Тише

«я сам себе и небо, и Луна голая, довольная Луна долгая дорога, да и то не моя»

      Откуда-то снизу нескладной какофонией звуков, обрывками слов, песен и фраз доносились голоса. Пьяные, укуренные, беззаботные голоса, какими звучала избитая стереотипами молодость.       Началом одних песен под звуки гитары совершенно другой, перезвоном пустых бутылок и резких вскриков, попыткой перетянуть внимание на себя глупыми экстравагантными выходками. И вряд ли здесь кого-то удивишь танцем на столах, даже если голышом. Здесь и столов-то нет, один только, заставленный доверху бутылками и пепельницами, скоромной закусью вперемешку с перепачканными палитрами, потрепанными кистями и какими-то тряпками.       И пелена застилает глаза настоящая, без пресловутой романтики алкоголя. Выкуривая одну за другой, подкуривая третью, а губами ловя дым чужой, четвёртой — молодые и беспечные, свободные, оттого безмятежно глупые, студенты давно отказались от обычных сигарет, предпочитая им что-то поинтересней.       Сразу границы и рамки шире, и взгляд на вещи совершенно другой. Песни громче, краски ярче, пальцы за картинку перед глазами цепляются, двигают ее, вертят, как захочется. А очередная самокрутка уже не просто бумажка набитая травкой, а ебаное произведение искусства, чудодейственный эликсир, источник если не жизни, то вечного вдохновения, философский камень. Пока не надоест, пока не потускнеет и ярче не захочется. А однажды обязательно захочется, да так сильно, что горло не продерешь, как зудеть будет, требуя вместо глотка воды глоток дыма.       Но это все будет когда-нибудь потом и, конечно, не с ними. Где-то за стеной, за дверью, в соседнем доме, городе, стране, мире, но только не с ними. Не с каждым из них.       Тихон не мог найти себе места. В огромном пространстве, где потолки казались выше неба, он оказался единственным, на кого не действовала магия чудодейственной травы. И пока тесный круг его вчерашних однокурсников передавал косяк трубкой мира от одного к другому, он мерил пространство шагами от одной стены к другой.       Гонимый обстоятельствами, он оказался здесь только потому, что сегодня утром Лёня пообещал ему угол для работы.       — Ему, вроде как, все равно вообще, кто приходит, — Бичевин пожимал плечами и сгребал со стола все ненужное, собираясь уходить. — У него там что-то вроде свободного пространства для встреч и творчества, знаешь? Никому официальное приглашение не нужно, чтобы прийти. Мне кажется, он никого вообще в лицо не знает, ну, из тех, кто приходит. Всегда как в первый раз. Такое глючное состояние, как день сурка.       Теперь Тихон понял, о чем говорил ему Лёня. Время в этом пространстве и правда будто приостанавливалось, лениво тянулось, как тянется густой дым, застилая глаза и щекоча лёгкие изнутри, и все ещё не стихающая какофония звуков на фоне создавала ощущение какого-то лютого сюрреализма.       Первые несколько минут тебя штормит, швыряет волной о камни какой-то смутной морали, а потом постепенно все проще и проще. Легче, мягче и волна уже не пытается тебя утопить, заливаясь в глотку. Она тебя раскачивает из стороны в сторону, укачивает, убаюкивает. Подсаживает на иглу этих ощущений и встать на ноги твёрдо уже не так-то просто. Это как качаться по волнам, лёжа на спине: не получится просто так соскользнуть, не нырнув при этом под воду.       К моменту, когда тесный круг родственных душ рассосался одинокими силуэтами по углам, Жизневский почти отключился на ступеньках. Резкая боль в пояснице вернула его в реальность и несколько глубоких вдохов отодвинули занавес, за которым пряталось трезвое сознание.       Панорамные окна сквозными дырами в стене не помогали сориентироваться в пространстве и времени. Чернота с россыпью редких ярких огней намекала на глубокую ночь, а сонливость, замедляющая движение шестеренок в голове, эти догадки подтверждала.       А это место все ещё существовало где-то вне пространства и времени. Атмосфера вокруг не шелохнулась, пульсировала переменой настроений, но не растворялась. Людей не становилось ни больше, ни меньше, они все так же оживлённо разговаривали, пели песни под гитару, разрисовывали друг друга, обмазывали глиной и бесконечно курили. Как один большой организм, вдыхая и выдыхая снова, не позволяя дымке рассеяться.       Тихон заставил себя подняться на ноги. Ступеньки под ногами вели куда-то вверх, к тому самому недостижимому «небу», к которому тянулись стены и потолки пространства. К которому тянулся и дым, витиеватыми паутинами скользя все выше и выше.       И здесь почему-то не оказалось никого. Только пустые стены и одинокая лампочка под потолком, а единственным источником света — ещё одна дыра в стене, замаскированная под панорамное окно. Это не было полноценным этажом, скорее чердаком или пристройкой, мансардой, с какой при желании или иронией неосторожности можно слететь, перецепившись через невысокую оградку.       Боясь как раз иронии неосторожности, Тихон держался от края подальше, слипающимися от усталости глазами силясь зацепиться за стройный ряд картин, подпирающих стены. Дорисованные и нет, они бликовали своими безликими белыми полотнами в лунном свете, а мольберты и палитры, кюветы и тюбики красок, кисти и другие материалы бесполезным мусором валялись под ногами.       Пыль заботливо укрывала каждый миллиметр поверхностей, кружила в танце в серебристом свете, и Тихон не видел картины печальнее, чем та, что прямо сейчас отпечатывалась в его памяти черно-белой фотографией.       Тошнота не вовремя сдавила горло, горечью скользнула по корню языка и особенно резкий крик откуда-то снизу заставил неприятно зажмуриться. Здесь не было воды, чтобы протолкнуть тошноту обратно в глотку, но удивительно горизонтальный пол, привлекая своей устойчивостью контрастами ватным ногам Жизневского, помог не блевануть утренним кофе и сахарной булкой — единственным, что было в желудке за целый день.       Пальцы неспешно собирали кисти, взгляд выискивал чистые холсты и крепления покосившихся мольбертов. И чередой простых движений и мыслей Тихон увёл себя оттуда: от обрывков песен и звуков гитары, от смеха и каких-то упоминаемых незнакомыми голосами имён, даже от дыма, щекочущего ноздри и продирающего горло.       Ощущение движения пигмента акварели волей кисти, безликие цвета в полумраке, плеск воды в стакане и даже твёрдый пол опорой лучше, чем собственные ноги — Жизневский подхватывал свою личную волну, незаметную для окружающих, ненужную им за порцией травы в самокрутках, и растворялся в ней, не замечая, как медленно тают границы пространства «вне времени».       Как цвета из десятка оттенков серого преображаются в яркие градиенты, как сквозь дыры в стенах, бликами на стёклах по полу разбегаются первые пугливые лучи солнца, зайчиками прыгая с одного стакана на другой, с палитры на холст и обратно в стакан.       Тихон встречал рассвет сквозь призму приятной дремы, ещё не отключившей сознание, но слабостью проступающей в пальцах. Под аккомпанемент непривычной этому пространству тишины, прерываемой только хлюпаньем воды в стакане, его собственным дыханием и едва разборчивым шепотом где-то внизу.       Кто-то не спал, наверняка нежился в прикосновениях друг друга, и от этой мысли Жизневскому становилось тепло до рассеянной лёгкой улыбки на губах. И кисть скользила дальше, дальше, пока не нырнула снова в воду.       — Прикольно, — голос остановил движение кисти и маленький цветной водоворот в стакане рассосался. — Вот эти переходы по краю кайф просто. Хотя я бы ляпнул ультрамарин и тянул его. Акценты и все такое.       Тихон головой понимал, что неплохо было бы обернуться, что-то ответить, да хотя бы создать иллюзию вовлечённости в разговор, но что-то внутри сегодня как-то особенно упрямилось. Что-то пока ещё не осязаемое, иллюзорное. Как солнечные зайчики ранним утром в апрельском Питере.       — Ты новенький? — звука шагов не было слышно и дышал он слишком тихо, почти бесшумно. — Не видел тебя раньше.       Жизневский заставляет себя обернуться, но подниматься с пола не торопится, только взгляд поднимает, цепляясь за едва ли знакомое лицо.       — Мне казалось, ты не запоминаешь тех, кто к тебе приходит, — он цитирует Бичевина, прикусывает язык и поджимает губами улыбку.       — Это правда, — Янковский улыбается уголком губ, хмыкает каким-то своим мыслям и подносит к губам стакан с чём-то недопитым, но прежде, чем сделать глоток, указывает пальцем на Жизневского. — Но тебя бы запомнил.       — Почему? — Тихон переспрашивает, ловит вопросительный жест в приподнятых бровях и тщательно подбирает слова. — Почему меня запомнил бы?       — Потому что ты сидишь сейчас здесь, а не валяешься внизу угашенный, — Ваня кивает за своё плечо на ступеньки. — Ла-адно, калякай, не буду мешать.       — То есть ... — Тихон успевает окликнуть Янковского уже на две ступеньки ниже, заставляя остановиться и вынырнуть из-за перил.       — Что? — ведет бровью, медленно поднося стакан к губам снова.       — То есть, я могу тут, ну ... Рисовать? Тебе, ну ... Все равно? — Жизневский неуверенно обводит пространство вокруг кистью и оглядывается.       — Валяй, — Ваня безразлично пожимает плечами. — Зависай, сколько хочешь.       У Тихона не то из-за дефицита сна, не то из-за абсурдности сложившейся ситуации мозг уходит в отказ и каждая очередная попытка что-то сказать вырывается нечленораздельными звуками.       Янковский быстро теряет интерес и спускается ещё на пару ступенек, когда у Жизневского таки получается сформулировать.       — Спасибо! — он выкрикивает и даже приподнимается на коленях, чтобы зацепить взглядом темную макушку, но эта самая макушка сама попадается на глаза, возвращаясь на две ступеньки выше.       — Да не за что, — Ваня как-то странно поджимает губы и только уголки незаметно улыбаются.       И ноги снова несут вниз, пока что-то незримое едва ли не за уши тянет вверх.       — Капец ты интересный, — выпускает мысль вслух Янковский, закусывает губу и слишком задумчивую усмешку, и ещё до того, как кудрявая макушка успевает обернуться, спускается вниз, оставляя Тихона с эхом его слов в голове.