже, ибо смерть будет мучительно страшна и болезненна. — У тебя всё легко и просто! Конечно, разве ты учитываешь, что их невозможно переубедить? Становиться такой же, как и ты, дабы помочь, и быть птенцом, выкинутым из гнезда? — всплеснув руками, она случайно задела Му Цина, царапая его ногтём и оставляя красную нить пореза. Чуньхуа, почувствовав, как её обдало холодом от острого и злобного взгляда, посмотрела в сторону, избегая столкновения глазами. Му Цин, казалось, действительно обладал настолько проникновенным взглядом, что лишь одного изучающе-устрашающего взора было достаточно, чтобы грязным булькающим потоком всплыла вся голая правда. Он словно за один беглый кошачий взгляд читал по собеседнику всего его и будто видел того без одежды, во всяком случае, так казалось людям, которые общались с ним. Му Цин незаметно для неё закатил глаза и усмехнулся, мысленно возвращаясь к своей последней реплике. У него никогда не было семьи или чего-то похожего, но во всех книгах, которые он прочитал, люди в семьях были словно корнями одного дерева. Они могли расти в разные стороны, близко или далеко, но при этом всегда поддерживали всё растение, питая его. Из этого он понял, что в семье всегда есть и должен быть кто-то рядом в трудные минуты, они любят и уважают друг друга и не отворачиваются в сложные минуты. Слова же и действия Чуньхуа отличались от идеала, который прочно врос в душу парня, стал несбыточной и диковатой мечтой. Он хранил эту частичку глубоко внутри, получая от неё нежное тепло, но толку от этого тепла было столько же, сколько от света звезды на одиноком просторе ночной синевы небес. Знать и понимать — достаточно разные вещи, Му Цин знал всё это лишь по страницам книг, но сам никогда даже отдалённо не ощущал подобное. Это и становилось камнем преткновения. Му Цин ощутил, как его рука соприкоснулась с теплой ладонью Чуньхуа. Она, достаточно грубо схватив его, потащила вдаль, ко входу в лес, свернула с тропы и зашла чуть поодаль, за ягодные кусты. Ветер шелестел листьями и игрался с ними, лучи солнца плясали и прыгали по ожившей листве, словно совершая ритуал. Му Цин внезапно почувствовал умиротворение от обрушившихся лесных запахов, каждый из них словно наполнял его столетним спокойствием и мудростью, он будто был одним из деревьев. Пока Му Цин запоминал каждую деталь аромата, пытаясь разобрать, где хвоя, а где мох, он упустил из виду, как Чуньхуа перестала шариться в маленьком дереве и достала маленький мешочек, поцарапав руки в нескольких местах. Она протянула незатейливый мешочек размером с кулак из зеленоватой и слегка выцветшей ткани. Му Цин, заметив это и прищурив глаза, уставился на протянутые руки. — Бери, ну же. — Ты ведь понимаешь, что если я расскажу Госпаже У о том, что у тебя есть цянькунь, то ты мало того, что отправишься вслед за мной, но и можешь за воровство лишиться пальца? Чуньхуа надоело стоять с вытянутыми руками, поэтому она сама вложила мешочек в его руки и, обхватив его кулачки, подняла голову, сияющими глазами посмотрела на Му Цина и улыбнулась: — Но ты этого не сделаешь. Му Цин закатил глаза, фыркнул, стряхнув её руки и спрятав мешочек внутрь одежды поглубже, выпрямился и с нескрываемым интересом спросил: — Почему ты так решила? Она переливисто засмеялась и ответила ему одной из самых искренних улыбок, на которые была способна: — В отличие от меня ты хороший. Смурной и замкнутый, но на самом деле добрый, а иначе с твоей силой давно бы уже приложил всех. Братец Цин, мои прошлые слова правдивы, я правда так думаю, не могу я, как ты, я слабая девочка. Но поверь мне на слово в том, что я действительно хочу для тебя лучшей жизни. Му Цин совсем не был готов к таким речам, они отзывались внутри тягучим и медовым теплом, вместе с тем царапая его сердечную мышцу. Он верил. Му Цин наконец понял, кто всё это время сохранял его еду, когда его либо запирали, либо усылали выполнять дела, которые занимали слишком много времени, кто починил его самодельную игрушку, которую разорвали, кто отдавал книги, спрятанные другими. Пускай иногда она и показывала свои намерения открыто, садясь рядом с ним за общим столом, но всё же до этого Му Цин был готов поверить скорее в личного хранителя или доброго духа, чем в человеческую доброту. — Пойдём поедим и отправимся за этими недоносками, — из-за непривычного чувства радости его голос стал чуть выше, поэтому, прокашлявшись и отвернувшись, он направился в обратную сторону. — Спасибо, братец, — необычно тихо для себя проговорила Чуньхуа.