Protect Me

Он сидит за амбальным деревянным столом, явно на заказ сделанным. Он зажигалку к сигарете, в зубах зажатой, подносит. И пламя даже от его дыхания не колышется, точно ему дышать, чтобы жить — совершенно необязательно. Огонек цепляет кромку сигаретной бумажки, лижет ее слабо, а Чэн с удовольствием делает первую затяжку, которая прожигающим звуком от стен отдаётся. Чэн глаза прикрывает. Голову расслабленно опускает на подголовник черного кожаного кресла. Его тоже на заказ делали — сразу видно. Тут вообще всё на заказ. Под его вкус. Под его предпочтения. Кожа и темное дерево. Минимум мебели. Максимум дороговизны. Тёмно-серые стены с его глазами сливаются. Они ведь тоже темно-серые — Шэ Ли это заметил перед тем, как отключился. А теперь утопает в мягком кресле — тоже кожаном —напротив его стола. Вдыхает аромат шторма и по сидению елозит: неудобно. Даже когда Чэн с закрытыми глазами и на него не смотрит — неудобно. Ведь кажется, что он всё равно видит и взглядом прожигает, как уголёк терпким табаком кожу. Шэ Ли поворачивается, ноги с ручки кресла свешивает, а сам о другую спиной опирается. Так-то лучше. Аромат табака мешается со фруктовой жвачкой и тишиной гробовой. Ли пришел в себя совсем недавно на этом вот кресле, с запрокинутой головой и взмокшими губами. Напоить его пытались что-ли? Но сам бы он, как бы того не захотел, не смог из бутылки выпить. Вон она, кстати, стоит на столе. Стеклянная, без газа. Тоже дорогая. Его матушка всегда такую литрами домой закупает и забивает нижнюю полку холодильника этой дрянью. По утрам ведь нужно питать организм минералами и холодной водой — это для кожи полезно. Она ведь о коже своей заботится больше, чем о сыне, о муже, о семье. Ей же стареть нельзя, как же она тогда своему сраному высшему обществу на глаза-то с морщинами покажется? Ну никак, правильно. Поэтому и катается два раза в неделю к косметологу, который её лицо иглами с коллагеном решетит. А возвращается с красной рожей и мелкими кровоподтёками — счастливая до ужаса. И страшная тоже до ужаса. А потом следы уколов пропадают за ночь, а кожа, как у двадцатилетней девчонки. Магия косметологии, ебать. Шэ Ли кажется, что красота — она внутренней быть должна. А морщины это так, естественный признак старения. Каждая — напоминание о чем-то хорошем или печальном. Они не просто так на лицах появляются. Они метки наши. Морщин у Ли пока нет, зато есть другие метки: на руках, ногах, запястьях, предплечьях. И ещё одна есть. Он о ней не знал, но тело отчего-то чувствует. Чувствует на ещё влажных губах прикосновение чужих губ. Еле заметное. Отпечатком оставшееся. Мягкое, когда ему в рот воду вливали — из бутылки ведь никак. Он ведь захлебнуться мог. Ли неосознанно к губам пальцы подносит. Он не уверен. Точно ни в чем не уверен. Но чувствует, черт возьми, чужие губы на своих фантомным откликом, который разрядом электрическим по пальцам колючими иглами передается. И внутри что-то щёлкает. Взрывается белым внутри, темноту разрезая на тысячу искристых бликов. Это Чена губы были. Ну вот наверняка. Чьи бы ещё. А хотя… В кабинет коротко стучатся и без разрешения входят. Девушка высокая, стройная, настоящая модель с обложки глянцевого журнала, у которой на руках поднос с двумя чашками кофе. Она на Ли улыбаясь смотрит. А улыбка — ну такая приторная, ну такая сахарная. Любой другой бы этот сахар с ее губ слизать захотел. Всю ее, длинноногую, в мини обтягивающем — захотел бы. А Ли не хочет. Он хочет понять, чьи губы его собственных касались. Чьи губы он на себе до сих пор чувствует. Ведь бесчувственный он. Ведь ему это всегда говорили. А сейчас он в кабинете незнакомого мужика сидит, рядом красотка, которая мечтой любого мужчины окажется и во влажных снах приходить будет. Сейчас он действительно чувствует. И видит, как Чэн кивает ей в знак благодарности и она уходит, бедрами профессионально покачивая. Ли бы обернуться, посмотреть на неё, на задницу в юбке в облипку, а он как идиот на Чэна пялится. Возможно, это именно она ему воду в рот вливала. Это же естественно. Она ведь Чэну подчиняется, он сказал — она сделала. Вот и всё. Тут и гадать нечего. На ее губах помады не было. И губы у нее наверняка мягкие-мягкие. И Ли бы радоваться, что почти поцелуй от такой шикарной, как она, получил. Но что-то вот не радует это совсем. Ни чуточки. Обидно даже. Земли Марса не хватает катастрофически. А, как Ли выяснил, его Марс — это Чэн. Его это обязанностью было. Ну и говнюк. Говнюк на него через полуприкрытые веки смотрит, изучает детально, упрямо глазами буравит. Обычные люди под таким взглядом чувствуют себя неуютно, укутаться пытаются, укрыться, ужаться в комок. Но Ли-то необычный. Он вообще не уверен, что человек. Люди ведь что-то чувствуют, а он — нет. Он пустошь. — Ты какой-то криминальный авторитет? — Ли голову назад запрокидывает до того, что жилы на шее приятно натягиваются, и жвачку жуёт с неприкрытым ртом. Развязно. Как привык. Уже не замечает даже. Чен косится на него и бесстрастно кипу бумаг на столе перебирать начинает, вынимая сигарету изо рта. Один лист — влево. Другой — вправо. Глубокая затяжка, что сигарету быстро сжирает пламенем. И так ещё штук пять, пока сигарету не докурит. Тушит ее о пепельницу мраморную, окурок шипит, не хочется ему тушиться. А Ли за этим всем наблюдает спокойно. Перевёрнутым мир видеть — забавно. Голова кровью наливается и сразу вены в висках кровью колотить начинают. Голова точно пухнет. А потом р-р-раз — встанешь резко. И перед глазами тьма. И перед глазами ничерта. Зато запахи все сразу остро ощущаются. Терпкий табак, жвачка фруктовая, кожа, дерево, лёгкий шлейф духов той девушки, которая недавно приходила — с нотками бамбуковыми, — и морской шторм, который над всеми этими запахами властвует. Ли моргает часто, чтобы черные круги перед глазами прогнать. — Я — какой-то там авторитет, ага. — отвечает Чэн, от бумаг даже не отвлекаясь, после пяти минут блаженной тишины. Тишина тут и вправду блаженная. Слышен лишь шелест бумаг. Пара усталых вздохов Чэна и дыхание самого Ли. Ли тишину очень любит, особенно такую, уютную. Другой бы человек, эту тишину услышав, испугался. Здоровяк с рожей бесстрастной, но до усрачки пугающей, кабинет босса, который церемониться ни с кем не станет. Кипа бумаг подозрительных, а на них фотографии мелких людей бандитской внешности. И кого-то, видимо, в утиль, а кого-то — на задания опасные. Опасная, тишина эта. Тут мысли Чэна не о бизнесе совсем. О жизнях, которые отбирать или дарить будут. Тут судьбы решают. А Ли комфортно тут. Он ничерта не боится из-за пустоты внутри. Из-за вакуума, годами его изнутри пожирающего. Для Ли тишина, которая опасная, родной оказалась. Своей связью с Марсом. А, может, и с самим собой. В его доме крики постоянные, в его доме скандалы, в его доме посуду об пол бьют раз в три часа. В его доме голоса громкие, в его доме нотки истерики, которые перекрикивают нотками гнева. Его дом этот шум обречённо впитал. И никакие уборщицы даже самыми навороченными едкими средствами эти крики не вычистят. Там нет тишины ни спокойной, ни опасной. Там ничерта нет. А тут тишина, пусть и опасная, зато она есть. Ее тут стены впитали. Они, как и их хозяин, молчаливые. Они им пропитались. Этой спокойно-опасной энергетикой. Этим стойким штормовым морем. И Ли именно в этой тишине остаться хотя бы на немного хочется. На чуть-чуть. На час-другой больше. Подальше от дома, где крики, истерики, гнев-гнев-гнев и ненависть ко всему сущему. К нему самому за факт его существования. — И я теперь как похищенный несчастный подросток? — весело отзывается Ли, лопая небольшой пузырь от жвачки, отчего Чэн лишь кривится. — Уточню: мне уже восемнадцать. Несчастным он никогда себя не ощущал. Потерянным — да. Сломанным — да. Пустым — да. Не живым — да. А вот несчастным — нет. Чтобы себя несчастным почувствовать, хоть что-то чувствовать надо, так ведь? Родители подарили ему всё, кроме самого важного — кроме себя и своей любви. А чувства ведь на этой суке строятся. Она основа. Из нее и счастье построить можно и радость. Из нее бетонные стены гнева взрастить заботливо можно. Из нее миллиарды потолков ненависти можно возвести. Из неё что угодно выжать можно — она податлива, как пластилин. А пластилина у Ли нет. Не подарили на день рождения в пять лет. Подумали, что он без него обойдется. Вот и обходится Ли без любви, из которой можно было хоть что-то выстроить, и без чувств, без которых жить так скучно и бессмысленно. — Ага, ты уже можешь, кстати, идти домой. — Чэн впервые кидает на него быстрый взгляд, а потом снова на бумаги его опускает. Но и его хватает, чтобы у Шэ Ли дыхание перехватило от восторга. От того, сколько в этих глазах силы чистой, неразбавленной. Сколько там холода и безразличия, под которым Чэн прячет что-то. А Ли ведь любопытный. Он обязательно это безразличие сковырнет. Вскроет его безжалостно и узнает, какой Чэн настоящий. В жизни его бесцельной — цель хоть какая-то появилась. Опасная цель. Он жизнью за неё поплатиться может. Но его сейчас только это и интересует. И ему жизнь свою никчёмную на это положить вот не жалко совсем. Потому что у пустых не жизнь, а существование. Потому что Ли за что угодно интересное ухватиться готов, только бы живым себя почувствовать. Только бы немного чужих чувств в себя впитать жадно. — А что для тебя дом? — Ли серьезно, без присущей ему игривости на Чэна смотрит и спрашивает, приподнимая бровь. Чэн останавливается, его рука зависает с бумагой, на которой много букв и фотография чья-то, а она слегка подрагивать начинает. Зависает — думает он. Долго думает. По излому бровей сразу понятно становится: семья не та тема, на которую он разговаривает хоть с кем-то. Эта тема больная, простуженная. На последней стадии, когда метастазы по всему организму семьи расползлись и жрут ее изнутри, не оставляя ничего живого. Безразличие в его глазах ломким становится, крошится сигаретным пеплом, а через него плотину рвёт огромной волной сожаления и скорби, которую Ли успевает уловить, прежде чем Чэн прежним нерушимым делается. Прежде чем закрыться от Ли маской и стенами стальными — успевает. — Ну, строение такое, крыша там есть и стены. — хрипловато отвечает Чэн, укладывая бумагу в правую стопку. Хищник сейчас немного бдительность потерял — это видно. Ли умеет усыплять бдительность. И хищники ему нравятся. Такие вот — нерушимые и сильные. Хищники, которые зачем-то его к себе в кабинет тащат, вместо того, чтобы его, сознание потерявшего, прямо там, на пекле, оставить. У хищников тоже проблем куча. И хищники их бесстрастно решают. А Ли наблюдает лишь. Вклиниться в его мир пытается. Потому что мир его — интересный. Необычный он. Не пустой. — А семья? — Ли почти с садистским удовольствием давит на явно больное. От чего Чэн от бумаг открывается и смотрит на него волком. Пытливо и зло. По-хищному смотрит, точно в любой момент кинется и вгрызётся Ли в глотку. И Ли лишь улыбку наглую тянет и шею выгибает, закатывая глаза: не тяни, давай уже. Смотри, как яремная под твоим взглядом взбесилась. Все жилы порви — я сопротивляться не буду. Чэн, намёк понимая, лишь фыркает невесело. Бумаги в сторону отодвигает. Приближается, облокачивается локтями о стол и голову чуть ниже опускает. Удалось Ли его на крючок подловить. А рыбина-то крупная. Теперь удержать бы. Ли по привычке тянется рукой ко рту, цепляет каменную бусину зубами, замечая, что от взгляда Чэна у него внутри кровь бурлить кипятком начинает. Там упрямо переворачивается всё спазмами, до этого Ли неизвестными. Он упрямо на глазах Чэна пытливо-наглый взгляд стопорит. Смотрит прямо — не отводит. Он чувствует. Земля — Марс. — Чего это ты философствовать принялся, пацан? У меня не так много времени. — Чэн устало переносицу потирает, прикрывая глаза. У уголков глаз его морщинки еле заметные — мать Ли пришла бы в религиозный ужас и потащила бы того к косметологу. Шэ Ли от этой мысли тихо хмыкает. Упрямством он в нее пошел. Стойкостью — в отца. Кто ж ещё такую истеричку столько лет терпеть-то будет. И это было бы смешно, если бы не было так страшно. Ли в себе все худшие качества собрал, сублимировал. А когда понял, кем он стал — заглушил это всё едким ядом — пустотой и безэмоциональностью. Что угодно, чтобы таким же, как они, не стать. Что, блядь, угодно. Чэн долго в одну точку смотрит, хмурится, губы поджимает. Точно о чем-то неприятном думает. И точка эта — на дюйм левее головы Ли. — Если семьи нет, значит и дома тоже — нет. У меня нет дома, а у тебя? — спрашивает Ли нарочито весело. Ну весело же, когда семья по бумагам есть, а по факту нет. Оборжаться можно. Вот и Ли смеётся совсем невесело. Это из него так чернота выходит хрипами, лезвиями глотку рассекающая. Это из него рвётся натура матери — истеричная. Это он так ядом привычно плещет на Чэна зачем-то, своими вопросами, от которых тот на глазах немного рушиться начинает. Тот плечи опустил устало. Взгляд мутным сделался, словно воспоминания никак отпустить не могут. Семья для него — это боль. А боль Ли любит. Ее почувствовать можно. Но именно Чэну боль приносить не хочется, он всё же позаботился о нём. А Ли с упорством по больным точкам прицельно бьёт, безжалостно. Привык он так. Это то же самое, что у пантеры черной усы выдергивать, присев перед ней на корточки. Игра в русскую рулетку, где не выжить. Тогда, в школе, ему показалось, что Чэн на добермана похож. Теперь видит — нет. Настоящая пантера черная. С движениями плавными. Со взглядом, который изнутри дыры прожигает. С тем, от чего нутро Ли восторгом кипящим взрывается. И от глаз его стальных, холодных — не холодно. Такие как Ли — Змеи, — о них греются. Он с наслаждением давит на ногу, где порез, где кожа развернута, где под пластырем сустав виден. Палец тут же красным окрашивается. Больно Земля — Марс. — А у меня есть работа. Так что иди уже. — Чэн указывает рукой в сторону двери, через которую недавно девушка вышла. А не хочет вот Ли уходить. Идти ему некуда. Нет у него дома. Дом там, где спокойно. А спокойно ему тут, в логове хищника. Он встаёт, чуть пошатывается — долбанные антидепрессанты не дают устоять на ногах. Пьяной походкой добирается до стола и садится прямо на него, под взгляд Чэна: я тебя уничтожу. Что ж. Пусть уничтожает. Что хочет пусть делает, а Ли уходить не собирается. Ему и тут нормально. Хорошо ему тут. Впервые за долгое время, хоть где-то хорошо. — Не, я тут посижу. — нагло заявляет Ли, сгребая с подноса чашку с крепким кофе. Принюхивается: американо. Сойдёт. Делает глоток и с удовольствием стонет — глотку горечью кофейной жжёт. Чувствует. Сладкий кофе Ли не любит, это же дрянь настоящая. А вот крепкий — как раз по-нему. Он всё крепкое любит. Чэн бровь приподнимает: совсем обезумел? Ли ему дарит одну из своих фирменных улыбок хорошего мальчика и ещё один глоток делает, на показ скорее. — Мне приказать тебя вышвырнуть? — интересуется Чэн, сцепляя руки в замок. Так он ещё более опасно выглядит. И охрана у него есть. Крутой хищник Ли попался. Ребра скручивает приятной тяжестью. Её Ли тоже ещё никогда не ощущал. И это просто Вау. Земля — Марс. — Это будет весело. — Ли расслабленно ногами раскачивает. — Но я ведь знаю, где ты находишься — и всё равно приду. А ещё у меня вопросов к тебе много. Но я их пока придержу. Пока ты работу закончишь. А мне домашку надо сделать. — говорит будничным голосом, точно в кафе заказ делает: мне пожалуйста колу большую и бургер. — Тут? — Чэн беситься начинает — видно это. Брови хмурит. Губу изнутри кусает. А Шэ Ли вспоминает отпечаток губ на своих. Ему бы этих губ своими хоть раз коснуться и понять, они ли. Глаза у Чэна воспалённые слегка, уставшие от всего мирского дерьма. А тут ещё и Ли его донимает. И переставать не собирается. — Ну конечно тут. Тут тишина. — он рукой комнату театрально обводит. — Даже как дышишь — не слышно. А в тишину я влюблен. Так что, меня ты тоже не заметишь. Он Чэна разглядывает, впитывает его образ в себя. Впитывает гнев его растущий. Огонь, внезапно в глазах появившийся, впитывает. Опять змеиную улыбку тянет и на столе поудобнее усаживается, елозя по нему задницей. Это Чэна ещё больше бесит, судя по ломкому холоду в глазах, который пожарищем обрастает. Огонь этот зрачок лижет. Вот он, взгляд хищника. Вот чего Ли добивался. Вот оно: Земля — Марс — Нарвался ты. — почти ласково, но так, сука, опасно, мурлычет Чэн и поднимается с насиженного места — лениво к Ли подходит, а из внутреннего кармана пиджака достает Кольт. Тоже, видно, вручную сделанный. С прикладом, обшитым деревом. А ствол с царапинами уже — стреляли значит из него. Чэн подходит так близко, что от запаха штормящего моря голова кружиться начинает. Меж раздвинутых ног Ли останавливается. Высокий такой. И, господи, через рубашку красивое тело проступает. И пресс у него наверняка такой крепкий. Шэ Ли топит чем-то непонятным, липким, но таким сладким, под ребрами разливающимся, что он неосознанно ноги шире раздвигает, чуть спину выгибает и о руки опирается. Каждое движение Чэна мелкой дрожью по телу отдаётся, которую Ли не в силах контролировать. Каждый твердый и уверенный шаг Чэна, пока он ногами стол не подпирает, касаясь ляжек, у Шэ Ли под кожей щекотливыми быстрыми импульсами тока пробирает. Близко-близко-близко. Земля — Марс. Ли с интересом рассматривает Кольт в его руке. Как он в его ладони идеально лежит, как влитой. Смотрит на палец, который на спусковой крючок опустился. А потом взгляд на его глаза переводит. На мглистые, холодные, подернутые раздражением с помесью интереса. Ли тоже интересно. Он улыбается по змеиному и в глаза его всё смотрит-смотрит-смотрит. А сам захлебывается от восторга, от терпкого ощущения близости, такой оглушительной. Она тушит в нем всё, кроме желания ещё ближе-ближе-ближе, опаснее. Чувствует что-то восторгом в груди распирающее. Чувствует, что к хищнику слишком близко подобрался. Чувствует жар от его ног исходящий — собственные плавящий напропалую. Чувствует холодное дуло на своем лбу и улыбаться не перестает, только губы шире тянет. Чэн в глазах не меняется, они такие же холодные, как и дуло. Они безразличные почти. Но безразличие ярость каленная ломает. И она только для него. Только для Ли. Эти стены мрачные — ради него сброшены. И просветы ярости и такого же больного интереса — только для Ли. Ли догадывается, что если его тут пристрелят — дела никому не будет. И придёт сюда клининговая компания «своя», которая ошметки его мозгов безразлично с кресла, стен, пола аккуратно подотрет. Кровь химией выведет и даже не спросит, чья она. И всё. И не было тут никого. И не докажет никто ничего. Вот о чем взгляд Чэна говорит. Видимо, не раз тут такое уже бывало. А интересно, что будет, если он сейчас свет приглушит, люминолом все поверхности обрызгает и ультрафиолетовой лампой каждый клочёк осветит. Сколько белых огромных и мелких пятен найдёт. Жаль, люминора под рукой нет, лампы ультрафиолетовой. Зато тут есть Чэн с рожей каменной. И взглядом, который жаром нутро лижет. И пистолет тоже есть, который лоб всё ещё холодит. Ли бесстрашно голову вверх вздергивает, с губ фантомное чувство чужих слизывает. Слизывает с них шторм морской. Его слизывает. И смотрит с вызовом: ну давай уже. Не боюсь я. Я пустой. Пустым на земле не место, стреляй. Избавь меня от этого мира, где все чувствовать могут, а я — нет. Давай же, ну? — Я твои губы на своих до сих пор чувствую? — неожиданно даже для себя спрашивает Ли, перехватывая крепкое запястье и трётся щекой и холодный Кольт, с вызовом смотря на Чэна.