***
Решение сбежать не было мгновенным. Оно зрело в его голове, как огромный гриб. Пухнуло от холода не-родного дома, вгрызалось миценой в душу после её нахмуренных бровей и поджатых губ. Ему и самому хотелось поджать хвост от вида её недовольства. Уши прижимались к голове, плечи поднимались в защитном детском жесте, дыхание учащалось. Гриб жрал его страх и прорастал в самую сердцевину души. Поездка в Америку — едва вымоленная Маринетт у отца, на самом деле, — стала откровением. Америка казалась страной свободы. Здесь говорили что хотели, носили что хотели и совсем ничего не боялись. Только терроризма в школах. Но Адриан был умным, — иногда, — и он вполне мог сдать все экзамены экстерном. Во время поездки было много всего. Брань, смерть, злоба, танец и щемящая нежность. И — решение. Потому что он тоже хотел быть свободным.***
Всё прошло гладко. Настолько, насколько могло. Конечно, ничего бы не произошло без Маджестии. Но Адриану в кои-то веке повезло, и женщина согласилась помочь. Документы — новые. Имя — новое. Внешность старая, но она не имела никакого значения, потому что она больше не была важна. Он не собирался продолжать карьеру модели. Плагг был с ним, поддерживал каждое решение. Глупое или нет — не важно. Важно, что решал Адриан, — по документам уже не Адриан, — всё сам. Он мечтал строить космические корабли и изучать космос. Потому что Америка хотела свободы во всём. Адриан, — не Адриан уже, что вы, — изучал, как освободить человечество от оков Земли, хотя сам не мог обрести свободу от собственных воспоминаний.***
Ледибаг было тяжело поначалу. Потом Адриан понял, что он не уникален: о Коте прискорбно быстро забыли, стоило в Париже появиться целому зоопарку героев. Это была ещё одна из граней его новой свободы. Никому не был нужен Кот Нуар, и Адриан, — глупое имя, что ты прицепилось?! — мог гулять по высоткам и смотреть на звёзды с пришедшей из далёких галактик Маджестией. Её дочь, — которую он убил, точно убил, но она всё ещё была жива, — смотрела с ними и указывала на длинные, едва различимые хвосты комет и падающих светил. Он любил свою новую свободу, полную физики, неба и схем. Он не думал ни о чём. Только иногда — о Ледибаг. И о своём имени. И самую крошечку о Маринетт. Чтобы помнить, от чего он всё никак не мог освободиться.