Protect Me

Крутые машины никогда Шэ Ли не интересовали. Он и так на крутых всю жизнь катался. Ему и так эти крутые уже и крутыми не кажутся — так, машина обычная с четырьмя колесами, рулём да педалями. Ему отец целый экскурс устраивал, тест-драйвы, от которых ни сердце в пятки, ни радости мальчишеской. Так, натянутые улыбки, мол: конечно нравится, папочка. Мне было бы достаточно и того, посиди мы где-нибудь в парке на скамейке, поев мороженое фисташковое с мятой и просто поговорив. Не о машинах. О тебе. О матери. Обо мне. Мне не интересно, где педаль тормоза, а где газа. Мне ты интересен. Как дела твои. Как ты детство своё проводил. Как вы с мамой познакомились. Вы ведь мне ничего не рассказываете. Я о Кун Шуанг больше, чем о вас, знаю. А вы ведь родители мои. Родители. Понимаешь, пап? Но отец толковал только о великолепных движках, каких-то там крепких рулевых рейках и важности лошадиных сил. Ли не понимал, зачем и как вообще механики умудрились лошадей под капот запихать, ещё и в таком количестве. Вот чудаки. Да кому они сдались вообще, силы эти лошадиные, когда сыну внимание нужно было. А отцу только видимость создать, что они хорошо время в салонах, глянцем блестящими, проводят. В салонах, где полно длинноногих красоток и подтянутых мужчин в дорогих костюмах. В салонах, где ребенку не место. Ребенку бы в парк на лавочку, мороженое самое дешёвое. И самое дорогое — внимание отца к нему, а не к машинам. Но у Чэна машина реально крутая. Тонированная вся, вплоть до лобового. Высокая, сидения в ней удобные настолько, что в них уснуть без проблем можно. Без дурацких навесных ароматизаторов, которые только болтаются на зеркале заднего вида да мешают обзору. Тут аромата и так хватает. Тут аромат шторма в двенадцать баллов по Бофорту. Тут пиздец. И руль кожаный, к которому сразу руки протянуть хочется, но пока нельзя. Пока на них руки Чэна. Крупные. Ухоженные. Идеальные, блядь, руки с рукавами рубашки закатанной. И господи, блядь, боже — там вены набухшие по предплечью к самым запястьям узорами плетутся. У Шэ Ли к венам особенная привязанность. Особенно к тем, что на запястьях и чуть выше, на холме Венеры. Так его называют. Там вены идеально синие. Он вчера как домой вернулся — снова к лезвию полез. Ну не может он, не может остановиться. Перемотал руку жгутом, ближе к запястью, чтобы сосуды вздулись. И в один порез кожу рассёк, а во второй — сосуд тот синий, который так привлекательно вздулся. Сидел и не понимал, как из такого крошечного сосуда так много крови быть может. Она на ладонь стекала, теплая такая. Почти горячая. Проливалась каплями, а тех ну так много было — весь пол в крови оказался. А ладонь о неё грелась. Впервые он такое удовлетворение почувствовал и зачем-то при этом о Чэне вспоминал. Зачем-то о нём — кровь кое-как остановив и очистив все следы с пола, — думал, уже в кровати лёжа. И уж никак не ожидал увидеть его сегодня. Хотя нет, врёт он. Шэ Ли вообще лжец хороший. Ожидал. Что сам к нему припрется, как поводком привязанный. К его офису. В его кабинет. А вот чтобы его на машине ждали неподалеку от школы — точно не ожидал. Ли браслет на автомате пальцами прощупывает: видишь, Кун Шуанг — это Чэн. Это, конечно, на знакомство мало похоже, но я хочу, чтобы ты знала, что он отчего-то во мне настоящую бурю вызывает. Двенадцать по Бофорту, Кун Шуанг, представляешь? Двенадцать, блядь, по Бофорту. И да, я матерюсь, ты уж не ругайся там, Кун Шуанг, ладно? Мне ж восемнадцать. Мне ж можно уже. — Красивый. — произносит Чэн, на Ли даже не глядя. Он на дорогу внимательно смотрит. На его машину все водители и прохожие оборачиваются, а он внимания даже не обращает. Едет себе спокойно, правила не нарушает. На красный останавливается, даже на мигающий жёлтый. И сразу видно — нет у него водителя. Он сам. Он всегда всё сам. Потому что привык так. Потому что приучили всё самому делать. Шэ Ли кажется, что родители их похожи. Потому что Ли и сам быстро самостоятельным стал. После смерти Кун Шуанг. Ему пришлось научиться быть самостоятельными, смелым и сильным самому. Наверное, Чэну тоже. — Ох, ты мне льстишь. — весёлым голосом отвечает Ли, нарочно проходясь кончиками пальцев по тыльной стороне ладони Чэна, что на ручке переключения передач. А самого чуть током не шарахает, когда он к Чэну прикасается. И всего лишь кончиками. Через которые заряды огненные под кожу клинятся. Через которые тепло его почувствовать можно. Через которые теперь жар по всему телу передается как шаровая молния, концентрируясь внизу живота. И темень перед глазами на долю секунды скрывает от Ли то, что они заворачивают с главной дороги на незнакомую одностороннюю, вверх уходящую. Да и плевать сейчас на дорогу, честно говоря. Ли въебало от одного лишь касания, да так крепко, что он руку одергивает сразу же. Но на пальцах ощущение это остаётся. У него кожа приятная на ощупь и бледная до ужаса, словно Чэн вообще забыл что такое солнце. И прячется от него при любой возможности. Как вампир прям. Ли губы облизывает: если Чэн был вампиром, то ему бы обязательно понравилась кровь Змея. И Ли поделился бы даже без спроса. И тогда уже не только темень перед глазами была бы. Тогда пиздец был бы полнейший. Стоит только представить, как Ли рассеченный лезвием, палец проталкивает Чэну в рот. Стоит только представить, как Чэна язык слизывает кровь сначала, а потом палец глубже вбирает. Стоит только представить это, как приходится срочно сумку школьную с заднего сидения достать в одно быстрое движение и прижать ее к животу. Потому что стояк от одной только мысли адский. Двенадцать, блядь, по Бофорту. Двенадцать. Блядь. Тот даже бровью не повёл. Лишь взгляд на секунду скептический на Ли скосил. Но Ли-то видит. Как уголок его рта чуть вверх дёрнулся. Почти улыбка. Быть может, если он когда-нибудь Ли по-настоящему улыбнется — улыбка акульей выйдет. Почти с оскалом — хищники по-другому улыбаться и не умеют. И Чэн, кажется, вообще улыбаться не умеет. Не научили его. Некому было. Но ведь теперь, в этой в хлам тонированной машине, есть Ли, и он его научить может. — Браслет, говорю, красивый. — спокойно отвечает Чэн, выворачивая руль. Ему сигналит кто-то, но он и на это внимания не обращает. А на браслет обратил. До пизды ему, что из машины соседней мужик с красной небритой мордой высунулся и орёт что-то, кулаком смешно грозит, а Ли ему язык показывает. Все равно не увидит. Тонировка же. А если увидит — да и пусть. Чэн же. А вот браслет заметил. Заметил, что Шэ Ли слишком часто с нему прикасается, когда думает или волнуется. Черт же возьми, Чэн… Ли ближе к животу прижимает сумку: только бы не заметил. А боксеры уже влагой вязкой пропитываются. Пиздец. — А я? — спрашивает Ли, поворачиваясь к нему всем корпусом и заигрывающе кончик волос на палец наматывает, склонив голову на бок. Ли такие вещи только от Кун Шуанг слышал. Что красивый. И душой и телом. Она смогла ему это донести в десять лет. А сейчас все эти признания от девчонок в школе ничерта в нём не вызывают. Только пустоту ещё большую. Не верит он им. Он простой. Ну, как все. Ну, почти. Волосы у него странные: пепельные, хотя мать блондинка, отец — брюнет. Глаза и того хуже — пронзительно жёлтые. Видели такие у кого? А Шэ Ли их в отражении каждый день видит, так-то. — Я тебя ещё недостаточно знаю, чтобы сказать красивый ты или нет. Чтобы такие вещи говорить, нужно быть уверенным в том, что душа у человека красивая. Ты ещё мелкий. Вырастешь — поймёшь. — говорит Чэн на полном серьёзе. Мыслитель он, оказывается. Рассуждать тут о душах взялся. А у самого секретарша дьявольски красивая. И на ресепшне девушка такая же точно — красотка. Вот и поди разбери этого Чэна сложного и запутанного, как клубок. Ещё мелким назвал, а теперь сидит с почти довольной рожей. Если бесстрастную вообще довольной считать можно. Учитывая эмоции Чэна — можно. Шэ Ли его научится насквозь видеть. Все барьеры его соберёт и аккуратно в сторонку сложит, чтобы не мешались. Вот сейчас, к примеру, Ли видит его совсем по-другому. Чэн хоть и маску свою нацепил, но в ней трещины да разломы есть. А Змеи в разломы да трещины проникать хорошо умеют. В глазах у Чэна мглистых запутались золотые всполохи неопределенной радости. Внезапно, да? И для Шэ Ли это тоже внезапно. Есть там ещё беспокойства много, о делах его криминальных, наверное. Сожаления там море целое, которое штилем пока плещется. А рядом с Чэном один хер почему-то чувствуются все двенадцать по Бофорту. И стояк за школьной сумкой спрятанный. И пиздец. Поди разбери этого хищника, в присутствии которого отчего-то мурлыкать хочется да ластиться, вот же дерьмо… — Я и так это знаю, Чэн. — Ли кривляться перестает и отвечает ему тихо совсем, потому что и вправду: либо тихо, либо вообще никак. — Вот ты красивый душой. Потому что не оставил меня там на дороге валяться без сознания. К себе привёз. А мог оставить. Или безразлично в школу обратно притащить, шлёпнуть на кушетку медсестры и уйти. Ты красивый потому, что сам меня напоить пытался. Я же знаю, что твои губы моих касались. Я не дурак. И не мелкий уже. Лицо Чэна с каждым словом меняется, а на последних предложениях его маска совсем уже по швам трещит и распадаться начинает. Потому что Ли просёк его. А Чэн не ожидал совсем. Тем более, что Ли опять ту тему с водой затронет. И выводить его из состояния почти ёбаного Дзена весело так. Чэн губы непроизвольно облизывает. Медленно. Точно Ли показывает: я это был, я. Мои ты губы запомнил. Смотри слюной не захлебнись, щенок. А щенок действительно захлебывается. Блядь, и как тут не захлебнуться-то? Когда этот мужик вызывает желание прямо в машине на него накинуться, попробовать его на вкус. Кромки зубов острых облизать и даже язык о них порезать — пусть немного крови Змея в себе почувствует. Пусть жажду по ней потом испытывает. Пусть так же желанием трахаться давится. Шею, которая наверняка тем штормом пахнет — вылизать, и ниже, ниже, ниже. И больше-больше-больше. И Змей действительно запомнил. До сих пор помнит. Их отпечаток там надолго остался, его даже мятная жгучая паста не прожгла. Их ещё раз почувствовать хочется. Нормально. В поцелуе глубоком, от которого с первого раза крышу с корнем снесёт. От которого руки, словно их только что развязали, по телу скользнут, чтобы прощупать каждую мышцу, каждую кость выступающую. Чтобы запомнить его всего. Чтобы никого Чэн вокруг больше, кроме Ли, не замечал. Обо всем на свете забыл. О работе. О проблемах. О делах. И тонул в ощущениях сладких, вяжущих, что внизу живота сладостью отдаваться, раскатами молнии будут. Что завладеют им полностью. А он Змеем завладеет. Полностью. — Мелкий ты. — Чэн ухмыляется, на дорогу глядя, и волосы треплет, которые Ли с утра так старательно укладывал. Ли непроизвольно под руку подставляется. Ли сегодня, если честно, вообще какую-то хуйню творит. Чжэнси помочь пообещал. К почти незнакомому мужику в тачку тонированную запрыгнул и даже не спросил, куда они едут. Перманентно глаза прикрывает от того, что взгляд его въёбанным становится от мыслей, где Чэн его трахает. Где на губах Чэна его, Ли, кровь. Где двенадцать по Бофорту идут на хуй и они вдвоем создают новую шкалу, ещё никому не известную. Где шторм, в котором лишь хриплое дыхание и выдохи на грани стонов, убивает всё живое в радиусе ёбаной солнечной системы. Потому что с Чэном по-другому нельзя. Потому что Шэ Ли любит пожёстче. А Чэн уже сам по себе кажется жёстким. Блядь. Шэ Ли думает: в машине наверняка неудобно. Думает: а хотя… Думает: если я сейчас к нему на колени переберусь… — Мы куда-то едем? — спрашивает хриплым голосом, а сам по сторонам смотрит. И ни души вокруг. Ни машин. Ни людей. Только двенадцать по Бофорту в черной тонированной машине. Только зверское желание трахаться с незнакомцем. Только Шэ Ли подумывает, что он совсем уже ёбу дал, раз его так мажет от одного вида Чэна. Тот как всегда в рубашке, только без пиджака. Рубашку эту разорвать бы, чтобы пуговицы все разлетелись в разные стороны, гулко отскакивая от салона машины. Вот так было бы гораздо лучше. Но Ли и так облизывается на него, даже если он в одежде, черт его задери. Хренов Чэн. Хищник, блядь. А Ли на хищников слишком падкий. А ещё они от города всё дальше и дальше в горы поднимаются. А ещё стояк только сильнее становится, кровью до боли наливается. Шэ Ли на кнопку жмёт, открывая окно — через зубы воздух свежий, полевыми травами пахнущий, втягивает. Не помогает даже это. Все ещё шторм по Бофорту в двенадцать ёбаных баллов, которым Ли сносит. Которым топит в мыслях одна хуже, развязнее другой. Они уже кромку сознания прожигают. Которыми Ли захлебывается, и действительно на Чэна слюни пускает. И чувствует-чувствует-чувствует. — Просто покатаемся, я тебе одно место красивое покажу. — Чэн выворачивает на холм, где вдали обрыв виднеется. А у Шэ Ли дыхание захватывает: обрыв. Они подъехали так близко, что передние колеса вот-вот сорвутся вниз. И они вдвоем тоже. Внизу живота от этой опасности ещё больше схватывает протяжно-сладкими судорогами. И он чувствует-чувствует-чувствует. — Зачем? — Шэ Ли смотрит на город внизу, который пожирает закат. Который совсем оранжевым сделался, отсвечивая окнами многочисленных высоток. И это вот — действительно красиво. Половина уже погрузилась во тьму, а другая половина всё ещё яркая, апельсиновая. Вот и Ли сейчас также себя чувствует располовиненным. Часть его чувствует, а часть всё ещё в летаргии, под землёй могильной, которую он уже устал разгребать. Он не понимает, что внутри творится, что происходит там. Там тот же шторм, что и в машине. Там всё к чертям сносит. Там пиздец. — Ты же сказал, что у тебя дома нет. И раз так, то тебе и заняться нечем. Сюда приходить будешь, чтобы скучно не было. — Чэн дверь приоткрывает, головой показывая Ли, чтобы он тоже вышел, и пиджак с собой захватывает. Ли выходит, озирается: на небе уже тусклая луна видна. На небе пожарище настоящий. На небе облака в красном тонут, как недавно руки Ли в крови. Наверняка облакам тепло сейчас. А Ли вот прохладно. Он нерасторопно к Чэну подходит, замечая, что не так уж и близко они к обрыву подъехали. Там ещё добрых два метра. Значит, можно задницу погреть о капот. Чэн тут же закуривает, но Ли не предлагает. Жмот, черт же возьми. Привёз в какие-то ебеня, ещё и сигаретой не делится. Ли улыбается по-змеиному, к нему почти вплотную подходя. Да и чёрт с ним, если всё ещё не утихающий стояк заметит. Чэн на город смотрит, щурится оранжевому, который в его потрясных глазах пустынной бурей отражается — ну ахуеть просто. Ну правда. Ну это же нереально. Ли зависает на секунду, а потом без спроса вытягивает из пальцев сигарету и тут же отходит к машине. Сигарету зубами закусывает, затягивается глубоко до того, что лёгкие и гортань тут же прожигает табаком и смолью. А у самого голова кружится, точно пару мертвых петель словила. И не от затяжки глубокой. От вкуса Чэна, черт его раздери. Опирается руками о капот и запрыгивает на него, усаживаясь поудобнее. И плевать, что пыльный — задницу всегда отряхнуть можно. Внимательно за Чэном наблюдает, которому этот жест Ли явно не понравился. Тот подходит так же медленно, шагами тяжёлыми, от которых пыль от земли поднимается клубами. От которых дыхание зачем-то прерывистым становится. От которых сердце через раз стучит, как будто забывает свою единственную работу, когда Чэн так близко. Ли сигарету меж зубов сжимает с силой: пусть отобрать попробует. А Чэн лишь на него пиджак свой накидывает. — Ты странный. — выдыхает Ли, когда понимает, что сигарету у него никто отбирать не собирается. И сам не замечает, как та выскальзывает из его пальцев. Чэн лишь слегка задел его. Подушечками пальцев. И снова шторм, и молния прицельно в пах нетерпеливым сладким разрядом бьёт. Темнота уже и тут всё затопила. Теперь светит лишь луна. Красивая, огромная и жёлтая. Чэн на нее сначала смотрит, а потом совсем близко подходит, опять меж его ног оказываясь. Ли глаза рассматривает, устраивая одну руку на капоте горячем. Наверное, с той жёлтой луной их сравнивает. Взгляд у него тяжёлый. И дышится под ним тяжело. И отвести глаза невозможно. Никак. Ли пытался. Чэн затягивается крепко, его за шею цепляет, а Ли от одного этого стоном давится. Чэн к себе тянет, втягивает в этот чёртов шторм. Где уже не видно ничерта, только как всполыхнул уголёк сигареты, которой хищник затянулся. Где уже все двенадцать с половиной по Бофорту. Ли непонимающе поддаётся, тянется к нему, сам не зная зачем. И упрямо рассматривает уголёк, который чёткую алую линию прочертил вниз, на пыльную дорогу. А потом Ли накрывает совсем. Ли соображать перестаёт совсем. Внутри всё оглушительно взрывается разрядами концентрированного возбуждения. Потому что губы Чэна на его губах. Потому что они ничерта не шероховатые, как Змей думал. Они зачем-то влажные. Они зачем-то по его губам мягко мажут, а от ладони на шее в жар бросает. В пламя адово. Ли рот приоткрывает, когда Чэн в него выдыхает дым сигаретный. Едкий. Зачем-то сладковатый. Терпкий. А Ли им дышит — задыхается. Ли всего его в себя вдыхает. Пропитывает им лёгкие до боли. А Чэн произносит ему прямо в губы: — Мне нужно поговорить на счёт твоего отца.