***
Сентябрь 1942
— Боже, Эванс, ты еще не спишь? Гарри вскинула голову. Уже давно наступил отбой, все разошлись по своим комнатам, и одна она мрачно смотрела в камин в гостиной Слизерина, будто ожидая, что проекция головы Сириуса, как раньше, появится среди языков пламени. Конечно, это было невозможно. Он не мог появиться здесь, в прошлом, даже если он вообще остался жив после всего… Гарри не знала, что случилось с ним и другими орденцами. В какой-то момент они разошлись, Гарри пыталась вывести всех куда-нибудь, а потом они снова оказались в Комнате времени и… ну… случилось то, что случилось. Так что теперь она не радостно переговаривалась с Бродягой по камину, а, подняв глаза, увидела Тома Риддла, вернувшегося с дежурства. Сейчас, по крайней мере, появилась некая загадка, отвлекшая Гарри от ее терзаний. Она не очень понимала, что именно произошло в прошлую субботу, что изменилось между ними и что там взбрело Риддлу в голову на ее счет, но что-то определенно стало не так, как раньше. Хотя все-таки большую часть времени все было по-прежнему. Том Риддл оставался гениальным, вежливым, остроумным, харизматичным, обаятельным старостой — в общем, постоянно держал марку. Сама Гарри считала, что вот так притворяться постоянно милым должно быть утомительно, особенно когда на самом деле за твоими масками скрывается что-то вроде будущего Волдеморта. И тем не менее большую часть времени Риддл вполне неплохо притворялся обычным учеником. За исключением тех только случаев, когда он оказывался с Гарри наедине или когда все вокруг были слишком отвлечены чем-то — в такие моменты его маска спадала. Иногда, не говоря ни слова, он просто смотрел на нее, и она читала в его глазах полнейшее неодобрение и презрение, и он не скрывал, что на самом деле думает о ней. А потом, стоило кому-то взглянуть в его сторону, Риддл снова надевал маску. Но дело было не только в этом. Может, она стала слишком мнительной, а может, так было и раньше, а она просто не замечала, но так или иначе — Гарри обнаружила, что то и дело натыкается на Риддла, куда бы ни пошла. Каким-то образом она постоянно оказывалась там же, где и он. Как на том квиддичном матче, на который он ее каким-то образом затащил, или за завтраками и обедами, где он постепенно сокращал расстояние между ними. Даже вот то, что прямо сейчас происходит, — прекрасный пример! Уже не в первый раз Гарри проводила предрассветные часы на диване в общей комнате, отчаянно пытаясь избежать кошмаров, — и никому дела не было. Вообще казалось, что у ее новых однокурсников есть только две возможных реакции на присутствие Гарри Эванс: либо насмехаться над ней, либо притворяться, что она не существует и не является огромнейшим пятном на репутации их благородного факультета. И если Том Риддл когда-то и замечал ее, устроившуюся на диванчике в гостиной, то ничего не говорил и, конечно, не останавливался поболтать. Но сегодня он остановился. Нахмурившись и решительно посмотрев ему в глаза, Гарри ответила: — Нет. Однако на ее недовольный прищур и ничем не прикрытую неприязнь Риддл улыбнулся. Это было… Ну, это было совсем не похоже на те улыбки, которые он дарил профессору Слагхорну или своим слизеринским подпевалам. Эта по всем признакам безукоризненная улыбка была слишком острой, чтобы Гарри поверила в ее искренность. — Что ж, это немного объясняет, отчего ты такая ходячая катастрофа, — словно размышляя вслух, бросил Риддл, осматривая ее дюйм за дюймом и на каждом обнаруживая изъяны. — Недостаток сна делает с людьми ужасные вещи. — Отлично, спасибо, буду иметь в виду, — равнодушно отозвалась Гарри, про себя задаваясь вопросом, когда Риддл уже уйдет в свою спальню и оставит ее в покое, как он обычно и делал. И была удивлена, когда он вдруг просто обошел диван и развалился рядом с ней, одарив ее тонкой улыбкой, когда она совершенно невежливо отодвинулась от него. — Мы ведь даже словом не перекинулись с той субботы, — протянул он с таким выражением, что Гарри с удивлением поняла: он действительно обращал внимание на то, как часто они общались. Впрочем, это было взаимно, Гарри тоже по своим весьма веским причинам всегда знала, чем он занят. Так что сейчас она открыла рот и честно возразила: — На Защите в четверг ты попросил у меня запасное перо. И тот момент, когда его пальцы коснулись ее и он взял у нее перо, был ужасен. Он моргнул, выражение немого недоверия промелькнуло на его лице, и тоном, явно ставящим под сомнение ее интеллект, он сказал: — Эванс, даже ты не можешь всерьез думать, что это считается. — Послушай, сейчас середина ночи, — Гарри закатила глаза, — завтра пятница, у нас Зелья, и хоть ты, конечно, у Слагхорна… — Профессора Слагхорна, — поправил Том: не совсем так, как это сделала бы Гермиона (его больше забавляла ее неформальность в общении с профессорами, чем раздражала), но, безусловно, в ее духе. Гарри продолжала говорить, даже не остановившись, полностью игнорируя чужую реплику: — …в любимчиках, но я-то нет. Я, скорее, его нелюбимая ученица. — Это не я не давал тебе спать, — заметил Том, бросив на нее довольно выразительный взгляд, который напомнил Гарри, что она сама расселась на диване в общей гостиной, ожидая, что ее проигнорируют. — И кроме того, у профессора Слагхорна нет нелюбимых учеников. Конечно, у него есть фавориты, но худших он не выделяет — это, скорее, в духе Дамблдора. — Не удивлена, что ты это сказал, — Гарри снисходительно усмехнулась. — Что ты имеешь в виду? — Ты просто не любишь Дамблдора, потому что обижен, что он видит тебя насквозь, как и я, — объяснила Гарри с самодовольной улыбкой: даже если Дамблдор не обращал на нее особого внимания и даже если у нее были проблемы с ним на пятом курсе, по крайней мере, он все еще ненавидел Тома Риддла. — Значит, так ты это видишь? — резко отозвался Том; что-то дикое горело в его глазах, когда он холодно заговорил: — Я, скорее, думаю, что все наоборот: профессор Дамблдор никогда не видел меня таким, какой я есть, и даже сам Господь не откроет ему глаза. И знаешь, еще я думаю, что тебя он ненавидит лишь немногим меньше, чем меня. Гарри открыла рот, чтобы возразить, но Том поднял руку, останавливая ее. — Подумай сама, Гарри. — То, как покровительственно он вдруг заговорил, заставило ее ощетиниться. — Вспомни, как он смотрит на тебя, когда ты сдаешь задание или отвечаешь на вопрос. Вспомни, каким недовольным он выглядит при одном твоем появлении. Скажи мне, что он видит, когда смотрит на тебя, отчего он так сильно невзлюбил тебя всего за несколько недель? Возможно, это твой небрежный внешний вид, твои грубые манеры, твоя почти бездумная вульгарная натура так сильно отличают тебя от любой другой волшебницы в этой школе? Он может ненавидеть меня, Эванс, но и тебя ему не за что любить. Гарри стиснула зубы от злости, чувствуя, как гнев ворочается в животе, — не только из-за Риддла и его слов, но и из-за Дамблдора — она вспомнила его действия на пятом курсе. Дамблдор никогда не принимал ее всерьез, никогда ничего ей не говорил, и это из-за того, что он держал ее в неведении, она попала прямо в ловушку Волдеморта. Она сглотнула, покачала головой, а когда открыла глаза, взгляд был холоден, как камень. — И ты здесь только для того, чтобы сообщить мне об этом? И Риддл сделал что-то очень странное — он засмеялся, ужасно, почти истерически, как сумасшедший, согнувшись на диване. Гарри стало неуютно: она перестала понимать, что происходит с Риддлом, — и прямо сейчас, и вообще; его странное отношение к ней было для Гарри совершенно непонятно. Наконец, он сказал, вытирая глаза: — Я действительно могу сказать тебе все что угодно, разве это не прекрасно? Он говорил что-то подобное в прошлую субботу, припомнила Гарри, что-то о том, что его признание в нелюбви к квиддичу не испортит его имидж, потому что Гарри все равно никто не послушает, если она решит рассказать кому-то об этом. Как ни обидно признавать, но он был прав. И все же… Ну, она чувствовала себя чертовски странно, оказавшись в таком положении. — Не мог бы ты говорить все что угодно кому-нибудь другому? В смысле, конечно, я не смогу заткнуть тебя, если ты вздумаешь делиться со мной всем на свете, но вообще лучше найди кого-то еще. — Ах, но, Эванс, это будет уже совсем другое, — сказал он, наконец успокоившись, но не прекратив жутковато улыбаться. — Но возвращаясь к той субботе — я ведь так и не услышал твое счастливое воспоминание. О, конечно. Но сейчас для этого было уже слишком поздно. Гарри устало посмотрела на часы за спиной, затем снова на Риддла. — Мы можем разобраться с этим позже? — У меня есть время, — возразил он и одарил ее победной улыбкой. — Кроме того, ты сама заметила, что чем скорее я все узнаю, тем скорее нам не придется больше разговаривать друг с другом. Да, но идея заключалась в том, что Том Риддл, черт возьми, не станет с ней разговаривать. — Если расскажешь сейчас, я обещаю оставить тебя в покое до утра, — предложил он, выглядя по-настоящему искренним в этом щедрейшем обещании. — Это не так уж и много, Риддл! — воскликнула Гарри. — Сколько там осталось — четыре? пять часов? — Ну, пока ты отпираешься, времени не прибывает. В конце концов, Зелья завтра у нас обоих, и, если ты будешь совсем плоха на занятии, профессор Слагхорн может сжалиться над твоей бесталанной душой и проклясть мою и заставить нас работать вместе. — О Мерлин, ты действительно думаешь, что он может так поступить? Судя по выражению лица Риддла, ответом на это было однозначное «да». И тогда та половина ее времени, что не уходит на исследование путешествий во времени, окажется посвящена просиживанию штанов над учебниками по Зельеварению. Том Риддл, подтягивающий ее в Зельях, — нет, совсем не этого Гарри хотелось от жизни. — Просто рассказывай уже, Эванс, не тяни. Гарри раздраженно выдохнула, про себя задаваясь вопросом, как все вообще к этому пришло, и сожалея о каждом решении, которое она когда-либо принимала в своей жизни. — Ладно, Риддл, хорошо, только… Не смейся. — Я наверняка буду смеяться, — ответил он без всякого стыда. — Не смейся, — настояла Гарри напряженным тоном, острым взглядом придавливая Тома Риддла, а затем мысленно вернулась к своему самому невероятному воспоминанию. Она подумала о нем в самый последний момент, и, честно, не надеялась, что оно поможет ей спасти Сириуса и саму себя. В тот раз она вспомнила не первое письмо из Хогвартса; не Хагрида, ворвавшегося в сырую от дождя хижину и одарившего Дадли поросячьим хвостом; не посещение Косой аллеи; не первые минуты в Хогвартсе; не подаренный Молли Уизли красный джемпер и не первое счастливое Рождество в школе с друзьями; не окончание первого курса, когда она наконец смогла поверить, что они с Роном и Гермионой стали лучшими друзьями навеки; не своих родителей в зеркале Еиналеж и даже не Сириуса. Не Сириуса, человека, который обещал забрать ее жить к себе и любить так, как могли бы любить ее родители… Не Сириуса, который сейчас наверняка был мертв — из-за Гарриных черствости, тупости, упрямства, забывчивости. Она невольно перевела взгляд обратно на камин, на языки пламени в нем, будто все еще ожидая, когда Сириус — или кто-нибудь еще из старых знакомых — появится, и… Прежде чем Риддл успел снова поторопить, она наконец начала: — У меня дома все… не особо хорошо. Я живу со своими тетей, дядей и двоюродным братом, и они всегда ненавидели меня. Конечно, я всегда ненавидела их в ответ, это чувство весьма взаимно, и я уже даже привыкла, но все равно это не особо приятно. Лицо Риддла было практически безэмоционально, и Гарри действительно не могла понять, что он думает; и она продолжала говорить — пересказывала тот минимум, который нужен, чтобы донести суть. — Когда мне было восемь, я решила сбежать. Мне нечего было особо собирать, так что однажды после школы я просто… ушла. В тот раз Дадли не преследовал ее с Пирсом, не было никакой охоты-на-Гарри, просто в один осенний день она стояла на школьном крыльце и понимала, что не хочет возвращаться. И она просто пошла — и шла, шла и шла, и готова была уйти так далеко, насколько позволят ее туфли и ноги, не имея ни малейшего понятия, куда она идет, главное — не в дом номер четыре на Тисовой улице. — Где-то на полпути начался очень сильный дождь, а потом стемнело, но я все равно продолжала идти, пока не оказалась в каком-то незнакомом городке; все двери были уже заперты, но свет в окнах горел, но это был неприветливый свет. Если бы этот свет был человеком, то говорил бы что-нибудь вроде «Держись подальше, нам здесь не нужны такие, как ты» и напоминал, что кто-то другой в безопасности, в тепле, уюте и любви, но тебе на их месте не оказаться. Неоновые вывески над барами и магазинами слабо освещали улицы, и Гарри брела с широко раскрытыми глазами мимо них, чувствуя, как у нее переворачивается все от нервов в животе и руки непроизвольно крепче сжимаются на лямках от мысли, что она уже зашла слишком далеко, но если она вернется сейчас, то наверняка столкнется с чем-то гораздо худшим, чем даже чулан под лестницей. Она просто продолжала идти, уставшая, не в силах остановиться, и плакала под дождем, когда поняла, что прошла точку невозврата; она все еще не хотела возвращаться к Дурслям. — В общем, пока шла через этот городок, я услышала эту песню, она играла по радио в каком-то магазине. Сначала звучало как обычная старая американская песня, ничего особенного. Но, в общем, я стояла под дождем, дрожала от холода и слишком боялась идти обратно, и я начала прислушиваться. Она помнила текст наизусть: тогда она запомнила его, чтобы позднее узнать, откуда эта песня. Странная песня, которую пела кукла-лягушка из телешоу, которого Гарри никогда не видела… С самых первых слов песня точно взывала к ней, стоящей под проливным дождем: «Why are there so many songs about rainbows and what’s on the other side? Rainbows are visions, but only illusions, and rainbows have nothing to hide. So, we’ve been told, and some choose to believe it. I know they’re wrong, wait and see. Someday we’ll find it, the rainbow connection, the lovers, the dreamers, and me». [«Почему так много песен о радугах и о том, что ждет на другой стороне? Радуги — это видения, всего лишь иллюзии, и радугам нечего прятать — нам так говорили, и некоторые в это верят. Я знаю, что они неправы, подожди и увидишь. Когда-нибудь мы найдем ее, связь с радугой, влюбленные, мечтатели и я».] — И слушая эту дурацкую обнадеживающую песню о следовании за мечтами и радугами перед лицом всех, кто сомневается и ненавидит… В общем, в тот момент я тоже почувствовала надежду. Внезапно стало неважно, что я замерзла, устала, проголодалась, что мне так грустно и одиноко. Пока я сама не сдамся, все будет хорошо. Когда-нибудь, с влюбленными и мечтателями, я знала, я найду связь с радугой. Он не засмеялся — вероятно, потому, что она не сказала ему, что эту песню пел в американском телешоу Лягушонок Кермит, — но все равно он на мгновение уставился на нее широко раскрытыми глазами, как будто не мог поверить в то, что видит. — Это была самая сопливая чушь, которую я когда-либо слышал в своей жизни, — наконец произнес он. О, она знала; в конце концов, поэтому-то и не хотела говорить ему об этом. — Я не просто так не сразу выбрала это счастливое воспоминание. Вообще-то, на самом деле я тогда чувствовала себя ужасно несчастной. Звонить домой из магазина ужасно не хотелось, еще больше не хотелось отсиживаться потом несколько дней в чулане в наказание, но кто б ее спрашивал. В конце концов Дурсли простили ее, но не раньше, чем раз сто повторили ей, что лучше бы они сдали неблагодарную племянницу в приют. — Но суть в том, что это было не просто… мгновение. Это был не просто счастливый момент, скорее… Я надеялась, надеялась и верила в то, чего я тогда еще не могла увидеть. Я думала... Я знала, что моя жизнь обязательно станет лучше, если я продолжу стараться, — настаивала Гарри, и хотя бы теперь Риддл перестал усмехаться и, похоже, всерьез прислушался к ее словам; в его бледно-голубых глазах сверкали отблески пламени в камине. — И в этом весь фокус, Риддл, к лучшему или к худшему, но этот нелепый момент определил, кем я стала. Тебе нужно найти в своей памяти то, что, к лучшему или к худшему, ведет тебя вперед и дает надежду, что все может измениться к лучшему. — А что если я не верю, что все может измениться? — спросил он тихо, как будто почти боялся ответа Гарри, хотя у него более, чем у кого угодно другого, был потенциал изменить мир. Как иронично: Лорд Волдеморт не верит, что есть надежда что-то изменить. Так или иначе, Гарри могла только бросить на него жалостливый взгляд, прежде чем встать и направиться наконец в спальню. — Тогда ты никогда не сможешь вызвать Патронус.***
Пятница началась и незаметно пролетела, и, как Гарри Эванс и предсказывала, ему пришлось заплатить за их разговор накануне ночью. Было уже поздно, когда она закончила, и еще позже, когда он наконец добрался до кровати. Вдохновляющая маггловская песня по радио — она была права, что смутилась из-за этого воспоминания, Том сам был почти что смущен. И все же что-то из того, что она сказала той ночью, запало ему в душу, раз он сидел рядом с ней и, возможно, впервые в жизни задавался вопросом, способен ли он действительно на такое счастье. Не то поверхностное счастье, которое не подошло для вызова Патронуса и которое Гарри отвергла, а такая… упрямая надежда. Беззаветная вера, которая даже сейчас, кажется, вела Гарри Эванс к какой-то неизвестной цели, так что даже без друзей, даже с неким неизвестным грузом на плечах она не останавливалась и не замедлялась ни на мгновение. Для Гарри Эванс, как теперь понимал Том, не было ничего ужасного в том, чтобы оставаться изгоем-грязнокровкой среди слизеринской аристократии: она была по-своему выше их всех. Она давно обогнала их всех и искала теперь свои радуги будущего, совершенно не обращая внимания на то, что думают о ней однокурсники. Бо́льшая часть его не могла не усмехнуться этому, и бо́льшая часть его действительно усмехалась, пока он холодно смотрел на ее затылок на Зельях, наблюдая, как она съеживается каждый раз, когда бросает ингредиент в свой котел, будто ожидая взрыва. Однако меньшая часть его, часть, существование которой Тому не хотелось признавать, отметила, что сам Том никогда не был достаточно силен, чтобы просто игнорировать мнение всех вокруг себя. В приюте он был тираном и деспотом, превращавшим в ад жизни других сирот и матроны, он позаботился о том, чтобы все опасались одного звука его имени. Здесь, в школе, его признавали и обожали как профессора, так и студенты, он исказил свою личность до неузнаваемости, чтобы завоевать сердца даже самых стойких гриффиндорцев и самых упрямых чистокровных — не нашлось никого, кто не любил бы его. Только Дамблдор, этот ублюдок Дамблдор смотрел на него с холодным подозрением, которое отличалось, однако, от презрительного безразличия, с которым все в школе встречали Гарри Эванс. Никто и никогда, пообещал он себе еще давно, не посмеет просто игнорировать Тома Риддла. Однако, внезапно осенило его ужасное прозрение, это значило, что Тома заботит, что каждый из его ничтожных сверстников думает о нем. Тогда как Гарри Эванс не было дела ни до кого из них, включая Тома — особенно Тома. В тот вечер за ужином ему было труднее разыгрывать свое привычное шоу, настолько, что даже тупица Гойл заметил, а Лукреция мило хлопала ресницами, выражая свое сочувствие тому, что «дорогому Тому, похоже, нездоровится сегодня». И на мгновение, отложив мысли о Волдеморте, он задался вопросом, почему он так старается для людей, которые в конечном счете так незначительны? Неужели так он проведет всю свою жизнь? Потворствуя этим лордам и леди, чтобы набрать силу? Этим ли должен стать Волдеморт? Не они будут угождать ему, а он станет разыгрывать для них это шоу магического лорда-тирана и продолжать потворствовать их ожиданиям, даже пока они лижут ему сапоги? Был поздний вечер пятницы, он уже устал и все еще расхаживал по гостиной, пытаясь привести свои мысли в порядок. Почему его это так волнует? Почему существование Гарри Эванс должно что-то значить для него, пусть даже она — его полная противоположность? Почему ему важно ее мнение не меньше, чем мнение всех остальных? И как она может так легко справляться со всем тем, на что он сам не способен: и Патронус, и все остальное? Была ли она на самом деле такой же, как все остальные, как он и думал о ней в те первые несколько недель перед ужасным назначением партнеров на Защите от темных искусств, — странноватой, но скучной, совершенно невыдающейся и смирившейся со своим жалким существованием? Или же было что-то еще, что-то большее? Потому что Гарри Эванс, несомненно, очень отличалась от Плаксы Миртл, которая каждый день на всю школу рыдала в туалете о горестях своего существования и о своем жалком одиночестве. Что за безграничная решимость горела в ее зеленых глазах, что заставляло ее каждый день проводить в библиотеке над самым странным набором книг с сосредоточенностью, которая противоречила ее катастрофической внешности? И почему вдруг Том завидовал ей за это? Он посмотрел на свою палочку, крепко сжал ее и вдруг понял, куда он сейчас пойдет и что собирается сделать. Шагая по коридорам, проходя мимо немногочисленных студентов, возвращающихся в свои гостиные к отбою, он направился к озеру. Встав у берега, он достал палочку, сосредоточился и мысленно прокрутил каждый момент: счастливый, грустный, сладостно-горький — который успел пережить за свои годы. Воспоминания мелькали серой чередой, иногда разбавляемой вспышками ярости и самодовольного триумфа; его хватка на палочке усилилась. Далее пошли воспоминания из Хогвартса, где мрачное отчаяние прерывалось моментами чуда и волшебства, а еще злыми амбициями и желанием мести, которые подпитывали его каждое мгновение. Наконец, когда парад образов подошел к концу, отчаянно желая найти какой-то смысл в своей жизни, Том вывел палочкой движения и крикнул: — Экспекто Патронум! На мгновение в воздухе появился только серебристый туман, на этот раз более плотный, как будто более отчаянный, а затем медленно, но верно серебряная змея материализовалась на кончике его палочки. И он не знал, когда стоял там и эта змея смотрела на него глазами-звездами, смеяться ему или плакать, потому что он вспомнил не о письме из школы, не о церемонии распределения, не о том, как получил палочку или даже впервые увидел Хогвартс. Нет, он вспомнил прошлую субботу у озера, когда он смотрел на Гарри Эванс и понимал, что впервые в жизни, только теперь он может наконец побыть самим собой рядом с этой странной безумной девушкой.