Protect Me

Цзянь бежит на исходе сил. Пучок на голове, недавно завязанный, растрепался совсем, и волосы по ветру раздуваются, а виски холодит потом. Одна прядка забилась в рот и Цзянь её психованно убирает, но бежать не перестаёт. Ступни сводит чуть не судорогами, колени от недавнего падения ноют от нагрузки. А сам Цзянь задыхается. Пыль, которая поднимается от каждого шага — во рту крошевом на зубах хрустит. Цзянь её измельчает, зубами растирая. Всё тело пот липкий покрыл. Ещё немного, и он упадёт без сил. Ещё немного, и окончательно сломается. Ещё немного и… — Плохой результат! — рычат ему в спину. Би обгоняет его, разворачивается и бежит спиной вперёд. Спиной, блядь, вперёд. Не человек он, что-ли? Они уже пару километров намотали без передышки, а у Цзяня сейчас точно сердечный приступ случится, потому что не привык он так бегать. Би оказался хуже мистера Бо, который физкультуру преподавал. Мистеру Бо можно было наплести что ногу подвернул и съебать в медпункт, а с этим зверем ничерта не проканает — Цзянь пытался. И ныл, что не может больше. И говорил, что дышать не может, картинно за грудину хватаясь и сгибаясь в три погибели, за что только получал грубый тычок в спину: вперёд, пацан! Пацан бежал. Пацан действительно задыхался. С пацана пот градом. У пацана каждый вдох болью в ложбинке на шее отдаётся. У пацана каждый выдох лёгкие прожигает плавленным железом. У пацана в подреберье колит. У пацана голова от переизбытка кислорода кружится, и он ничерта перед собой не видит, кроме размытого силуэта Би. А он за Цзянем внимательно так наблюдает и усмехается тихо. Садист. Ну точно — Би настоящий садист. Цзянь чувствует, как ноги скашивает, а лодыжку судорогой сводит. На ногах он не удерживается и падает-падает-падает, прикрыв глаза и выставив руки вперёд, готовясь ладони да колени в кровь исцарапать. Цзянь готовится. Ещё чуть-чуть и упадёт, ведь так? Ну не может же он так долго падать. Слышит глухой грохот о пыльную землю и чувствует под собой тело крепкое, которое его к себе пусть даже и неосознанно, но прижимает сильно. Цзянь напрягается весь, чувствует запах его тела, пропитанного потом, от чего только сильнее древесиной взмокшей и свежим ручьём пахнет. Приподнимается на руках, которые дрожат. Его треморит всего. Нет, не от усталости. А от того, что он на Би развалился полностью, собственные ноги меж его оказались. А руки ведь у Би крепкие. Руки к себе жмут, на пояснице сцепкой. И майка его свободная, почти прозрачная, рельеф тела выдает. Мышцу каждую, которую Цзянь под собой ощущает. Пресс напряжённый. Грудину, которая спокойно приподнимается и опускается, то, как Би спокойно дышит и дыхание его у Цзяня на лице оседает. Мурашками непрошенными. Чувством тем непрошенным, когда прижаться ещё сильнее хочется, спокойствием его надышаться, запахом его. Цзяня волосы на лицо Би спадают, закрывают его, и только глаза видны сахарно-белые. Да такие разве бывают? Холодные глаза, бесстрастные. Добрые, хоть и смотрит Би на него недовольно. Но Цзянь даже о недовольство греться умеет. Научился уже. Чувствует, как его мышцы напрягаются под собой, и от этого почти глаза закатывает, губу нелепо закусывает, краснеть отчаянно начинает. Цзянь вскакивает, подальше отходит и отряхивает себя намеренно от пыли, которой нет на нём, на Би глаза не поднимая. Прячется он от него. Потому, что если ещё раз посмотрит — к нему же волоком потащит чёрт знает почему. К Чжэнси Цзяню надо. Срочно. Потому что ведь к Чжаню его тащить должно. Чжань у него единственная безответная. А тут Би появился, как чёрт из табакерки — весь такой крутой, высокий, с телом, о котором мечтает каждый, с волосами белоснежными, экзотическими, и с глазами… Глазами, красивыми до ужаса, которые, кажется, гипнотизировать умеют. Глазами, на которые смотреть долго хочется. Ну что ж за дерьмо-то, а? Что это такое, спрашивается? Не может быть так. Чтобы с первого взгляда. Не может. Тело на Би так реагирует. Не Цзянь. Точно не Цзянь. Это всё его тело дурацкое, которое к Би тянется-тянется-тянется. Тело, стресс перенёсшее и спокойствие в своем спасителе нашедшее. Это же рациональное объяснение. Вполне ж себе, да? Ну — да. Цзянь сам с собой соглашается, кивает уверенно своим выводам, которые ему шаткими и безосновательными кажутся. Просит, всё ещё в землю пыльную глядя: — Би, мне сегодня очень нужно с одним человеком встретиться. — ногой шаркает, пыль разгоняя. А она на солнце разлетается мелким вихрем. Они на стадионе каком-то, который этому огромному дому принадлежит. Нет тут людей, кроме них двоих. Тут вообще никого нет. Зато есть площадка тренировочная, спортзал и бассейны. Целых два: крытый и открытый. Это больше на дом отдыха похоже, чем на дом для заточения мальчишек похищенных. Тут зелёных насаждений полно и прохладой еле веет, потому что ветер её откуда-то приносит. И лицо, красное от пота, холодит. Тут курорт настоящий, а Цзяню отсюда вырваться надо. Поближе к Чжэнси. Подальше от Би. Просто потому, что к Би его ужасно тянет, и тягу эту Цзянь сам себе объяснить не может. — Тебе пока нигде нельзя показываться. — Би воду отхлебывает из бутылки, где конденсат каплями ледяными собрался, рот утирает предплечьем. — Отказано. Цзянь невольно на губы его залипает. Вон там ещё капля осталась, она по подбородку вниз скатывается, по шее ползет до ключицы. И если ее языком поймать, то она наверняка слегка солоноватой окажется. Би же тоже бегал. Тоже ведь вспотел. А капля всё ниже опускается, до груди массивной. Цзянь думает: пиздец. Думает: слизать её точно надо, вот прям там. Думает: да ты совсем ёбнулся, он же тебя убьёт. Думает: надо с этим завязывать. От мыслей своих ещё хуже краснеет, чувствует, как красные пятна на щеках проступают, выдают его. Но голову упрямо вздергивает. Подходит к Би ближе, машинально принимает бутылку из его рук горячих и делает несколько осторожных глотков, которые им-им-им теперь отдают. Им на языке оседают. Потому что секунду назад губы Би к горлышку точно так же прикасались. И это пиздец. Ну вот полнейший. И вода вкуснее кажется. Он такой не пил ещё. Он такой никогда не напьется. Цзянь выдыхает, губы облизывает нервно, на Би смотрит, который даже в расслабленной позе словно модель выглядит. И вообще, так разве бывает, а? Он потный весь, у него кожа слегка смуглая, а волосы белые; у него глаза как сахар перемолотый, у него майка липнет к телу и лямка нелепо с массивного плеча вниз спадает. Он в шрамах весь в пулевых, в рваных и резанных. У него рожа зверская. У него на руке татуировка стрёмная. А Цзяню нравится. До оглушительного воя внутри — нравится. До рези в подреберье — нравится. До ёбаных спазмов болюче-приятных — нравится. Цзянь ёбнулся. Каждый шрам, каждый чёртов холодный безразличный взгляд, каждое движение выверенное и почти плавное. Каждый изгиб губ, когда он говорит что-то отрывисто и коротко. Прикосновение каждое, которое кожу плавит — нравится, бля… Ну не бывает так, нет уж. Это иррационально. Это невозможно в миллиардной степени. Это фактически невозможно, потому что Цзянь всю жизнь в Чжэнси влюблён был. До сих пор влюблён, только почему-то рядом с Би о нём вспоминает непозволительно редко. — Би, пожалуйста, это очень важно! — Цзянь вскидывает голову, убирая с лица соломенные волосы, смотрит ему в глаза умоляюще. Ну это ведь действительно важно. Важно понять, что Чжэнси для него до сих пор — всё. Что Цзянь его до сих так сильно и безответно… Что не может какой-то там красивый мужик с убийственным взглядом, умопомрачительным телом и стрёмной татуировкой перекрыть собой мечты Цзяня о «долго и счастливо». Хотя бы мечты. Их ведь у него отобрать никто не может. Даже Сяо Хой со своими записками страстными Чжэнси у него отобрать не смогла. Не сможет и Би. Цзянь не позволит. Не сдастся он, пока своего не добьётся. Пока не признается Чжаню. Пока не получит ответ. — Цзянь, ты под моей защитой, и я обязан тебя защищать. Забыл, что с тобой было, когда тебя похитили? — Би голову на бок склоняет, руки на груди скрещивает и смотрит на Цзяня сурово. А к суровым взглядам Цзянь привык. На него почти так же Чжэнси смотрит, когда Цзянь ластится к нему. Он эти взгляды уже игнорировать научился. Он на Би смотреть не перестает. Он доставать ещё как умеет. Талант у него такой — людей до белого каления доводить. С Би сложно будет — спокойный он слишком. Но и его Цзянь доконает. Цзянь шаг вперёд делает. Между ними считанные дюймы. Позу его в точности повторяет, а Би неожиданно прыскает от смеха, потому что Цзянь в такой позе наверняка смешно выглядит: грудь вперёд выпятил, руки на груди тоже скрестил и напрягся изо всех сил, чтобы мышцы проступили. У Би даже взгляд поменялся. Сделался на пару градусов теплее. Он Цзяня по волосам треплет. А Цзяню под руку эту сильную, тяжёлую подставиться хочется. Приластиться хочется. Хочется, чтобы его, как кота уличного, ласки не знающего, ещё вот так нелепо потрепали. Истосковался Цзянь по хорошим прикосновениям. Но плохие всё ещё помнит. И тело, пока оно рядом с Би, те, плохие, совсем забывает. Ему ведь ласки совсем не дарили. Мама вечно на работе — ей и обниматься с ним некогда было. Отца вообще нет. Вот и осталось влюбиться в единственного, который его защищать ещё в детском саду пообещал. — Это вопрос жизни и смерти вообще-то! Ну, а если ты рядом будешь? Если ты чуть дальше постоишь, а я с ним поговорю, м? — Цзянь на месте перескакивает с одной ноги на вторую, потому что пятки жутко болят от бега долгого. А Би только и может, что усмехнуться и головой отрицательно покачать: — Нет. — губы поджимает. Смотрит на него, взъерошенного всего, вспотевшего, уставшего, дышащего загнанно, ответа другого совсем ждущего. И думает. Цзянь эти моменты уже улавливать научился. Би, когда думает — его взгляд непроницаемым становится. Би, когда думает, губу так блядски развратно закусывает, что Цзянь снова забывает как дышать. Как люди рядом с таким дышат то вообще? Кислородную маску бы сюда, да поскорее. Потому если Би вот так думать долго будет, у Цзяня самая настоящая асфиксия случится. Цзянь до груди собственной касается, запрещая бурлящей сладости под ребрами так сильно о них волнами биться. Сломает всё ведь. А как он без ребер жить-то будет? А вот никак. Как он вообще с Би выживать собрался, если ему от здоровяка ни на шаг нельзя. Сделаешь шаг от него — снова похитят и уже точно убьют. Сделаешь шаг к нему — предсердие разорвёт на клочки. Сорвётся же Цзянь, глупостей наделает, переломов пару получит. Цзяню по тонкой грани ходить придётся, а балансировать он не умеет. А теперь, видно, учиться придется. — Пять минут. И я сделаю всё, что ты захочешь, обещаю! Клянусь. — Цзянь по-детски вытягивает мизинец, на что Би скептически бровь приподнимает. Клятвы ведь настоящие. Тем более, если они на мизинцах. На мизинцах клятвы нерушимые и вечные. Их расторгнуть ну никак нельзя. Это ведь каждый знает. Это ведь закон вселенной — Цзянь уверен. Би вздыхает тяжко: что уж с тобой поделаешь, пацан. И обхватывает своим мизинцем его. У Би палец здоровый, мизинец Цзяня в нем чуть не утопает. И держит он крепко так, что у Цзяня внутри всё переворачивается. Потому что крепко. Потому что клятва. Потому что Би. И внутри снова нутро сладостью лижет дочерта приятно. А по Би сразу видно — клятв он не нарушает. Цзянь едва его знает. Но его всё равно преследует ощущение, что знакомы они уже очень долго. Словно всю жизнь. Нет, больше жизни. Несколько жизней. Веков несколько. И разве такое бывает? Оказывается, да. *** Цзянь сидит на подоконнике и губу нервно кусает. Сидит и думает, что он Чжэнси скажет. А тот ему что ответит. Ну вот что говорить человеку, которого мужик пугающей наружности в машину, тонированную полностью, приглашает на встречу с Цзянем? Что говорить, когда Чжэнси сюда привезут в особняк этот шикарный? Когда он рядом с Цзянем Би увидит. Ну привет, Чжань Сиси, меня вот похитили, а теперь я с этим. И продемонстрировать ему Би. Вон, мол, здоровяк какой — видел? Он от меня ни на шаг. А мне это нравится, прикинь, какой я дебил? Губы искусал уже все в кровь. Он металлическую ржавчину с нижней слизывает и в окно пялится. Как теперь Чжэнси объяснить, что видеться они будут не часто. И только под присмотром. И только вот так, с Би рядом. И что похищение было и что спасли его, и что теперь его, Цзяня, тело — Би требует. Нет конечно же, именно этого он Чжаню рассказывать не будет. Но остальное то надо. Цзянь дёргается, когда слышит, как по гравийной дорожке машина заезжает. И кто там в этой машине томится — знает. С подоконника вскакивает. Волосы на ходу в пучок собрать пытается и около зеркала останавливается. Смотрит на себя. Щека полностью пластырем заклеена — Би постарался. Взгляд уставший, но радостный — Чжэнси ведь увидит. Майку на себя самую лучшую надел. А перед зеркалом полка с духами. Цзянь аккуратно сгребает темно-зеленую бутыль, матовую, красивую самую. А от неё тот самый аромат Би — плотный, убийственный, от которого Цзянь ещё раз губу закусывает. Оглядывается, голову чуть приподнимает и пшикает себе на шею. Всего лишь раз. От него теперь пахнет так улётно, так освежающе, так… Так от Би пахнет, блядь. Ебаный ты ж свет… Но времени и так мало. Цзянь бутылёк аккуратно на то же место ставит, чтобы Би не заметил, и вылетает во двор, куда уже Чжэнси завели. Он оглядывается, хмурясь. Территорию изучает, точно сканирует и парой слов угрюмо перекидывается с водителем, который его припёр сюда. Не в ладах они явно. Водитель в черном весь. На ухе петелька наушника болтается и за воротник уходит. А сам в очках темных. Тоже здоровый. Цзянь думает: и вот с ним Чжэнси ехал. Думает: надеюсь, не испугался. Думает: Би гораздо круче этого дядьки в черном выглядит. Да ёбаный ж ты нахуй. — Чжань Сиси! — Цзянь через мраморные ступени перескакивает, чувствует, как всё тело от тренировок ноет, но бежит изо всех сил. Чжэнси Цзяня замечает, его губы трогает лёгкая улыбка. Теплая. Родная. Привычная такая. И он словно бы расслабляется немного, Цзяня живым увидев — это по опавшим плечам видно. По привычке расставляет руки, чтобы словить Цзяня. Он же всегда его неуклюжим считал. И ловил всегда. Ну, почти всегда. Иногда ловил, в общем. Цзянь не считал. К нему. К Чжэнси. К тому, о ком сердце рёбра ломает. Цзянь от земли отталкивается — сейчас точно Чжэнси поймать его должен. Вариантов у него нет. Вот сейчас прям. К Чжэнси-Чжэнси-Чжэнси. Цзянь повисает на нем, чувствуя руки на спине, которые его к себе жмут — соскучился. Чжэнси шепчет ему на ухо что-то ласковое. Но… Руки. Руки чувствует. А Цзяня мурашками прошибает и холодным потом окатывает. Руки. Дышать он начинает глубоко и часто. А кожа почти мраморной делается. Руки. Руки, блядь. Не Чжаня руки он на себе чувствует, а того ублюдка. Мерзко-мерзко-мерзко. И страшно так, что завопить хочется, но крик комьями в глотке стрянет. В глазах соль собирается, Цзянь дёргаться начинает истерично, а Чжэнси понять не может в чем дело. Смотрит на него обеспокоенно, но от себя не отпускает. Не понимает он. Он же его защищать привык. Он не знает, что сейчас Цзянь от него защититься пытается. И руки те, руки-руки-руки, иссушенные, грязные, шершавые Цзяня за глотку ухватывают, душат. Сонную артерию пережимают. А Цзянь кулаками в грудь Чжэнси бьёт что есть сил: — Отпусти! — вырывается от него. — Отпусти! Отпусти! ОТПУСТИ! — в нём страха так много, что Цзянь его выкричать пытается, но не может. Он опять чувствует на себе дыхание, гнилью пахнущее. Опять пыль. Опять склад. Опять сырость. Опять руки на всем теле. Чжэнси непонимающе мягко выпускает его из объятий. Гневно разворачивается и ругаться начинает с тем, кто его сюда привез: — Что вы с ним сделали? Чем вы его накачали? — он уже закатывает рукава, готовый кинуться на защиту Цзяня. У него взгляд лютый. У него крышу сносит. У Цзяня муть перед глазами. Их жжет, печёт беспощадно. В глотке всё ещё чёртовы гниль и споры плесени. Его трясёт всего. У него ориентир потерян. Он не понимает, где он сейчас. Тут, в доме большом и уютном, рядом с Чжэнси, или там, на складе, с тем обмудком, с плеча которого куртка грязная свисает. Он дышит часто. За голову хватается, вплетает пальцы в волосы судорожно и кричать не перестаёт: — Хватит! Не надо! Отпусти! Потому что не хочет больше. Нельзя больше рук-рук-рук на его теле. На шее, на груди, на животе; пальцев, которые под боксеры погано забираются. Нельзя больше его трогать. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Хватит! Цзянь перед собой ничего не видит, слышит только свой крик, мольбу свою. И чувствует, как его снова в объятия сгребают. Он отбивается, заводит руки для удара, кулаками, куда придётся, пока под давлением сильной руки на его спину носом не утыкается в надплечье, которое спокойствием пахнет. Пока тело не понимает — оно в безопасности. Пока тело не обмякает, а Цзянь немного проходит в себя. Оглядывается, по сторонам смотрит. И видит. Видит Чжэнси злого, ладони в кулаки сцепившего. Видит, как у него в глазах от ярости капилляры все вскрытыми оказались. Видит, как он навстречу к нему идёт. И только сейчас видит, что жмётся в Би. К телу его крепкому. К телу его, которое защищает. Би за себя одним выверенным движением Цзяня прячет, за спину свою. И всё ещё рукой его за поясницу придерживает. — Что вы с ним сделали? — Чжэнси не спрашивает. Он рычит. Он на взводе. Он к Би совсем близко подошёл. Он в бой вступить за Цзяня готов и плевать, что Би его за один удар убить может. — Би, скажи ему, что я с ним в следующий раз поговорю, хорошо? — Цзянь шепчет хрипло, все ещё прячась за широкой спиной, всхлипывает. Цепляется за его майку черную отчаянно, жмёт ее в кулаках до хруста. Ему стыдно Чжэнси даже в глаза посмотреть. Но рука Би лишь к себе ближе жмёт: все будет в порядке. Я тут. — Чжань, давай вы в следующий раз встретитесь. И я сам тебе всё объясню. Цзяню сейчас нужно отдохнуть. — Би говорить старается спокойно и размеренно. Но видно — бесится он. Цзянь это чувствует по его ударам сердечным частым. Обжигающе-горячей рукой на собственной спине. А лицо наверняка у него бесстрастное. Би неосознанно поглаживать большим пальцем его начинает — успокаивает. И Цзянь за этой спиной на всю жизнь остаться готов, только бы не повторился склад и гниль, и плесень, и руки чужие, мерзкие. — Где гарантия, что с ним всё будет в порядке? — Чжэнси нервно рукой вздергивает. Чжэнси никому тут не доверяет. Он тоже растерян и зол. Ему понять хочется, что с Цзянем. Почему. Почему именно от него он так отбивался. — Я — гарантия. Тин, отвези его домой! — твердо говорит Би, кивая водителю, который уже переднюю пассажирскую дверь открывает. — Чжань Сиси, я тебе сегодня позвоню. — Цзянь, не показываясь, выставляет руку вперёд, машет ею, мол, нормально все. А вот не нормально. Ни капельки. Такое вообще нормальным назвать нельзя. Цзянь всегда любил объятья Чжэнси, когда тот позволял к нему ластиться. Цзянь грелся о него. Цзянь от него питался теплом и принятием. Как он мог с Чжанем так. Как он вообще мог. Он сам себе омерзителен. И успокоиться все ещё не может. От обиды слезы из глаз сами льются. Против его, Цзяня, воли. В последнее время всё вообще против его воли: похищение, руки чужие, домина огромный, Би, которого трогать он может, и Чжэнси, которого он теперь трогать не может. Цзянь обречённо слёзы утирает, а внутри ебаная рвань. И плоть кровит. И плоть в шматы неаккуратные. И сердце… Сердце нашпиговано гвоздями ржавыми, заражёнными чем-то. А его сейчас наизнанку вывернет и обратно не вернёт. Его теперь никто трогать не сможет. А он тактильный ведь. Он любит обниматься, ластиться. Он так себя проявляет. Он такой всю жизнь. И она закончилась только что. Совсем. — Тебя на твоё прерванное свидание к той девчонке везти или реально домой? — доносится издали, когда двое уже забираются во внедорожник. А Цзянь стопорится. Теряется в этих словах, которые только что услышал. Теряется в глубоком нервном дыхании Би. Губу закусывает от боли, которая внутренности раздирает, прошивает лёгкие, лезвиями по венам изнутри. Свидание. С девушкой. У Чжэнси. У Чжэнси личная жизнь. И Цзянь, который в него влюблён. И никогда ответа того, которого ждёт — не получит. Цзянь стонет отчаянно, утыкаясь в уже взмокшую от его слёз футболку, и только ближе к Би жмётся. К единственному, кто у него остался. Пусть он и незнакомец. Закончилась его жизнь — и чёрт с ней. Смысла в ней нет теперь. И Цзяня нет теперь — закончился он. Несите нового.