Protect Me

Тема на уроке сегодня уж очень интересная — в неё прям вслушиваться хочется. Она про то, как у людей забор органов делают. Не зря Ли выбрал направление углубленной биологии, куда и анатомия входит. Как-то раз мать в сердцах сказала, что таким холодным, как Шэ Ли — прямая дорога в патологоанатомы. И он впервые в жизни с ней согласился: да мам, ты права. Она тогда обомлела, стакан с полезными минералами — для кожи такими важными, —чуть не выронила. Коротко головой кивнула, а сама довольной казалась, напевать даже что-то себе под нос начала. Что-то веселое, а не как обычно — апатичное. В тот момент, именно тогда, он впервые почувствовал с ней хоть какую-то связь. Такую тонкую золотую ниточку, хрупкую очень, ломкую. Но она была. А он и вправду решил ее порадовать. Мистер Бао старательно вчитывается в учебник и читает вслух с расстановкой и интонацией то, что студенты могли бы прочесть и сами. Ли эту тему от корки до корки изучил ещё в начале года — больно припала она ему. Тем более для того, кто себя бессердечным считает. Сердце ведь орган хрупкий, почти хрустальный — так люди говорят. Его сломать можно в одно неосторожное слово или движение. Его довести до асистолии можно в одну лишь неаккуратную фразу. Его разбить на осколки мелкие можно — так люди говорят. А что ж там разбивать, если это мышца? Это ж насос обычный: сокращения, расслабления — литры крови. А кровь уже по артериям, сосудам, капиллярам, венам. И так по кругу. Вечному. Пока насос не сдаст совсем, в рухлядь ни на что негодную не превратится. Пока его в утиль не нужно будет сдавать и вставать в очередь на новое сердце. На молодое, способное таким же насосом кровь качать ещё долгое время. Что ж его там разбивать? Его разорвать можно. Аорту вспороть. Верхнюю полую вену вырвать, хоть и не просто будет это — она ж скользкая. Предсердия распотрошить безжалостно, поковыряться в мышце, рассечь вдоль да поперек. Вот что с сердцем сделать можно. А разбить? Нет уж, Ли в это дерьмо не верит. Это только для романов, где героине пострадать срочно нужно. Где героине жизненно необходимо, салфеткой глаза промокнув, какую-нибудь умную мысль выдать про сердце разбитое, про то, что склеить его теперь никак. Ну вот совсем, понимаете, никак. Звонок звенит, отвлекая Шэ Ли от мыслей, а мистера Бао от чтения учебника. На профессора он едва ли похож. Молод слишком. И слегка неуклюж. Ходит в рубашках, которые застёгивает на все пуговицы до горловины, и, скорее всего, в майке, под рубашкой классической. Обязательно носит галстук глянцевый. А девчонки от этого просто в восторге, потому что мордашка у него симпатичная. Кстати, о симпатичных мордашках — Шэ Ли оглядывается, выискивая в толпе студентов Цзяня. У пацана большое будущее с его-то лицом, цветом глаз и волос. С его кожей, которая в разы нежнее, чем у девчонок, оказалась. Но будущее, видимо, решило палки ему в колеса вставить. О нём ведь сам Хэ Чэн говорить с директором приходил. Значит, не всё так просто у симпатичной мордашки. Значит, симпатичная мордашка попал в какую-то криминальную переделку. А Шэ Ли так и не успел у Чэна об этом спросить. Отчего-то на эту мордашку не наплевать. Как и Чжэнси, который сидит на своем месте, даже не замечая, что звонок уже прозвенел, который по ушам противной трелью бьёт. Что почти все студенты на обед свалили. Он взглядом буравит парту перед ним, за которой Цзянь всегда сидел. Он ничего вокруг не слышит и не замечает. Он вообще весь день потерянный ходит. Сам не свой. Шэ Ли вздыхает: эх, добрая моя душа. И подходит к Чжэнси, тормошит его за плечо, а тот дёргается сразу психованно. Смотрит на Шэ Ли сначала немного потеряно, а потом эту потерянность топит зыбким отчаянием, которое тот скрыть всё никак не может. Ли поначалу думает, что его в драке слишком уж по голове приложили — вон какой на скуле синяк наливается. А потом неожиданно, даже для себя, садится на его парту. Всё-таки чувство самосохранения у Змея ещё осталось. Сядь он за парту Цзяня — его бы оттуда вышвырнули. Предположительно с криком: «да как ты посмел?!». Предположительно — в окно. Предположительно — пинком. Предположительно, потому что он не знает, чего ожидать от растерянно-злого Чжаня. Он вообще парень непроницаемый. А тут чёрт знает что вместо него сидит. Хреновая такая имитация, даже брови привычно не сводит к переносице. — Ну и что заставляет тебя быть не в себе? — Шэ Ли поудобнее устраивается на парте, отмечая, что стол Чэна был гораздо удобнее. И дуло Кольта, холодящего щеку, вспоминает. И его ноги, касающиеся своих ног. Это было слишком опасно. И слишком интимно. Это было слишком потрясающе. Это само по себе слишком, и Ли ни за что не прекратил бы играть в эту игру, если бы не дрянная секретарша, которая так невовремя вошла в кабинет. Почти без стука. Чэн сразу же отошёл, поправил манжеты рукавов, смел несуществующие пылинки с плеч и снова уселся за стол: работы много. Да нет уж, Чэн, там не работы было много. Там было много напряжения. Накаленного до предела. Шэ Ли ведь взгляд от его глаз не отводил. А в них радужка изнутри неразбавленным виски подсвечивалась. А в них огонь настолько яркий пылал, что Ли щуриться приходилось. А в них зрачок расползался к радужке все ближе и ближе, заливая всё угольной чернотой. В них удовлетворение было — хищник свою добычу поймал. Поймал и отпустил — вот так просто, когда секретарша пришла. Змей еле дышал потом, всё так же на столе сидя, с ногами раздвинутыми. У него впервые в жизни сердце удары проёбывало — один через три. Он считал. Потому что рёбра оно выбивало молотом стальным. Потому, что быть прижатым хищником не страшно совсем. Это ахуеть. Это ебаный взрыв, который ни один сапёр предотвратить не смог бы. Это тысячи игл под кожей мурашками. Это что-то, что его вакуум внутри наконец притихнуть заставило. Усыпило. — Тебя ебёт? — отзывается Чжэнси, раздражённо убирая в сумку учебник. И не как обычно — аккуратно, педантично. Он упихивает на отъебись, точно каждым своим движением показывает — Змею тут не рады. Только тут проблема одна есть: нигде ему не рады. Вот он и шатается без дела. Хотя в логове хищника было интереснее, чем в любых других местах. Там была эта спокойная опасность, когда даже двигаться запрещено. Там был Чэн. А Чэн каким-то магическим образом заставляет его пустоту внутри затихнуть, залечь на дно, заткнуться. Ебаный Гудини. — Отчасти. — произносит Ли, наматывая на палец прядь волос. Ебёт его на самом деле, ебёт. Его отец лично с криминалом связан. Его отец в этих кругах — свой. И Ли уже успел это понять, когда тот однажды вернулся домой, еле на ногах стоя. В крови весь. А в руке пистолет. Ли не успел рассмотреть какой именно — маленьким он ещё был. Он лишь на лестнице спрятался и слушал, как мать, в её истеричной манере, проклинала работу отца, которому в тот момент всё до пизды было. Взгляд у него стеклянный был. На костюме дорогом, который потом в камине до пепла сожгли — следы крови. И много ее было. И на руках его крови тоже много. Отец только коротко матери пояснил: разборка. А потом этих разборок всё больше становилось, а взгляд отца из стеклянного превратился в безразличный. И морщин на его лице резко прибавилось. И «работы» его резко прибавилось. И он всё чаще в крови возвращался. Подбитый сам. Им даже пришлось нанять семейного доктора, который получает очень много денег и очень мало разговаривает. Конечно, как же тут заговоришь, когда грузный суровый дядька говорит старикашке усатому с манерами дворецкого: одно слово, и я лично зашью твой твой рот стальной проволокой. Старикашка намек понял, кротко кивнул, круглые очки на переносице спокойно поправил, покусал длинный седой ус и осмотрел выстрел, который попал отцу аккурат в бок живота: пуля навылет не прошла. Будем вытаскивать. Отец тоже кивнул: делай, что должен. А мать тогда в истерике билась за дверью кабинета. Хоть орёт на отца каждый день, а любит. Странная она. Женщины вообще странные существа. Прекрасные, умные, но странные. И раз отец связан с криминалом, то он и Чэна знать может. Может, и отца Чэна. Почти наверняка. А если туда зачем-то Цзяня втянули — дело приобретает совсем другой оборот. Ну вот нахрена им мальчишка со смазливым лицом и странными повадками, который жмётся ко всем, как будто тепла ищет? Как будто о каждого греется. Особенно о Чжэнси. А сейчас его нет. И не о кого ему греться. А Чжэнси греть некого. Вот он и сидит угрюмый, не знающий куда ещё тепло своё девать. — Тебе что-то известно. — Чжань к нему поворачивается всем корпусом, а у самого карандаш в руке ломко трещит. Чжэнси даже не спрашивает. Он всегда таким был. Всегда уверенный. Словно по-другому и быть не может. Только вот, почему чувства своего золотого ретривера не замечает — непонятно. Кажется, уже вся школа знает, что Цзянь в Чжэнси по самое не могу. По уши. Как по книжкам — долго и счастливо. А какое там счастливо, если Ли вчера видел, как Чжань девчонке симпатичной цветы притащил и в щеку ее смущённо клюнул. Тут либо он тупой. Либо просто умный, но успешно тупым притворяется. И Ли на второй вариант ставит. Такой, как Чжэнси, не может не заметить, как Цзянь к нему тянется. Чжэнси вообще всё замечает. И порезы на руках Шэ Ли, которые он под эластичными бинтами прячет. Смотрит на них Чжэнси и молчит. Дела ему нет. Он о другом заботится. О том, чтобы Цзянь в очередную переделку не попал. Чтобы Цзянь не вляпался в дерьмо какое. Чтобы Цзянь поел нормально. И вот тут уже совсем непонятно становится, кто Цзянь для него. И вот это — тоже интересно. — Пока нет. Но скоро узнаю. Так что, расскажешь мне, откуда синяк? — Шэ Ли, улыбается слабо, задумчиво краешек бумажки, на столе оставленной, подцепляет ногтем, отпускает и снова подцепляет. Говорит тихо, расторопно. Говорит так, чтобы Чжэнси его не просто услышал, а понял. В глазах окружающих Шэ Ли привык видеть себя той ещё тварью. Но он лишь повторял неосознанно поведение отца. Сволочью он был. Со взглядом безразличным. А тут безразличие почему-то отошло на второй план, уступая место интересу. Цели в жизни хоть какой-то: хищника подразнить да секреты Цзяня выведать, начать снова чувствовать во имя… Чжэнси долго ему в глаза смотрит, думает, стоит ли Змею хоть крупицу информации выдавать. Дышать начинает чаще, точно вспомнил что-то, опять ладони в кулаки жмёт. А в глазах его всё пепелищем вниз валится. В глазах его — порывистое отчаяние, которое этот пепел подхватывает, мешает его с непониманием и бьётся о радужку, точно расколоть ее вознамерилось. У него внутри натягивается что-то и лопается, осыпаясь стеклом. А стеклом ведь больно. Ли знает. Шэ Ли молчит. Шэ Ли ничем помочь ему не может. Шэ Ли и сам весь настолько рваный, что бесчувственный. Может, от этого и нет у него чувств? Его в детстве слишком сильно сломали, а починить — забыли. Вот и сидит на парте пустой Ли, напротив ломающегося Чжэнси. Только Чжэнси ещё починить можно. Он ещё не до конца сломан. Он ещё живой пока. И Ли испытывает иррациональное для себя желание — помочь. Чёрт, хищники на пустых людей очень плохо влияют. Честное слово. — С Цзянем что-то случилось. Он меня бояться стал. — отвечает Чжэнси, неосознанно скулы костяшками касаясь. Морщится скорее не от боли, а от воспоминаний. Шэ Ли оценивает: удар у Цзяня неплохо поставлен. А вот с чего бы ему своего любимца бить — чёрт не разберёт. Зато Шэ Ли возьмёт и разберёт. Заодно и с хищником позабавится. Может, хищник даже даст ему Кольт в руках подержать. Весь отцовский арсенал ведь за семью замками и в сейфе. Отец хорошо свои любимые цацки прячет. А Ли всё никак не может код к сейфу подобрать. А потом до Ли слова Чжэнси доходят: Цзянь его бояться стал. И всё ещё более запутанным становится. Всё более интересным. Насекомых Цзянь боится — Шэ Ли это знает. Потому что когда Змей пытался ему майского жука показать — тот визжать начал и на Чжэнси забрался, обхватывая того руками и ногами. Чжэнси от таких выпадов сам чуть не упал, но Шэ Ли наградил взглядом: я тебя убью, если такое повторится. И Шэ Ли ему поверил. Реально ведь убьет. Он за Цзяня всё отдаст. Это по глазам его видно. А теперь Цзянь боится того, к кому тянулся всю жизнь. Шэ Ли принюхивается: пиздецом попахивает. Чжэнси голову опустил низко, губы кусает. Видно — винит он себя в чем-то. Напрягся весь, даже плечи острыми стали: о них эту бумажку, что на столе лежит, рассечь можно без труда. Упивается Чжэнси своими переживаниями. Ими от него за милю несёт. Он с ними всю ночь и весь день наедине провёл. Они его изнутри жрут, плоть разрывают до боли зверской, которую Чжэнси в себе держит. И не показывает никому. Но Шэ Ли увидеть её способен. Потому что в боли он мастер. Он с ней на «ты» уже. — Да уж, странно. — Змей задумчиво палец к губам подносит. — Но знаешь, твой золотой ретривер будет в порядке. А я о нём побольше разузнаю, так уж и быть. Ну не умеет Шэ Ли людей, которые себя изнутри жрут виной, успокаивать. У него свои методы. У него по-другому не получается. Не научили. Может, пытались когда-то. Кун Шуанг пыталась — прислуга в их доме. Ну, в том, большом, который в себя все тихие и громкие истерики впитал; в том, куда отец весь в чужой крови возвращался; в том, где крики — это норма; в том, где одежды отцовской на целым миллион было сожжено. Кун Шуанг была единственной, кому было на Шэ Ли не наплевать. Может, это в нем сейчас именно её воспитание сказывается. Она умерла, когда Шэ Ли было десять. С тех пор он больше на отца походить стал. А Шэ Ли было плохо. Очень. Он к ней привязан был больше, чем к матери. Тогда он понял, что людей терять — это больно. И он помнит себя в тот момент. Разбитым на тысячи осколков внутри, наизнанку вывернутым и ничего не понимающим. Чжэнси сейчас такой же. Шэ Ли мог бы уйти и плюнуть на него. Но в память о Кун Шуанг делать этого ни за что не станет. В память о единственной, которой на него не наплевать было. Именно в ней он маму видел. Не мать. Маму. Ему бы к ней хотя бы на минуту. Ему бы к ней, тогда он бы точно что-то почувствовал. Ему бы к ней прижаться, как в детстве. И вдохнуть запах трав полевых. Ему бы к ней, которая любовь ему дарила и всю себя. К той, которая у его кровати всегда спала и ни на секунду не оставляла. К ней, которая во время лихорадки от него ни шаг не отходила и марлевые повязки на лбу меняла каждые десять минут, все ночи подряд не спала. К ней, которая жизни учила. Светлой, теплой, доброй и любящей-любящей-любящей. Ему бы к ней, которая чувствовать учила, но не успела. Ему бы к ней, которая оставила в нём то хорошее, что сейчас не позволяет Чжэнси одного оставить. Ему бы к ней сейчас… В груди что-то узлом болючим скручивается. И ком в горле стрянет от чего-то. За ребрами сердце замирает. Сердце пронзает болью о ней. Об утрате давней и до сих пор такой страшной. В груди пустоту топит печалью оглушительной. Шэ Ли майку на груди наматывает, пытаясь успокоиться. Но даже так печаль сквозь ладони, сквозь пальцы сочится невыплаканной скорбью. «Хорошие мальчики не плачут». Так мать на её похоронах говорила. И он не плакал, потому что хотел быть перед Кун Шуанг хорошим. Потому что она важнее всех для него была. И потом тоже не плакал, потому что в себе похоронил вместе с Кун Шуанг те чувства, которые у него были, которые она ему как напоминание о себе оставила. И браслет этот из лунного камня она ему сплела буквально за пару дней до того, как отправиться в рай. Шэ Ли в эту херню вообще не верит. Но верит в рай, ведь Кун Шуанг там самое место. И браслет этот он не снимает. Так он её присутствие рядом чувствует. Так она всегда рядом с ним. И помогает выгребать из могильной земли его чувства, которые он сам в себе похоронил, когда умерла она. Мама. — Тебе-то это зачем? И не называй его так. Его зовут Цзянь И. — чеканит Чжэнси почти по буквам. Даже когда Цзяня нет, он его в обиду не даёт. Это и есть дружба? Привязанность? Что это — Ли понять не может. Вновь обращаясь к Кун Шуанг, трогает браслет. Лунные камни перебирает пальцами. И чувствует её рядом с собой. Может хоть она, такая на эмоции открытая, но уже давно в рай ушедшая, поможет ему понять. Мало ребенка родить, кормить его, одевать, покупать во что он пухлым пальчиком ткнёт. В него вкладывать что-то надо. В него душу свою вкладывать надо. В него — только лучшее и чистое. Как Кун Шуанг — только лучшее. Она всегда ему помогала во всём. Мама. — У меня есть свой интерес к человеку, который с этим связан. И я устраиваю акцию добродетели только для тебя и только сегодня. — задумчиво говорит Шэ Ли, рассматривая камни. Они красивые такие. На свету солнечном переливаются. Все ровные, отшлифованные. Кун Шуанг сказала слабым голосом, хриплым почти, когда вкладывала в его руку браслет: он поможет тебе контролировать эмоции и не распыляться на пустые заботы. Видимо, он совсем не распыляться решил. Видимо, слишком хорошо себя контролировал. До того, что за грудиной где-то все чувства в сырой могильной земле оставил. Кун Шуанг сказала, ласково, — как только она умеет, — гладя его по голове, когда он смирно сидел у изголовья её кровати: «Этот камень приведет тебя к твоему человеку. Ты это почувствуешь, мальчик мой. Он не позволит тебе бояться. Ты ведь у меня такой смелый, да? Хороший мой. Пусть этот камень защитит тебя. И я… Я тоже буду тебя защищать. Всегда. Ладно?» Шэ Ли тогда кивнул — ну да: ты же всегда будешь со мной. И срок этого «всегда» оказался всего в два дня. Два, блядь, дня. Всего лишь два дня. И ее не стало. Не стало Кун Шуанг. Не стало мамы. Не стало чувств. Но остался браслет. И Ли о нем заботится. Никогда не снимает. И всегда о Кун Шуанг помнит. Она теперь в нем живёт. Всегда. Потому что он ценность большую имеет. Он больше их домины огромного и всех брендовых шмоток да мебели, что там есть, сто́ит. Он бесценный. Он от мамы. — Что ты потребуешь за это? — Чжэнси с подозрением смотрит на него, губу закусывает. Сломанный карандаш между пальцами вертит. Ну конечно. Он же Змей. Хулиган. Гроза школы. Бесчувственная тварь, которая за добродетель потребовать что-то должен. Он же за просто так ничего не делает. Это они так думают. Они его так представляют. А он другой совсем. Он благодаря Кун Шуанг — другой. И ради неё, во имя её светлой памяти, он меняться готов. В память о маме. — Об этом поговорим позже. Выполнишь одну из моих просьб всего-то. Тебе это ничего не будет стоить. — лениво произносит Шэ Ли. Единственное, о чем ему Чжэнси сейчас попросить хочется — перестать с таким ебаным отчаянием в стену смотреть. И жрать себя изнутри. И желательно поесть, а то щеки почти впалыми стали. Под глазами синяки — всю ночь ведь не спал. Единственное, чего сейчас на самом деле хочется — оказаться рядом с Кун Шуанг хоть на секунду и почувствовать хорошее. То, чему она его учила. Но так и не успела. Но он сам научится. Он же самостоятельный. Он заставит её там, над облаками, улыбнуться: вот он, мой мальчик. — Хорошо. Я жду информации. — Чжэнси поднимается, вздыхает тяжко, цепляя сумку на плечо и идёт в сторону выхода. Не идёт даже, а пошатывается. Шэ Ли за ним и к выходу. Молчат всю дорогу. Словно призраки, которым нет дела до других, что с ними прощаются. Пока у ворот их не встречают Рыжий, который как всегда хмурится, и Тянь, который Шэ Ли рядом с Чжэнси видеть явно не рад. Чжэнси приветственно руку приподнимает и идёт к ним. Шэ Ли же заруливает в переулок, краем глаза замечая, как Тянь собственнически притягивает к себе чертыхающегося, но не упирающегося Шаня. Ну дела. Эти двое смесь просто взрывная. И эти двое его ненавидят. Поэтому Змей дальше проходит и даже знака не подает о том, что они с Чжэнси разговаривали. Вот такой вот маленький секрет у них. Ли бредёт по улице, где свежий ветер волосы сбивает назад. Видит парочку, что за руки держатся и счастливо так улыбаются. Видит пару студентов, которые курят в сторонке под раскидистым деревом, у которого листва зелёная до рези в глазах. Видит машину черную, тонированную. Видит Чэна, который о дверь водительскую опирается, бычок себе под ноги бросает, растирает его подошвой и говорит, выдыхая дым: садись, щенок.