Protect Me

Шэ Ли примеряет очередные форменные штаны, которые их в школе носить заставляют, а резинка на животе топорщится. Из-под неё еле заметные косые мышцы проглядывают. А резинка штанов едва держится за выступающие кости таза. Он на себя смотрит без особого интереса в огромное зеркало, которое мать за каким-то хером в его комнату упихала и промурлыкала: ну красиво же. А Ли красивое не очень-то и любит. И комнату эту терпеть не может. Потому что в ней слышимость хорошая, а у родителей голоса громкие. Те любят ругаться. Какой-то порочный круг получается. Они орут — он слышит и ненавидит ещё сильнее. Ли тишину любит. Полную. Когда темнота на город опускается. Когда ни души на улице не встретишь. А если и встретишь — и те такие же заблудшие, как и он сам. Они как призраки мимо проходят, даже не замечая ничего вокруг. И Ли не замечают. Ему в этой темной тишине комфортно и уютно. Она собой обволакивает. Ему порой кажется, что он и есть эта пустая звенящая тишина. Совсем неулыбчивая, мрачная и пустая-пустая-пустая. Он скалится своему отражению: ну смешно ведь нихуя не чувствовать, кроме перманентной ненависти к собственным предкам. К этим глупцам, которые всё никак развестись не могут, а лишь изматывают друг друга до потери сил. Отец потом по привычке виски, в кабинете запершись, хлещет. Мать крадётся в ванную и целыми блистерами себе в рот выдавливает лекарства, как будто никто об этом в доме не знает, хах. А прислуга потом об этом по всем углам шепчется и друг на друга шикает: тише ты! Госпожа услышать может! Ли пальцами щёлкает — кстати. Лекарства. Ему бы тоже пора принять. Антидепрессанты и вся эта херня, которая создана для того, чтобы стало лучше. Чтобы крылья из лопаток прорезались, ангельский нимб в виде колючей проволоки на бошку опустился, чтобы не снять было, и мир вокруг стал прекрасным и залился розовым светом. Только врачи что-то напутали. Они вообще ошибаются, как оказалось, часто. Антидепрессанты глушат всё, что есть и было. А Ли чувствует себя совершенно никак. Пустой не в квадрате даже — в бесконечности. За ребрами даже сердца не чувствует, чего уж говорить о какой-то там радости или счастье. Эти понятия он не понимает совсем. Слова такие в словаре есть. А у него, у Ли — нет. Словари он в детстве плохо изучал. Вот тебе и несправедливость жизненная. Всё у Ли есть: дом шикарный — хоромы целые, в которых даже, живя тут пару лет, потеряться можно; деньги, которые ему на карманные расходы дают, а он на карманные может себе позволить снять квартиру неплохую на полгода. Есть вроде бы семья. А дальше капнешь, чуть вскроешь это слово нелепое, как оттуда гниль польётся жёлтая. Потому что это не семья. А домина — так, для вида, мол хорошо всё у них. Они ж богачи. Они с такими же богачами на встречи ходят. Всё у Ли есть — вот машину к восемнадцатилетию подарили навороченную, которая бензина за одну поездку жрёт больше, чем семья из трёх человек за месяц на еду тратится. Всё у Ли есть. Чувств только нет. Ни одного. Сейчас вот — ни одного. Он даже не уверен, что жив. Прикладывает к яремной вене на смуглой коже подушечки пальцев: Земля — Марс, есть кто на связи? Тишина. Не бьётся. Связи нет. Ли вздыхает, высвобождается из штанов, которые один хер большими оказались из-за того, что от антидепрессантов еда му́кой натуральной кажется, и он есть ничего не может. Ли на пол паркетный садится. По полу солнце лучами чертит, греет, наверное. За открытым окном птицы песни поют свои. А Ли уже с интересом к маленькой коробочке тянется, которая под кроватью. Жёлтая она такая. Жизнерадостного цвета. Ну, так говорят по крайней мере — Ли не понять, что они там жизнедеятельностного нашли. Цвет и цвет. Зато содержимое коробки ценное. Важное для него. Он открывает ее аккуратно, в комнате щелчок слышится. На самом дне высоком — бритва покоится. Новенькая. Упакованная в ненужную трухлявую бумажку. Шэ Ли ее вытаскивает, скидывая клочок бумаги на пол. Вертит бритву в руках, рассматривает, как лезвие, заточенное со всех четырех сторон, на солнце отблески ловит. Где видно, как кромка великолепно заточена. Всё ещё держа её в руках — себя осматривает. Руки не вариант — мать заметит, опять таблетками накидается и к врачу его потащит. Да там и оставит — в стационаре, где делать совсем уж нечего. Где сына на врачей оставить можно. Где о нем кто угодно позаботится, только не она. Ей не до него. Ей с отцом выяснять отношения — главнее. Вот вернётся она без Шэ Ли, которого к кровати привяжут жгутами мягкими, с паралоном у запястий, а потом на весь дом орать будет, что это отец в его состоянии виноват. Не понимает эта глупая женщина, что Земле с Марсом связь поймать нужно. Что Ли самому понять нужно — действительно ли ещё жив. Он с интересом ногу свою правую разглядывает, где вены синие на голеностопном суставе топорщатся. Синие. Значит кровь из них бурой будет. Кивает одобрительно: сойдёт. Лезвие покрепче в руке сжимает, а ногу к себе подтягивает. Напрягает ее, чтобы вена вздулась. Она не колышется совсем. Застыла синей змейкой, которая сустав обвивает и дальше к стопе ползет, разветвляясь на несколько таких же синих и мелких. Но она толстая. Ли ее прощупывает — пальцем на пробу давит. Он должен проверить жив ли он. Установить связь Земли с Марсом. Себя — со своим телом. Они далеки так. Они на разных концах вселенной, за тысячи световых лет. Шэ Ли до себя не добраться. И, быть может, тело, хотя бы тело, почувствует что-то. Хоть оно, раз он сам не может. Раз душа его опустела, паутиной покрылась, серостью, мглистым туманом. Он взывает к себе: ну почувствуй хоть что-то! Ну! Один раз. Один лишь… А в ответ тишина оглушительная. А в ответ одно огромное — ничего. Ни страха перед лезвием, которое к вене уже совсем близко. Ни сожаления к телу, которое пострадать может. Ни даже печали — почему он это сам с собой делает. Зачем. — Почувствуй. — Шэ Ли умоляюще просит, вонзая продолговатую острую кромку в кожу. Губу закусывает, напрягается весь. Пытается-пытается-пытается почувствовать. Боль. — Давай же. — шипит он сквозь зубы, когда рассекает лезвием вбок. А в ране уже кровь скапливается. Теплая такая. Жидкая. Бурая. Каплями крошечными из рассечённой кожи сочится. Боль. — Ещё! — он срывается на гневный крик, потому что в душе та же пустота. Тот же вакуум. И ненависть к этой комнате. К этому дому. К родителям, которые друг друга ненавидят, а его и не замечают вовсе. Он же сын их. Он их продолжение. Он родился от союза пустоты и безразличия. И надеялся, что станет лучше них. Что станет светом. Хотя бы лучиком. Да пусть хоть от угасающего фонаря, на котором батарейки садятся, но лучом. А он — тьма настоящая. Он никто. Его словно нет и не было никогда. Он у родителей внимание их вымаливает, выпрашивает, заслужить пытается. А в ответ — пустота. А в ответ — ничего. А в ответ — безразличие, помноженное на все бесконечности сразу. А в ответ: вот тебе деньги, делай что хочешь, у меня дела. Дела ведь важнее. Дела ведь ждать не будут. А ребенок и подождать может. Дела ведь никогда не закончатся. Только тут они просчитались — Шэ Ли закончился. И нет его. Связь Земли с Марсом потеряна. И он угасает. И наверное, хорошо, что не чувствует ничего. Иначе больно было бы не снаружи, а изнутри. Во всей этой жизни, где у него есть всё — на самом деле, нет абсолютно ничего. Он цыкает на себя: кожу слишком сильно вскрыл. Теперь там виднеется вздувшийся белесый сустав, сосуды синие, которые перекатываются, когда он ногой шевелит. И кровь-кровь-кровь. Подтверждение того, что он — жив. Он чувствует запах приставучего алюминия. С ноги капает на пол медленно по капле бурая. Кап-кап-кап Ему этот звук нравится. Он успокаивает. Он жив. Связь Земли с Марсом была только что. И пора ее прекращать, пока никто не заметил. Ли с пола встаёт, подходит к тумбочке, где уже стоит бутыль водки, которую он из отцовского бара стащил. Нет, Ли не пьет. Он обрабатывает. Забирает бутылку полупустую, садится обратно на то же место и замечает, что за ним следы кровавые, некрасивые, тянутся в виде отпечатков ступни. Земля — Марс... Ли вздыхает, откупоривает крышку и льет водку на порез весь кровью залитый. Водка кровь вымывает, красится в красно-розовый. Заливает под идеально рассечённую кожу — остриё ведь заточено было. Кожа в разные стороны расходится, образуя мелкий котлован. И водка там остаётся. Кровью наполняется — вытекает каплями. Кап-кап-кап А Ли опять котлован наполняет. Боли нет. Земля — Марс: связь потеряна. А в Шэ Ли та же оглушающая пустота. Только кровь — явное доказательство его существования. И то хорошо. Он ватный диск смачивает в водке, испачканными в засохшей крови руками, и давит им с усилием на глубокий порез. Чтобы вычистить от крови. От водки. Всего себя от себя вычистить. Не больно. Нащупывает на полу пластырь, клеит его на ногу и встаёт, утирая лоб, к которому прядки челки пристали. Вздыхает на тот бардак, который устроил. По комнате следов его много. Крови высохшей, а кое-где остались ещё капли, которые на солнце поблескивают. Бурые, почти черные. И убирать это теперь, блядь. Ну как всё-таки неудобно себя неживым чувствовать. Одна морока, ей-богу. Ли себя по лбу шлёпает: таблетку ведь выпить забыл. Тянется к блистеру, в котором пара пилюль осталось, выдавливает, хмурясь, и глотает одну. *** Солнце слепит так, что Ли приходится спрятаться под навесом со стороны курилки, где уже пусто. На занятия он опоздал, да и явился без формы. Какая уже разница. Он достает из пачки сигарету, сжимает зубами капсулу, которая с лёгким щелчком лопается, опаляя язык мятой. Мятные круче. Их можно почувствовать. Ведь не только табаком глотку раздирает. Фирменная зипповская зажигалка с гравировкой змея блестит на ладони холодным металлом. Ему как-то её подарила девушка, как же ее там… Хао? Черт её знает. Ли не нужна была ни эта зажигалка, ни влюбленная милая девчонка. Но он её отчего-то принял, зажигалку эту. Ведь гравировка красивая. Высеченная аккуратно, каждую чешуйку видно и глаза, которые слепо смотрят в самую душу. Упрямая Хао ещё месяц за ним хвостиком увивавлась, пока не поняла: Ли тот ещё мудак, которому ничерта в этой жизни не интересно. Она дала ему пощечину и заявила в сердцах, что он бесчувственный. О Хао, как же ты была права. Угадала. Увидела. И сама сбежала от греха подальше. Потому что если она могла подарить ему любовь и зажигалку, то он её, красивую, милую и прекрасную, утопил бы в темноте и пустоте. Он бездушным себе кажется. Она, душа его, не болит даже. Ему бы новую попросить, да не у кого. И протезов души, к сожалению, не бывает. Вот и есть такой Ли — бездушный, безчувственный, безжизненный. Ли, у которого есть всё и нет ничего. Он затягивается грубо, лениво оглядывает округу, где весна захватила деревья. Где пахнет почти бризом и плотным парфюмом. Школьники такие уж точно не используют. Ли тушит недокуренную сигарету о стену, расчерчивая угасающим угольком волнообразную линию. И идёт на запах, который манит собой. Которым он заинтересовался. Впервые за такое долгое время хоть чем-то заинтересовался. Ногу немного саднит от пореза и он чувствует, что носок белый пропитывается бурой кровью. Господи, как же хорошо чувствовать хоть что-то, блядь. Он подкрадывается к угловому фасаду здания и видит высокого мужчину. В нос снова клинится этот аромат тяжёлого бриза, почти шторма, который убивает любого, кто в него попадет. Ли припадает боком к стене, руки на груди скрещивает и наблюдает с интересом. Высокий с директором о чем-то говорит. Его голос сильный, грубый. А сердце у Ли удар проёбывает ни с того, ни с сего. Он даже за него хватается проверить — правда ли? И правда. Правда, черт задери! Он биение чувствует. Земля — Марс: связь установлена. Потрясающе. Ли от удовольствия глаза прикрывает, но слушать не перестает. — Цзянь И какое-то время переводится на домашнее обучение. — высокий изящно выпускает сигаретный дым в воздух тонкой струйкой. Все его движения расслабленность выдают. И опасность от чего-то — тоже. Ли как завороженный смотрит на него. Смотрит-смотрит-смотрит. Он диссонанс создаёт. От него сердце так о ребра колотится, точно выломать их старательно пытается. От него Ли живым себя чувствует. Он ещё раз затягивается запахом тяжёлым, который в глотке горечью морской оседает. — Кто вы такой, чтобы решать такие проблемы без его родителей? — директор ближе подходит и сурово в глаза ему заглядывает снизу вверх. Власть свою показать пытается. Директор же. Школьный. Это вам не дворы мести. Это ж статус, ебать. Ли тихо посмеивается, от нелепости ситуации. Они похожи на псов. На шавку мелкую, которая кидается на добермана, который в один широкий укус глотку тому перегрызть может. Но не перегрызает. С места даже не двигается. Отстраниться не пытается. А только давит-давит-давит того своим нерушимым похуизмом. Господи, потрясающе. От этого по позвонкам выпирающим через черную кофту мурашки до самого хребта ползут — Ли чувствует. Каждый свой мурашками покрытый позвонок — чувствует. Земля — Марс: связь устанавливается больше. — Дядя. — спокойно отвечает здоровяк в костюме дорогущем. Ли в таких с детства разбирается. — Вот расписка от госпожи Цзянь. И этого достаточно. Ли напрягается: Цзянь. Тот самый парень с бесконечно нежной кожей и волосами мягкими, шелковистыми. Чего это он там такого натворил, что за него теперь такие серьёзные дяди беседовать приходят? Интересно. Ли улыбается. По-настоящему. Потому что интересно ему по-настоящему. Ебаный в рот. Хороший сегодня, однако, день. Он жизнь чувствует как никогда до этого. — Как вас зовут? — директор нагло тычет пальцем в грудь здоровяка, который застыл стальной стеной, не пошатнулся даже. А у Ли дыхание сбилось. Выдохи быстрые, громкие сделались. Ли понять не может от чего. Но ему это нравится. Так нравится, что он намеренно рассеченным порезом о стену трёт, чтобы больнее стало. Больше боли. Больше чувств. Больше жизни. Земля — Марс. — Хэ Чэн. — отвечает здоровяк, брезгливо отодвигая от себя палец. Директор в испуге струной натягивается, словно вышколиться пытается. Плечи распрямляет, голову чуть вниз опускает, как нашкодивший ребенок. Хэ — фамилию эту каждый в школе знает. Хэ Тянь. Ли его тоже знает. У них тёрки были из-за одного рыжего недоразумения, которое в Ли тоже чувства непонятные вызывало. Он их определить пытался, да не смог. Но глаза Рыжего, полные полопавшихся капилляров, запомнил навсегда. В них жизнь была. В них связь Земли с Марсом очень крепкая. А ещё смелым этот Рыжий оказался. Тем Ли и зацепил, но ненадолго. До тех пор, пока Тянь за ним, как верный пёс таскаться не начал. И наблюдать за ними оказалось весело. Злющая страсть, не меньше. Искр там столько, что ослепнуть можно. И это тоже интересно. А тут у нас, значит, старший Хэ. Чёрт его дери. Старший-то интереснее мелкого. — Ох, прошу прощения. Я… — директор на пару шагов осторожно отходит, руки в извиняющимся жесте поднимает. — Хорошо, конечно. Я сообщу учителям. Домашние задания ему будут передавать. Обязательно. Хэ значит и тут влияние имеет. Директор так же перед отцом Шэ Ли себя ведёт. Лебезит и кофе сразу предлагает. Чэн вот сейчас окурок сигареты грациозно на землю скидывает, а тот ему и слова сказать не может. Ли фыркает: трус. Ли вот ничерта не боится. Потому что пустые люди совершенно ничерта испугаться не могут. Терять им нечего, кроме пустоты. А ее терять совсем не страшно. Ее потерять даже хочется. Но в случае Шэ Ли — не можется. И продолжает смотреть-смотреть-смотреть на прямую спину в дорогущем костюме. Взгляд отвести не может. По привычке браслет на левой руке на ладонь скатывает и пересчитывает крупные камни на нем. Это запредельно как-то и на Ли совсем не похоже — на человека вот так залипать. А он залипает. И не просто. Он взглядом его прожигает. Он исследует каждую складку на пиджаке, который идеально на плечах сидит. Он чувствует что-то. Земля — Марс. — Нет. Их будет забирать мой человек, лично. Обязательно. — Чэн голову на бок склоняет. Выстрижены его волосы идеально. И Ли зачем-то хочется потрогать их там, где линия волос на шее заканчивается. Они колючие наверняка. Их почувствовать под пальцами можно. Уколоться. Но ему вряд-ли удастся. Он просто пустой школьник. Хулиган, до которого такому, как Чэн, и дела не будет. Он его как тень не заметит и пойдет дальше. От этого внутри что-то жгутами скручивает, что-то болеть начинает. Что-то неприятное в сердце лезвиями проникает — потрясающе, блядский ж ты боже. Просто потрясающе. — Как скажете, Господин Хэ. Я могу быть вам полезен? — директор поклон отвешивает. Гибким дядька оказался: волосы его сединой сожранные пыльного асфальта касаются, мажут по нему. Тот тут же поднимается и стряхивает с себя пыль. Ли смешно. Он сам никогда ни перед кем так не делал. Никогда бы колено не преклонил. Даже перед этим интересным Чэном. Ли из кармана достает жвачку фруктовую, зубами ее перемалывает развязно и улыбается по-змеиному совершенно. Изголодался он по этим эмоциям. Которые теперь внутри всё топят странными вязкими и сладкими спазмами. И в школу Ли не зря сегодня припёрся. И на занятия он сегодня не пойдёт. За ним пойдет. За Чэном, которого теперь Марсом именовать будет. Земля — Марс: связь должна быть установлена немедленно. Это уже что-то инстинктивное, звериное. Это охота на того, кто опаснее в тысячи раз. А Змеи любят опасности. Ли — любит. — Да, скажите всем, что Цзянь приболел и навещать его нельзя. Вирус ведь сейчас ходит. — Чэн рукой небрежно взмахивает, мол, зараза та ещё. — Опасный очень. От него и скончаться можно. — спокойно произносит он, чуть наклоняясь к директору, который тут же отшатывается. Ли чувствует его запах — запах страха. Он сладковатый, прямо как жвачка на языке. Он приятный, как дурь забористая самая. Его Ли ждал. Его получал от Шаня, пока Шаня у него Тянь не забрал. Ли чувствует — похожи они с Чэном. Земля и Марс — Я всё понял. — чуть не дрожащим голосом произносит директор, отходя ещё на пару шагов, как загнанный зверёк в клетке. А он и есть зверёк. Чэн — хищник самый настоящий. Ли таких за милю определить может. Ли к таким стремится. Ли такой же. Чэн лишь кивает, убеждаясь, что директор всё понял, и на пятках разворачивается, даже не оглядываясь. Директор с облегчением выдыхает, утирает вспотевший лоб и ворчит себе под нос: нашли тут мальчика на побегушках. Черт бы этих Хэ побрал. И тоже уходит в сторону западного корпуса администрации — глотать валерьянку и запивать ее корвалолом. Лицо его красное, злющее, даже вена на лбу вздулась. Смешной он дядька. Шэ Ли отмирает. Скалится: нашёл. Свой Марс, от которого столько световых лет ответа ждал — нашёл. Идёт за ним тихо, ступая по асфальту, разогретому проклятым солнцем. Не любит Ли солнце — слишком оно жизнерадостное. А чего жизни радоваться, если не можешь ничего почувствовать? Совсем ничего. Вот и не надо радоваться. Вот и пусть светит кому-то другому. А Ли и в темноте неплохо. Так-то. Крадётся Ли за здоровяком, когда тот дорогу даже не глядя переходит. Шаг увеличивает, ведь тот уже за поворотом в частный сектор скрывается. А из виду терять Марс нельзя. Нельзя снова ничего не чувствовать. Хищник крадётся за хищником. И пусть даже Ли будет повержен — он продолжит. Он упорный. А ещё не боится ничерта. Стоит ему только за угол зарулить, за которым скрылся здоровяк, как Ли врезается в кого-то. В запах, дурманящий сознание. В плотный шторм, в котором не выживет никто, в котором потеряться и утонуть хочется. В бриз морской с солёной горечью. Ткань мягкая, приятно щеку оглаживает, о неё потереться хочется и ещё раз плотный запах вдохнуть, но Ли лишь толкает его с силой и смотрит борзо, брови хмурит, а скалиться не перестает. — И долго ты за мной следить собираешься, щенок? — бесстрастно спрашивает Чэн, который, кажется, не замечает, как Ли к нему словно поводком тащит. За щенка даже не обидно, как ни странно. Он сейчас и есть щенок перед огромной псиной. Щенок, на которого поводок силком нацепили и толкают к спине со всей силы: ходи за ним, следи за ним, бегай за ним, как на привязи. Он Марс. А ты Земля. — Долго? — Ли расслабленно плечами пожимает и надувает пузырь розовый из жвачки. Тот лопается быстро, противно прилипая к губам. Он развязно слизывает приставучую резинку с нижней и продолжает Чэна хищным взглядом буравить. Тому всё равно. Тот в лице даже не изменился. Маску надел безразличия. Но Ли в таких масках всегда разломы видит. Вон он, в самых глазах тёмно-серых. Там тоже что-то похожее на смертную скуку, которую заполнить нечем. Там тоже пустота адская и пепла столько, что она на радужку налипает упрямо. Колкой ее делает. Для хищников это нормально. Они пугать должны. А Ли не боится. Ли к хищникам тянется. Ли хищников изучить от и до хочет. Ли ещё кое-что сказать ему хочет, но теряется неожиданно для себя, облизывает пересохшие губы. Глотку сушит жутко. А у самого ноги скашивает. Он голову опускает и видит, как кровь уже на кеды белые просочилась и сквозь них на асфальте лужей растекается. Он уже дня два не ел толком. Квадратик от плитки шоколада не считается даже. Голову туманит мглой. И жарко так становится, словно солнце успело голову напечь. Глаза тоже печёт беспощадно. Ли думает: ну не-е-ет. Думает: только не сейчас, окей? Думает: блядь… Ли еле как стягивает куртку форменную, дышит поверхностно, потому что перед глазами чернота одна. Руки вперёд выставляет, цепляется за пиджак, жмётся телом, которое чувствительность совсем потеряло к прохладе. И проваливается в темноту. В себя. В запах шторма опасного. Последнее, что он улавливает — крепкие руки, которые его подхватывают. И голос грубый, как будто из-под воды доносящийся: да бля…