Тише

      Тихон научился определять время по количеству солнечных лучей в его маленьком убежище, тому, как планомерно стихают голоса где-то внизу и чередой щелчков несколько раз открываются и закрываются входные двери. Сложности возникали только в пасмурные дни, но вот посторонние звуки и голоса внизу никогда не подводили, даже забавляли своей цикличностью.       Эта стайка студентов налетала и улетала, соблюдала какие-то свои негласные традиции и помогала Жизневскому безошибочно распределить свое время за мольбертом от эскиза под «Батарейку» и первые несколько ссор на пустом месте до последних штрихов, когда сонные и мрачные тела выплывали из пространства, неосторожно задевая на своём пути все, что криво лежит.       Забавным было ещё то, что за эти несколько дней Тихон так и не научился называть это помещение «квартирой». Пространство, помещение, место, убежище, «у Вани» — на худой конец. И пока сам Ваня без слов прощался с ним коротким взмахом руки или кивком, Жизневский выбегал рано утром на учебу, потом первым автобусом, а иногда и пешком, бежал на работу и только вечером успевал заскочить в общагу, чтобы банально ополоснуться и переодеться.       — До завтра, Лёнь! — их диалоги с соседом напоминали разговорник русского языка для иностранцев: от «привет, как дела?» до менее заинтересованного «спасибо, у меня тоже все в порядке» и, уже стоя в дверях, вот это:       — До завтра! Пока!       — Тиха, ты снова на всю ночь? — однажды Бичевин перестал разговаривать репликами из разговорника и остановил Жизневского уже на пороге.       — Да, мне надо бы закончить до конца недели и ... — Тихон проблемы не нащупывал, даже обеспокоенный взгляд друга, кажется, в упор не замечал.       — Ты там, ну ... Серьезно, работаешь, что ли? Рисуешь? — Лёня не верил.       — Ну, да? — Жизневский от такого неверения терялся и непонимающе моргал. — А чё? Ну, Ваня сказал, что я могу там рисовать, ему все равно и ... Он вообще, знаешь, нормальный парень. Неразговорчивый, мрачноватый, но в целом нормальный.       — Ага, и дует, как внебрачный сын Марли, — Бичевин искренне беспокоился, но предложить другу взамен уютной мастерской под крышей ничего не мог, потому и злился. — Ладно, Тиха, как знаешь. Нормальный так нормальный. Ты только спать не забывай время от времени, ладно? Ты на панду похож.       — Чё, поправился таки? — Жизневский показательно болезненно наглаживал живот, но смеялся, так-то прекрасно понимал, о чем Лёня говорит. — Ладно-ладно, я понял.       — До завтра, Тиха! — и Бичевину, как бы, грех жаловаться: он, не успей ещё дверь закрыться, девушке звонил и предлагал приехать, но что-то неприятно внутри теснилось, заставляя каждый раз провожать друга хмурым взглядом.       Тихон в сердцах не разделял всей этой драмы. То, что у него появилась такая возможность рисовать в своё удовольствие, да ещё и на чужих качественных материалах, в канун вселенского пиздеца в виде дипломной работы и окончания универа, он считал подарком судьбы, не иначе. Потому нос не воротил и охотно этим подарком пользовался, совестливо используя не только чужие материалы, но и свои, списанные с прилавков художественного магазина, в котором подрабатывал по четыре часа в день. Платили, конечно, копейки, но у красок тоже есть срок годности, а когда у тебя в кармане последние сто рублей и на горизонте маячит перспектива вернуться в родной Зеленоградск — выбирать не приходится.       Провожая сына в Питер, мама уж точно не рассчитывала на то, что он вернётся. В смысле, не пропадет там «в своём разгульном Петербурге!», а зацепится, освоится и останется, радуя редкими счастливыми визитами, желательно, конечно, в компании красавицы-супруги и парочки кудрявых детишек.       И сейчас, когда через месяц у Тихона истекал срок мнимой аренды жилья в стенах общежития и на карту капали последние рубли многострадальной стипендии, он с ужасом представлял тот день, когда ему придётся купить билет в один конец и таки вернуться домой. Зато с дипломом, который все в том же Зеленоградске мало кому нужен, если только маме на стенку в рамочку.       Одним словом, привычная студенческая и почти беззаботная жизнь Жизневскного начала обратный отсчёт, неумолимо толкая того взашей к краю пропасти, а точнее — незнакомой и пугающей своей бесперспективностью взрослой жизни.       Однажды утром он всерьёз задумался о том, чтобы пустить все на самотёк, забить и успокоиться, вернуться домой первым же рейсовым автобусом, отморозить себе ноги ледяным балтийским морем. Чтоб чайки над головой орали и клянчили хлеба, а ветер трепал кудри, но вся эта иллюзия счастливой жизни трещала под весом неоспоримого факта: работать все равно придётся и Тихон просто сдохнет, если это будет что-то бестолковое и кропотливое, бумажное, никому не нужное и вообще бессмысленное.       Дом — это хорошо. Море — ещё лучше, а мама — безвозмездное счастье, но свою жизнь таки надо строить, цепляться за возможности, искать другие и лучшие, вертеться, только бы не обратно на дно.       И, воодушевленный этими мыслями, Жизневский от этого самого дна отталкивался, набирал полные лёгкие не воздуха, так сигаретного дыма, и заходил на новый круг по спирали петли Мёбиуса, закрывая двери магазина и пешком пробегая несколько остановок к другой, всегда открытой двери.       У Вани снова было шумно и дымно, вечными туманами по пространству кочевали облака только-только выкуренной травы и как широко не открывай окна, запах останется на одежде, а дурь — в голове.       Сам Ваня скучал на привычном месте за барной стойкой, ногой качаясь на круглом сидении из стороны в сторону, пока стайка его друзей кублилась на диване, передавая из рук в руки бутылки, стаканы и косяки. Послышался первый аккорд «Батарейки», а значит, Тихон уже отставал от своего привычного графика.       Янковский это как будто тоже заметил, проводил внимательным взглядом и впервые за все время поднял руку первым, все так же приветствуя без слов. Он во всей этой атмосфере, в композиции и интерьере был в таком себе амплуа вождя среди индейцев, послом мира, Питером Пэном, последним из Вулканцев, только бы пальцы сложил правильно в знаке мира. И сложил ведь, улыбаясь своей привычной полуухмылкой.       Жизневский улыбался в ответ и морщил нос от резкого запаха — сегодня трава была какой-то особенно ядреной. Хотя, об этом можно было догадаться по странным фантазиям, подхватившим образ Вани и размотавшим его от мальчишки Пэна до Спока и обратно. Во всем был виноват странный цветастый халат и такие же штаны, а босые бледные ноги каждый раз заставляли Тихона неуютно ёжиться от холода.       Ваня остался скучать внизу, когда Жизневский взялся за кисти и приступил к работе. Сегодня время плыло особенно странно: то замедлялось, растекаясь часами и песнями Би-2 под гитару, то ускорялось до ощущения песка сквозь пальцы под аккомпанемент каких-то девичьих визгов.       И виной тому недосып или голод, но Тихон не мог тверже взять кисть до тех пор, пока за окном не начало сереть. Мазки небрежные, накладываясь друг на друга, спорили и расползались грязными пятнами, а Жизневский внутри себя скулил, сосредоточенно кусая губы, и снова и снова подступался к полотну. То слева, то справа, договариваясь не с собой, но со своим вдохновением, он ерзал на полу, но никак не мог ухватиться, нащупать нужное настроение и состояние. До тех пор, пока внизу привычно пьяные голоса не заговорили тише, волной шагов и вздохов откатываясь от дивана к двери.       Сегодня было пасмурно. Тучи низкие, темные, хмурые. Они принципиально не пропускали ни одного солнечного зайчика, который, быть может, мог бы помочь Тихону справиться с творческим ступором, медленно, но планомерно перетекающим в безвольное отчаяние. И когда очередной мазок не лёг так, как хотелось, капризно изворачиваясь и смеясь неудачей художнику в лицо, Жизневский взял тайм-аут.       Подскакивая на ноги, он уже доставал пачку сигарет, чтобы через несколько секунд выплюнуть облако дыма в утреннее серое небо. Он был так занят самоуничтожением изнутри, что не расслышал шаги на лестнице, а когда за спиной послышался знакомый голос — чуть не выронил сигарету.       — Не получатся чё-то? — Ваня топтался босыми ногами на последней металлической ступеньке и от вида поджимающихся пальцев Жизневского бросило в знобливую дрожь.       — Да там ... — Тихон переводит взгляд на отвёрнутый мольберт, нервно дергая ногой и обнимая себя рукой. — Там последние штрихи остались, контуры и ... Я сейчас докурю и быстро закончу, ладно? Минут десять и уйду, правда.       — Да заканчивай, чё ты оправдываешься-то, — Янковский безразлично легко пожимает плечами. — Я просто заметил, что ты не ушёл ещё. Обычно к этому времени сваливаешь.       — Прости, я ... — Жизневский суетится, в одну тягу докуривает и выкидывает окурок в окно, предусмотрительно потушив тот. — Я тогда вечером доделаю, без проблем.       — Да делай сейчас, в чем проблема-то? — Ваня прячет руки в карманы и мягко покачивается из стороны в сторону, готовый в любой момент соскользнуть на ступеньку ниже. — Я просто спать пойду, ты тогда дверь захлопни, когда уходить будешь.       — А, так ... — бессонница прилетает затрещиной и Тиш хмурится, непонимающе и рассеяно переводя взгляд с мольберта на Ваню и обратно. — Я просто думал, что, ну ... Злоупотребляю тут твоим гостеприимством и ты пришёл мне намекнуть, что мне пора бы уже ... —мнётся, поджимает губы, чтобы выдать самое понятное им обоим. — Ну, свалить.       — Да мне все равно, — Янковский повторяется, вплоть до безразличных интонаций, и слабо улыбается. — Сиди сколько хочешь. Только дверь потом захлопни, ага? Там замок сам закроется.       — Да, я понял, захлопнуть. — Тихон кивает, а его изнутри распирает подкатывающая волна вдохновения и нетерпение продолжить приятно покалывает кончики пальцев. — Спасибо. Правда, спасибо, мне прям ... Я все равно постараюсь по-быстрому закончить, чтобы ну ... Короче, спасибо.       — Проходили уже, — Ваня беззвучно усмехается тонкими губами и таки спускается на одну ступеньку, чтобы обернуться уже на ней. — Не за что, чудик. Тебя как зовут, кстати?       — Тихон, — Жизневский уже пятится к мольберту и не замечает, как Янковский меняется в лице.       — Тихон? Серьезно что ли? — он ловит непонимающий, оттого до смешного серьезный взгляд.       — Тихон. А чего не серьезно-то? Нормальное имя, — Жизневский своей серьёзностью восприятия «нормального» имени умиляет до еле сдерживаемого смеха.       — Ты откуда такой «нормальный», Тихон? — Ваня кусает губы, но улыбка растягивается до ушей, его одно звучание имени доводит до визга, правда, пока ещё старательно подавляемого.       — Из Зеленоградска, — Жизневский тянется за кистями и тряпкой, промакивая ворс каждой, его-то этот разговор ничем не цепляет.       — Это где? — Ваня виснет на поручне, тихо смеясь.       — Калининградская область, — Тихон искренне не понимает, отчего Ваньку так разматывает, и это его непонимание просто фантастически милое.       — А, понятненько, — последнее, что успевает сказать Янковский прежде, чем рассмеяться во весь голос, утыкаясь лбом в собственные руки на металлическом поручне.       И ситуация до умиления нелепая, смешливая такая, что даже Тихон, так и не въехав в смысл шутки, начинает смеяться, моментально краснея до ушей.       — Ладно, Тихон с «нормальным» именем из Зеленоградска, — Ваня ещё давится смешками, но выравнивается и облизывает губы. — Я пошёл спать. А ты, ну если чё, там диван внизу есть. В общем, разберёшься.       — Ага, спасибо, — Тиш улыбается, кивает, а головой и взглядом уже весь в работе, такая резкая перемена настроений в комплекте с официальным разрешением остаться сработала лучше любого пинка.       — Я Ваня, кстати, — медленно спускаясь по ступенькам вниз, Янковский вспоминает, что так и не представился, да и надобности не было. И нет, если так разобраться.       — Спасибо, Вань! — Жизневский выглядывает из-за металлических поручней, ловя лохматую тёмную макушку на первом этаже.       Ваня только поднимает руку вверх, даже не оборачиваясь, и не изменяет своему курсу, шлепая босыми ногами в сторону спальни, когда вдруг выдаёт совершенно неожиданное:       — Ти-и-ихон... Ти-и... хон! — нараспев и сам с собой смеётся, даже не прикрывая дверь в спальню.