Protect Me

Когда в тебе что-то ломается, оно, наверное, должно трещать по швам, хрустеть костями, трескаться, биться звонко. Но Цзянь ничего такого не слышит. Он просто сидит в кресле в кабинете Би, где тихо совсем. Он просто совсем тихо ломается. Он не слышит, но чувствует, как сердце разрубает остатками выломанных костей, а оттуда лишь гнилью всё заливает. Не слышит, но чувствует, как кости его все до единой трещинами покрываются и рассыпаются осколками. Не слышит, но чувствует, как сухожилия наматываются лесками, вытягиваются струнами и рвутся звонко. Не слышит, но чувствует, как он сам под выстрелами невидимых пуль атаки панической в решето превратился. Он кровью харкать должен. Но он сидит в кабинете Би. Где всё, что есть — это стол большой, дубовый, пара кресел, мягкий диван около двери и внушительный бар, где выпивки на пару вечеринок хватит. По крайней мере тех, на которых Цзянь бывал, где никто на ногах устоять не мог. Он просто сидит в кабинете Би, где пахнет ручьём свежим и вымоченной древесиной, потому что сам на себя этот запах нанёс. И больно-больно-больно. И тихо-тихо-тихо. Би, кажется, за дверью посудой гремит. И не просто так гремит — даёт понять, что он рядом. Что Цзянь не один, и стоит ему только позвать — Би дверь тяжёлую, наверняка бронированную, откроет и рядом окажется. Как тогда, на складе. Как тогда, когда Цзяня от Чжэнси отшвырнуло. Би тогда ни слова не сказал, просто отвёл его в самое безопасное место, усадил на кресло и вышел, дверь прикрыв. Би понял, что Цзяню сейчас одному побыть нужно. Потому что стыдно перед кем-то вот так реветь, как девчонка. Мама Цзяню всегда говорила, что эмоции — это нормально. Любые эмоции. Даже слёзы. Особенно слёзы. Мы ведь вместе с ними выплакиваем наше отчаяние и безнадёгу, душу раздирающую. Мама говорила: со слезами из нас выходит всё плохое. Поэтому не страшно, что ты мужчина. Мужчины тоже могут плакать. Мы ведь все люди, сынок. А Цзянь уже выплакал всё. И теперь внутри убивающая пустота. Она расширяется с каждой секундой. Она пожирает снаружи и изнутри. Она говорит о том, что Цзянь впервые оттолкнул Чжэнси. Тело испугалось. Тело снова провалилось в заброшенный склад. Тело протестовать начало. Тело, глупое тело, подумало, что руки Чжэнси — это руки того мерзкого отродья. И не подпустило его, оттолкнуло, отдалилось. Цзяню теперь думать надо. Думать много и усиленно. Как вернуть телу тактильность, чтобы не боялось оно. Как Чжэнси себе вернуть. И как на Би не залипать так отчаянно жадно. Потому что происходит это часто и непроизвольно. Ведь что за два дня произойти может? Всего лишь два дня из огромной такой жизни, в которой дней этих много неебически. Всего два дня, и у Цзяня весь мир с ног на голову. Всего два дня, и Цзяня похитили, а потом спасли. Прям как в боевиках, которые Рыжик так любит. Всего два дня, и у Цзяня Чжэнси отобрала девчонка. Всего два дня, и Цзяня волоком тащит к мужику едва знакомому. Пиздец, одним словом. Двумя словами — полный пиздец. Но Цзянь сдаваться не собирается. Он с Чжэнси ещё раз обязательно встретится. Ну не может вот так сразу взять и пропасть долго и счастливо. И не пропало оно никуда на самом деле. Есть оно. Оно ещё швами своими, уже такими потрёпанными временем, сердце скрепляет и биться его заставляет. Оно ещё всё о Чжэнси. О Чжэнси. О родном. О том, в кого влюблено. В него ведь не один он влюблен. И Цзяню просто нужно смелым быть. Взять и признаться. Взять и сказать эти слова вроде бы простые, но такие, блядь, сложные. Об этом вообще говорить сложно. Поэтому Цзянь свою влюбленность сквозь года называет «это». Потому что сложно. И знать, что у Чжэнси появилась она тоже сложно. Цзянь стонет, хватаясь за грудину, потому что там штормом всё сносит. Ребра ломает, как ветки сухие. И просвета не видно. Потому что сердце, еле как на швах держащееся, тремором исходится, вырывается, гулко трещины на рёбрах оставляет. Цзяню кажется, что его жестоко битами избили, и не только его. Чжэнси тоже. Его взгляд, господи… Забыть невозможно, как он смотрел на Цзяня, когда тот в истерике бился в руках Би, в руках сильных, в руках крепких, в руках, которые столько спокойствия дарят. Светло-серые глаза топило непониманием, раздражением, страхом. Не за себя, а за Цзяня — страх. И разочарование-разочарование-разочарование. Не в Цзяне. В себе. А Цзянь даже объяснить ему не смог. Он в руках вертит телефон, где на быстром наборе один лишь номер. Где один лишь важный звонка его ждёт. А он не может. Он не знает, как это объяснить. Он даже с чего начать не знает. Он тупо смотрит на экран уже погасший. За тьмой экрана «Чжань Сиси». А во тьме — сам Цзянь. В комнату тихо стучатся, Цзяню даже отвечать не приходится, потому что он знает, кто за дверью стоит. Его головная боль там, за дверью. Там мужик здоровый со стрёмной татуировкой, к которому иррационально тянет волоком. Как на поводок посадили и тянут. Там спокойствие его. И запах свежий, древесный. Би там. Он заходит с подносом, на котором четыре сэндвича аккуратно разложены. Би неловко затылок потирает и говорит: — Я не в курсе, что там подростки едят, поэтому вот. — указывает на поднос, который на стол журнальный перед Цзянем поставил, а сам подходит к своему столу и облокачивается о него, длинные ноги вытягивая. В нём роста метра два. Он спец по оружию, судя по коллекциям, которые в каждой комнате под замками и щитами прозрачными. А он не знает, чем там подростки питаются. Цзянь печально фыркает: таких милых здоровяков ещё поискать надо. И нашёлся ведь на Цзяня один такой. Неповторимый. Да ёб твою мать то, а. — Я не хочу. — Цзянь головой мотает. А у самого взгляд голодный. Не на сэндвичи голодный, а на Би. На Би, который плечами жмёт и совершенно по-варварски вгрызается в сэндвич. На Би, который майонез с большого пальца размашисто и быстро слизывает. Бляха… Так блядски сексуально слизывает, что Цзянь непроизвольно подаётся вперёд, откладывая телефон на ручку кресла. Пусть там пока полежит. А Цзянь посмотрит. Просто посмотрит. Взглядом голодным на губы его, которые майонезом чуть перемазаны. На то, как желваки его мощные сокращаются, когда он сэндвич пережёвывает. На то, как губы бездумно облизывает самым кончиком языка. Твою же мать… — Со мной что-то не так? — спрашивает Би, оглядывая себя, не заляпался ли. Не заляпался, нет. А вот Цзяню хочется, чтобы Би ещё раз палец в майонезе испачкал. Ещё раз развязно облизал его. Хочется, чтобы Би язык Цзяня так же вылизал. Да что ж за нахуй-то… — Нет. Это со мной что-то не так. — Цзянь на кресло с ногами забирается, точно укрыться от Би пытается. От мыслей своих, которые утягивают совсем в другую сторону. В ненужную сторону. В сторону, где пахнет телами обнаженными, разгоряченными до испарины. Где пахнуть будет древесиной и свежестью. Где стонов много, где хрипы и дыхание сбивается. Где кожа к коже. Где его имя с губ срываться будет, пока шею Цзяня вылизывают. Где Цзянь выгибаться от каждого прикосновения будет. Где совсем забудет как дышать, когда его в себе почувствует. Где снова прерывисто задышит, когда он полностью войдет. Где спина Би покроется царапинами, а шея и плечи — укусами. Где он выстанывать будет: «ещё, Би, ещё». Цзянь застыл, представляя всё, что в голове такими ясными и чёткими картинками выстраивается. В точку одну смотрит, пока Би сэндвич доедает. Би откупоривает бутылку с шипучкой, которая тишину разрушает. Разрушает образ обнаженного Би на Цзяне. Разрушает образ глаз его хищных, когда он в Цзяня входит мучительно медленно. Цзянь вздрагивает и на него смотрит. И тихо надеется, что такие, как Би — мысли читать не умеют. Иначе пиздец. Ну вот полный. Он ведь на натурала похож, господи. На него весь женский персонал, что в доме обитает, оглядывается и облизывается. А он и сам иногда на них поглядывает пошловато. А Цзянь уже ошибку совершил — в Чжэнси влюбился. И он не уверен, но Чжэнси ведь, возможно, натурал. Вот совсем не смешные шутки у судьбы. И со складом не смешно было. И сейчас вот — тоже. Плохо у неё с чувством юмора. Хреновый такой комик, от которого не сбежать, куда бы не подался. От судьбы ведь не убежишь — так люди говорят. — Ты ни в чем не виноват. — Би рот салфеткой утирает и к Цзяню подходит. Близко так. Садится на корточки перед ним и они почти глаза в глаза друг другу смотрят. Цзянь чуть выше него — на кресле ведь сидит. Сахарные эти глаза. Хищные в полутьме. Их словно изнутри подсвечивает снегом свежим, только выпавшим. Без вызова смотрит, спокойно так, что Цзяня этим спокойствием захлестывает, заставляя вжаться в спинку кресла. Би руки устраивает на подлокотниках кресла, чтобы удобнее было. А, может, чтобы Цзянь не сбежал. Да и куда ему бежать. Его даже если выпустят — он Би навстречу понесется неосознанно. Вот же бред, а. Какого же хера… — Я его ударил. Я отскочил от него, как будто… — Цзянь говорит тихо и виновато голову опускает, чтобы волосы лицо закрыли. Потому что не он бил. Тело било. Тело отбивалось от опасности, которую каждой клеткой чувствовало. Но опасности там фактически быть и не могло. Там Би был вооруженный до зубов, сзади стоял, опершись о фасад дома, и курил. Там дядька тот суровый в костюме и очках был. У него явно тоже оружие было. И Чжэнси там был — оплот Цзяня. Чжэнси был, которого Цзянь, сам того не ожидая, испугался. Чжэнси был, которого он так долго и безответно… — Как будто это был тот, кто трогал тебя. — Би говорит тоже тихо, голос у него от этого таким дурманяще-грубым делается, что Цзянь на него всё внимание переводит. — Неправильно трогал. Непозволительно трогал. Правильно, Цзянь? Би брови чуть приподнимает, смотрит увлеченно и ждёт, пока до Цзяня его слова дойдут. Его руки, что на кресле, впились в подлокотники до пальцев побелевших. Ему эта тема тоже не нравится. Бесится он с неё. Но все равно узнать ему надо. Желваки его напряглись, и так Би ещё более зверски выглядит. Он с корточек на колени встаёт, чтобы они на одном уровне были. Чтобы Цзяню в глаза удобнее было заглядывать. Чтобы одну руку с подлокотника убрать и подцепить пальцами его подбородок. Чтобы голову Цзяня аккуратно приподнять. — Правильно. И это не правильно. — отвечает, а во взгляде Би видит огонь, всё на свете плавящий. Его, Цзяня, плавящий: магмой вместо мурашек, стекающей от шеи до поясницы. Его пальцы на подбородке крепкие, сильные, но удерживают они так бережно. Так мягко. У Цзяня тысяча мыслей на одно движение. Тысяча вольт, когда он руку Би за запястье перехватывает и на его ладонь щеку укладывает. Она тоже шершавая слегка. Она мягкая. Она защитила его. Цзянь кожей чувствует порез на ней — ровно по середине. Большой шрам, точно её ножом с зубьями рассекли. Цзянь себе уже не принадлежит. Цзянь рассудок уже не слушает: ну что ж ты творишь, придурок! Цзянь в его запахе растворяется, в древесине и ручье ледяном. В тепле его ладони. В нём. Цзянь глаза прикрывает, запястье от себя не отпускает, лишь придвигается ближе. Цзянь о ладонь потирается. Ловит кожей каждый шрам, каждую линию. И слушает спокойный голос Би, который руку не отнимает в отвращении, а сам чуть ближе оказывается и поясняет тихо: — Это нормально. Тело сохраняет невидимые следы твоего прошлого. Тело боится. — второй рукой Би его по волосам гладит, словно кота, ласки не знающего. — Тебя начинает трясти, ты бледнеешь. Теряешься в воспоминаниях. — его рука съезжает к затылку, к шее, по которой проходится, касаясь самыми кончиками пальцев, отчего у Цзяня судорогами в паху схватывает. — Твое тело хочет убежать подальше, спрятаться в безопасном для него месте. Так, Цзянь? Би руку от его шеи отнимает, но другую на его щеке оставляет и смотрит. Близко. Цзянь его дыхание на своих губах чувствует. Оно мятное, свежее. Цзянь думает: и когда только успел жвачку в рот засунуть, поганец. Думает: а он ведь совсем близко. Думает: пару дюймов за доли секунд преодолеть можно. Думает: и поцеловать. Думает: да пошло оно всё к ебаной матери Говорит севшим голосом: — Так. Но это… — ещё раз потирается о ладонь, громко воздух втягивает. Запах Би втягивает. И ругает себя за мысли. За неправильные. За непозволительные. Хотя, мысли-то как раз позволительные — восемнадцать-то ему уже есть. Но разговоры тут слишком серьёзные для таких мыслей. Он нехотя отстраняется от ладони, которая щеку теплом обдавала, чувствует, как теперь ее холодит неприятно. Морщится, но руку у себя оставляет. В ладонях своих зажимает. В этом ведь ничего такого нет, верно? Он же так спокойствием питается. Он же просто так его за руку держит. И Би не против. Би на него смотреть продолжает. Без жалости. Просто смотрит. Как на подростка, у которого проблемы, с которыми ему теперь возиться придется. А Цзянь уже себе надумал. Как всегда, бля. Как всегда… — Это нормально. Твое тело просто не хотело вспоминать то плохое, что с ним случилось. И пока что, твоя безопасность — это я. — Би руку, которая заключена в ладонях Цзяня, сжимает, точно показывая: я рядом. И от этого хорошо так, что швы трухлявые и дряблые на сердце болеть от чего-то перестают. От этого спокойно так, что кажется, до Цзяня больше никто не доберется. Даже тот мерзкий-мерзкий-мерзкий. Даже он. Цзянь молчит и уже в открытую Би рассматривает. В майке он просторной. Такой, какая на нем утром была, только цвета другого. А на плече шрам. У Цзяня они, шрамы эти, внутренние, а у Би вон — наружные. — Я могу дотронуться? — просит Цзянь, а сам уже неуверенно тянется к его плечу массивному. У Цзяня внутри всё ещё надежда теплится: вдруг это только когда он сам дотрагивается его так от людей, к которым душой прикипел, отшвыривает? Вот Би его сейчас трогал — и ничего. Точнее, очень даже чего. Хорошо Цзяню было. Очень. — Валяй. — Би кивает и ещё ближе придвигается. Теперь между ними максимум дюйм. Максимум напряжения накаленного, которое воздух разряженным делает. Би расслаблен. Цзянь напряжён до предела. Через него миллиарды вольт проходят, пока он тягуче-медленно тянется к плечу. Пока он губу в предвкушении закусывает. Пока он под подушечками пальцев не чувствует его кожу шитую. Там даже во тьме можно разглядеть, как швы неаккуратно наложены. Цзянь уже более уверенно ладонь на шрам укладывает, точно залечить его пытается и улыбается. По-настоящему улыбается, лучисто, потому что: — Мне не страшно. А потом улыбаться он резко перестает. Улыбка оплывает расколом в грудине, из которого только тьма мглистая видна. Потому что дело не в том, что Цзянь трогать кого-то не может. Очень даже может, как оказалось. Вот так, ладонью поглаживая, заживляя былую травму Би. А Чжэнси даже обнять не смог. Дело в другом. И с этим разбираться надо. Правильно Би ему всё объяснил про фантомные руки и воспоминания о них, когда Чжэнси до него дотронулся. А потом Цзянь за Би позорно спрятался. Чжань такого отношения к себе не заслуживает. Блядь. — Потому что тело запомнило меня как того, кто тебя спас. — спокойно отвечает Би, убирая его руку со своего плеча, и снова заключает Цзяня меж своими руками, которые упёрлись в подлокотники по обе от него стороны. И клеткой это не кажется. Это больше на кокон похоже, где хорошо-хорошо-хорошо. Возможно, это резонное объяснение. Возможно, Цзяню просто подготовиться надо. Убедить себя в том, что Чжэнси никогда ничего плохого ему не сделает. Но он уже сделал. Свидание. Девушка. Об этом не думать совсем не получается, даже когда Би рядом. Если бы не это мразное похищение, не было бы никакого свидания — Цзянь уверен. Он опять заболтал бы Чжэнси, потащил его играть в новую игру. Лип бы к нему, получая за это лёгкие тычки в ребра: отцепись. Они бы посмеялись и выпили пива. Цзянь бы ненароком касался его пальцев своими. А Чжэнси ласково трепал бы его волосы. Они болтали бы всю ночь напролет про космос, который Чжэнси просто обожает. Все было бы по-старому. А сейчас тут нет Чжэнси. А сейчас тут Би, от одного взгляда которого у Цзяня сладкие спазмы по всему телу. Би, к которому тянет сильно до раздеть-вылизать-позволить-себя-трахнуть. Ебать. И как с этим теперь жить? — Чжэнси всегда меня спасал. Всегда. И я… — Цзянь нервно одёргивает ворот своей футболки. — Я не знаю, Би. Я же в него… — он запинается. Не знает как сказать. Ведь не говорил о подобном никогда — это слишком личное. Это годами копившееся. Поэтому он дышать совсем перестаёт и просто голову опускает. В волосы пальцы вплетает. Ему вот так, как сейчас, ещё никогда не было. Стыдно так. — Влюблён? — помогает ему Би и легко касается его руки. Сам. Би сам его за руку взял. Цзянь лишь дёрнулся раз и вцепился в неё, как в круг спасательный. Влюблён. Да. Долго. И безответно. Очень. — Да… — шепчет он, ногтями в огромную ладонь Би впиваясь. Это первый раз, когда он сказал это. И кому? Огромному мужику в два метра ростом, со внешностью зверской, но экзотичной, с татуировкой стрёмной. Тому, на кого у Цзяня в ду́ше встал. Замечательно. Круто. Заебись просто. Он поднимает глаза испуганные на Би и ловит на себе слегка насмешливый взгляд глаз прищуренных. И нет там осуждения. И нет там отвращения. Там другое что-то, что Цзянь разобрать не может. — Это тоже нормально. Ты подожди немного. Телу нужно адаптироваться. — произносит Би, поглаживая его ладонь большим пальцем, хоть в него и вцепились, до крови расцарапали со страху от признания. — Расскажи мне, что тот ублюдок с тобой делал. — голос тут же грубее делается. А Би напрягается весь. Словно бы в размерах увеличивается, распрямляя и без того широкие плечи. Взгляд у него снова холодный, цепкий и слишком серьёзный. Цзянь об этом говорить не может, не хочет: может, когда-то не сейчас, в другой жизни, к примеру, м? Ну пожалуйста, в другой жизни, пожалуйста… Но он же обещал Би рассказать. А обещания нарушать нельзя, так Чжэнси говорит. А Цзяня уже трясти начинает, потому что он срывается в тот склад заброшенный. Где пыль в лучах, которые прорезались сквозь замыленные грязью окна, витала. Где матрас был в пятнах белых, высохших, жёлтых, в слизи какой-то. Где труба была, цепью Цзяня удерживающая. Откуда было не сбежать. Там плесени так много. Там просроченный бутерброд. Там страха так много. И мужик тот. Тот ублюдок всё ближе и ближе. Там страшно-страшно-страшно. И Цзянь в этом страхе плещется, захлебывается несколько вечностей подряд, пока его Би за плечи не хватает. Встряхивает слегка: я тут. Тут безопасно. — Всё в порядке. Это я. И я тебе опять туда попасть никогда не дам. Ценой жизни, Цзянь. Ты понимаешь? — его голос понемногу возвращает Цзяня. В кабинет. В спокойствие. К Би возвращает. Цзянь кивает, губу до боли закусывает, потому что внутренняя боль куда сильнее. Она его изнутри рубит безжалостно. Она его кровью истекать заставляет теплой. Она его прожигает. Но Би тут. Би спас тогда. Спасёт и сейчас — в это Цзянь верит. Он помнит каждое прикосновение того ублюдка. Он помнит где и как он продавливал. Так садистски-медленно. Отвратительно. Цзянь отстраняется немного, снова его за руку берет. Он рукой Би всё покажет. Он перекрыть те ужасы хочет. — Он… — Цзянь сглатывает на сухую, поднимая майку до самого подбородка, закусывая её. — Он трогал меня. — рукой Би касается сначала живота, давит под вгляд его, где Би гнев еле сдерживает. Би дышать начинает глубоко и медленно. Руку не отнимает, повторяет за Цзянем все движения. — Почти везде. — Цзянь поднимает его руку до шеи, сдавливает её с силой. Би хмурится, отказывается его придушить вот так же, как тогда. Лишь слегка сжимает ладонь. Она огромная такая, что он одной рукой Цзяня задушить может. Исподлобья смотрит, выжидает, что дальше Цзянь ему покажет. Губы у Цзяня бледные, лицо тоже. Он боится, но делает. Он руки Би на себе совсем по-другому чувствует. Под них подставиться хочется, отпуская крепкое запястье. Выгнуться вперёд и пусть сам угадывает, что там на складе с ним делали. Но в голову ржавыми гвоздями снова воспоминания клинятся, Цзянь зажмуривает глаза. — Тут. — опускает руку до груди, проводит по рёбрам, пересчитывает каждое пальцами Би напряжёнными. Слышит его сбитое дыхание. Дыхание прерывистое. Слышит хриплое: ох. Но в глаза смотреть боится.  — И тут. — ещё ниже ведёт, до косых мышц, которые вынуждает сдавить. Не то стонет, не то всхлипывает — Цзянь и сам себя понять не может. Би слегка вздрагивает, но руку удерживает, поглаживает его успокаивающе. — И вот здесь. Вот так. — Цзяня только сильнее треморить начинает и он вместе с рукой Би, которая чуть подрагивает, проникает под ткань боксеров. Неглубоко. Чтобы ничего лишнего не задеть. Тот ублюдок не успел. Цзянь выдыхает шумно, дышит загнанно и отпускает руку Би. Глаза, которые в свете луны блестят, открывает и на Би смотрит, который аккуратно свою руку освобождает из-под ткани и губы так невовремя облизывает. Хмурый он. Злой, как чёрт. Смотрит на Цзяня, который сейчас, кажется, опять в истерику впадёт — своими нереальными глазами: красивыми, снежными, грозными и немного тёплыми. Только для Цзяня сейчас — тёплыми. А Цзянь облегчение чувствует, словно вместе со словами он выпустил часть боли. Словно он немного освободился и теперь даже фантомная цепь на ноге не такая ощутимая. Пропала она почти. А Би тут. Би говорит: — Его уже нет, Цзянь. В живых нет. — он многозначительно на Цзяня смотрит без сожаления. — И он никогда больше не сможет к тебе приблизиться. — в порыве каком-то своём, Цзяню непонятном, Би притягивает его к себе, обнимает крепко, на ухо жарко шепчет. — И я рядом буду, чтобы тебя больше никто против твоей воли не трогал. — Спасибо. — еле слышно отзывается Цзянь, когда Би из объятий его выпускает и встаёт, подходя к выходу. — Поешь. — уже более холодно кидает он, кулаки крепко сжимая, до хруста. И выходит, заперев дверь. Наверное, Би не из тех, кто обниматься любит. Видимо, Би не из тех, кому такие вещи вообще когда-то рассказывали. И его тоже этим могло шарахнуть неслабо, раз он сразу ушёл. Но Цзянь выговорился. И облегчение чувствует. С его плеч на пару тонн бетонных плит меньше стало. Он вымотался так. Цзянь устало опускает голову на подголовник, когда краем глаза замечает смс, которая на экране высвечивается. Цзянь лениво сгребает телефон с подлокотника. Ему Чжэнси написал. Цзянь думает: бля… Думает: ну пиздец. Чжань Сиси: встретимся на нашем месте в три ночи.