Protect Me

Цзянь от холода ёжится, поправляя воротник, и оглядывается опасливо — нет ли рядом кого. Ему было бы гораздо спокойнее с Би рядом. Но Би там — в душе заперся. Наверное, уже вышел. Наверное, уже понял, что Цзяня в его доме нет. Наверное, уже злой как чёрт город прочесывает, а Цзянь тут стоит и о нём думает. И думает, что лучше бы он ту смс от Чжэнси совсем не заметил. Лучше бы спать лёг. Лучше бы там, рядом с Би остался. Потому что сейчас три ночи. Сейчас темень. Сейчас он один стоит на остановке, где люминесцент мигает раз в две секунды и жужжит постоянно. А рядом только лесная местность и мелкий магазин напротив круглосуточный, где видны стеллажи с шоколадками. Там тоже мигает вывеска. Может, она тоже жужжит — Цзянь не знает, но старается сконцентрироваться на звуках. Внимательно по сторонам смотрит. Округу туманом по ногам топит. Он выстилается прямо у подошвы и на дорогу сползает, которая желтыми длинными линиями расчерчена. Би сказал, что тот ублюдок мёртв уже. Но таких, как он, наверняка ещё много, учитывая, что Цзяню выходить нельзя без Би. А Би не абы кто. Би командует какими-то там крутыми боевыми операциями — Цзянь в его бумагах подсмотрел. Цзянь бы не удивился, если бы ему прислуга рассказала, что однажды Би поймал пулю зубами и огромную фуру голыми руками остановил, а она ещё и горела, и в ней, по случайности, оказались пять младенцев и их несчастные матери. В доме о нём чего только не говорят — просто человек-легенда. Одна из девушек поведала, что у Би есть всего два режима: идти и убивать. Цзянь уже возразить ей хотел: он же ещё собственноручно спасённых мальчишек в душе намывал, а потом ещё и успокаивал. Но язык вовремя прикусил, иначе Би бы ещё и третий режим придумали. Вторая девушка таинственным голосом рассказала Цзяню, что правую руку Би называют Закон, а левую — Порядок. А потом девушка упорхнула пыль с мебели сметать, а Цзянь так и остался на месте, задумчиво палец к губам приложив и думая, что впервые видит человека, который и закон и порядок на хую вертел. А третья и вовсе заявила, что когда Би входит в воду — не он становится мокрым, а вода от Би. А вот этому Цзянь уже поверил. Отчего бы не поверить? На Би стояк зверский. От Би пахнет так, что сознание тут же отключает в Цзяне все режимы, кроме «трахаться». Вид Би пугает и возбуждает одновременно. Вот и не верь потом во все эти легенды, которые о Би по дому ходят. Интересно, он сам то их слышал? Если да, наверняка ухмыльнулся бы, как только он умеет — уголком рта. Ну, то есть — крышесносно. Для Цзяня, по крайней мере. Из магазина навстречу Цзяню выходит Чжэнси с пакетом в руках. Цзянь даже не заметил, как тот туда зашёл. А ещё и думал, что внимательный. Да он скорее сейчас уязвимый, чем внимательный. А ещё счастливый, потому что Чжань идёт к нему. И пусть в три ночи. И пусть на пустынную остановку. И пусть туман устрашающий его окутывает. И пусть Би рядом нет, который Цзяня скорее всего придушит, когда найдёт. Но не при Би же сцену признания устраивать. При его устрашающем виде даже королева Британии Цзяню взаимностью ответит, только потому что Би на нее угрюмо пялиться будет. Тут всё честно должно быть. Чжэнси рукой ему машет приветственно, дорогу перебегая. — Ты пришел. — он улыбается легонько. А от таких улыбок только и можно, что таять и в ответ тоже улыбаться широко и искренне, согревая всё вокруг. Но аккуратно закленный широким пластырем синяк на скуле — улыбку с лица Цзяня медленно смывает. И он уже с беспокойством в лицо Чжэнси вглядывается. Дотронуться хочет, но руку тут же одергивает, вспоминая свою реакцию прошлую. Неизвестно, как тело отреагирует. Неизвестно, что тело на этот раз выдаст. И Би рядом нет, чтобы запах его вдохнуть, лёгкие им забить до темных кругов перед глазами. Чтобы в руках его сильных оказаться и успокоиться. Потому что руки у него и вправду волшебные. И сам он волшебный. А Цзянь дурак, потому что припёрся в три часа ночи на остановку безлюдную, чтобы Чжэнси в чувствах признаться, а о Би всё равно перестать думать не может. Он же о Чжэнси всегда… До Би — всегда. А сейчас… Сейчас ебанина какая-то неведомая творится. Сейчас Цзяню кажется, что он там, в доме должен быть, а не тут. Около Би тихонько сидеть и домашнюю работу делать, а не в чувствах признаваться. Сейчас Цзянь зачем-то о Би, а не о Чжэнси. Да нет же. О Чжэнси он тоже. Его просто на куски рвёт. Но Цзянь не отступится. О Чжэнси он всегда. А о Би только дни последние. Это несравнимо вообще. Это просто форменное помешательство. Временное. И оно пройти должно. Должно же, так? — Сиси, я так виноват... как ты? — Цзянь с ноги на ногу переминается, по привычке руки в карманы куртки засовывая. Чтобы соблазна больше до Чжэнси дотронуться не было. Чтобы больше не было атак панических. Чтобы не было больше синяков на его лице, прекрасном и родном таком. Ещё одного разочарованного взгляда от Чжэнси Цзянь не выдержит. Сердце тут асистолией схватит, которая быстро в брадикардию перерастёт. Ну просто, потому что разбитым оно окажется — разойдутся те швы потёртые, на которых оно ещё держится. И всё. И не станет Цзяня. И не станет его жизни прежней. Потому что разочарование гораздо хуже злости или ярости. Потому что злость и ярость рано или поздно проходят. Они временные. А разочарование остаётся навсегда. И выгнать его из своего сердца просто невозможно. Он как родственник, который говорит, что поживёт у тебя неделю, а потом ещё неделю, ещё и ещё, и так, пока не останется навсегда. Совсем — навсегда. Чжэнси отмахивается. Наплевать ему на скулу подбитую. В глазах его беспокойства столько, что Цзянь давится им, захлебывается, пытаясь свежий ночной воздух вдохнуть, но вдыхает лишь отчаянное беспокойство. Вот всегда Чжэнси так. Всегда Цзяня на первое место ставил. Всегда заботился о нём. Всегда беспокоился. И как после этого в человека не влюбиться, спрашивается? Ну вот как? Влюбляются ведь в первую очередь в душу. В ту, которая за ребрами. В ту, которая всего двадцать один грамм весит — так люди говорят. Но даже двадцать один грамм — целый мир заменить может. Счастливым сделать может. Даже двадцать один грамм сломать может до стеклянного крошева. Даже двадцать один грамм нутро может вскрыть ножом, проеденным ржавчиной, и рассекать его до кровавого фарша. — Фигня. — Чжэнси садится на небольшую белую скамью и пакетом шуршит, доставая оттуда два напитка. — Там мы не могли нормально поговорить. Я хотел узнать, что с тобой случилось. Протягивает Цзяню один. Цзянь такой ещё не пробовал. А Чжэнси просто знает, что Цзянь экспериментировать любит. Чжэнси просто Цзяня очень хорошо знает. Чёрт возьми. Цзянь отрывным язычком щёлкает и пальцы тут же обдаёт пузырьками шипучки, которая клубникой пахнет. Цзянь к ней осторожно принюхиваясь, делает первый глоток, слыша как Чжэнси свою банку тоже открыл. Морщится, язык высовывает: ну и гадость. Кто вообще додумался до клубничной шипучки? Тьфу, недоумки. Чжэнси, замечая это, без слов меняется с Цзянем напитками. А Цзянь думает, что душа у Чжэнси вовсе не двадцать один грамм весит. Она у него слишком добрая. И чтобы всю доброту там уместить — всех килотонн этого мира не хватит. В сердце настоящий бардак. Потому что оно чуть не воплем исходится, больно о рёбра бьётся. Просит, умоляет, вымаливает до Чжэнси дотронуться. Оно ведь о нем всё сшито. А Цзянь просто наблюдает за тем, как Чжэнси напиток отпивает, тоже морщится слегка, но вида не подаёт. С губ клубничную сладость слизывает, а Цзянь зачем-то неосознанно сравнивает это движение с тем, как это Би делал. И зачем сравнивает — не понятно. Но Би, видимо, просто опытнее в слизывании с губ разных штук. Потому что он в этой борьбе побеждает. И Цзянь снова дурак, потому что опять о Би думает, сидя с Чжэнси вот так близко. С тем, в кого влюблен безответно. С тем, кто так заботливо сейчас капюшон на куртке Цзяня поправляет и ворчит: разве тебе так ходить удобно, ну. Сейчас — удобно. А вот когда стояк на Би зверский — не очень. Да ёбаный ж ты боже. — Ну, сначала меня похитили… — начинает Цзянь под пристальным взглядом Чжэнси, который головой качает отрицательно — не верит. Цзяня останавливает, руку приподнимая. Чжэнси слишком приземлённый для всех этих похищений и мужиков в черных костюмах, которых только в кино показывают. В боевиках, которые так Рыжик любит. Когда перестрелки. Когда рукопашный бой. Когда главный герой весь в крови — победителем из схватки выходит. Ну, или когда обычного мальчишку внезапно и непонятно зачем похищают и на складе прячут. Когда там, на складе, ублюдок, с которого куртка потрёпанная временем, грязная — спадает. Когда руки мерзкие-пыльные-шершавые по всему телу. Чжэнси слишком приземлённый для этого. Чжэнси слишком реалист. Чжэнси слишком чистый для этого. А ещё Цзянь просто не сможет ему о руках рассказать. Потому что стыдно, грязно, мерзко. Он сам себя таким чувствует. И если расскажет — Чжэнси тоже запачкает. Если расскажет — снова в воспоминания провалится. И выбраться оттуда не сможет. Ведь Би рядом нет. Нет рук сильных, которые его оттуда снова освободят, выбивая ногой дверь железную из петель. Нет запаха свежего ледяного ручья, леса и древесины вымоченной. Нет спасения. Би нет. — Цзянь, я серьёзно. — Чжань ещё глоток делает. Наверное, у него тоже в горле пересохло. Наверное, он тоже волнуется. И не понимает ничего. И верить в похищение не хочет. Да и кто бы поверил. Цзянь и так никому никогда нужен не был. Даже родителям: отца нет, мама вечно на работе. А тут вдруг понадобился. Ещё и непонятно кому. Простой и ничем не выдающийся. Цзянь губу нервно закусывает, глаза зажмуривает и выдыхает нервно, теребя эглет на шнурке куртки: — Я тоже. Чжэнси лицо потирает с силой и облокачивается о скамью. Обдумывает он слова Цзяня. Сопоставляет факты и выглядит при этом в свой мир погруженным. В свой структурированный мир, где всё по полочкам, по коробкам в алфавитном порядке, а на тех даже пыли нет. И в этот структурированный мир Цзянь врывается, рассказывая невероятные вещи, которые в эти коробки да на полки не умещаются никак. Вот похитили его — и Чжэнси хмурится на это. Вот похитили его — и Чжэнси губы со внутренней стороны нервно кусает. Верить начинает. Поворачивается к Цзяню всем корпусом, долго в глаза ему смотрит. И там вины столько: не смог защитить. Обещал. Давно обещал. А сло́ва не сдержал. Его изнутри на куски рвёт, а склеивать Чжэнси некому. Его мир структурированный только что пожар охватил, потому что он наконец поверил — Цзянь видит. А ещё видит в глазах светло-серых — беспорядочные метания мыслей о том, что теперь Цзяню сказать. Он рот открывает, тихо начинает: — Так это… На этот раз его прерывает Цзянь. Он не хочет слышать от Чжэнси эти слова. Он не хочет сломать его мир окончательно. Чжэнси ведь восстановит там всё со временем. Уложит обратно по коробкам. По алфавиту распределит и пепел с полок стряхнёт. А сейчас он просто сглатывает шумно и с долей испуга на Цзяня смотрит. Не смотрит — оглядывает. Выискивает следы похищения. Выискивает следы синяков, борьбы. А не было там борьбы никакой. У Цзяня против того мужика вообще никаких шансов не было. Он ведь под чем-то был, что ему через вены против воли влили. Он ведь к трубе толстой прикован был. Он ведь на складе заброшенном оказался и кричи-некричи — никто не услышит. Не поможет. Не спасёт. Цзянь и сам теперь задумывается, как его тогда Би там обнаружил. Как именно в том месте оказался, до зубов вооруженный. К перестрелке готовый. Ко всему готовый. — Не шутка. — Цзянь вертит в руках банку шипучки. — Меня накачали какой-то дрянью и уволокли на заброшенный склад. Там страшно было, Сиси. — на Чжэнси взгляд поднимает. — Там плесенью пахло и сыростью. И мужик там был страшный. Но меня Би спас. Спас. Сам, без чьей либо помощи. В одиночку взял и спас. Вытащил из темноты и отстреливаясь, сиганул в воду, крепко к себе Цзяня прижимая, словно Цзянь чего-то стоит. Жизни Би стоит. Прикрывал ведь его телом своим. И в воде не бросил, даже когда Цзянь сознание терять начал. Когда уже на дно огромного канала уходить начал. У самого ведь наверняка кислород кончался, а он всё равно за Цзянем в темень водяную поплыл. Цзянь помнит только его руку на своей. Как его ладонь горячая запястье зацепила, заключила крепким обручем и наверх потащила. А дальше темнота. А дальше кровать. А дальше… — Тот здоровяк с татуировкой? — спрашивает Чжэнси, губы поджимая. Он всё ещё информацию переваривает. Он всё ещё представить пытается. И хорошо, что Цзянь лишь малую часть рассказал. Иначе он Чжэнси окончательно бы сломал. А таких людей, как он, ломать нельзя. Никогда и ни за что. Просто потому что на таких, как Чжэнси, порой чей-то мир держится. Цзяня мир, например. Ну или раньше держался. А теперь у Цзяня тело прикосновений боится. Теперь у Цзяня флэшбэки вьетнамские, которые накрывают. А теперь у Цзяня ежедневные тренировки чёрт знает зачем, особняк со всеми удобствами. И здоровяк с татуировкой. И жизнь теперь совсем другой кажется. А Чжэнси точно по ту сторону обрыва остался. По ту сторону похищения. По ту сторону, где у Чжэнси: школа, видеоигры, свидания, прогулки с друзьями, которые по городу от нечего делать слоняются. По сторону, где подростковая жизнь. Жизнь нормальная, без тренировок на износ. А Цзянь стоит и смотрит на него с другой стороны. Со страшной. Со взрослой — где нет места нормальной подростковой жизни и видеоиграм. Где есть место триггерам и страху, что похищение повторится. С той, где есть Би. И Би — его единственный якорь, который сорваться в обрыв не даёт. Слишком сильный он. Даже если Цзянь вниз сиганёт — Би его поймает. Цзянь это просто знает. И Би это знает — Цзянь уверен. А вот Чжэнси с той стороны обрыва не понимает этого. И моста нет. Нет никаких шансов теперь Цзяню на ту сторону попасть. Только и остаётся, что перекрикиваться с Чжэнси, пытаться донести ему, чтобы он понял хоть что-нибудь. Вслушиваться самому в пустоту, чтобы Чжэнси услышать. — Да, он. — подтверждает Цзянь, затягивая шнурки на капюшоне. Да — он. Он — здоровенный. Он, который мучает утрами со своими идиотскими пробежками. Он, который не знает, чем там подростки питаются. Он, который говорит, что стояк на мужика в ванной — это норма. Он — со стрёмной татуировкой. Он, от которого пахнет спокойствием. Он, которого Цзяню зверски хочется попробовать. Он. Он. Он, черт возьми, Би… — Зачем тебя кому-то похищать? Выкуп? — Чжэнси задумчиво подбородок потирает, угрюмо в небо смотря. А небо чистое. И луна на нем жёлтая. Яркая. И звёзды холодным светом подмигивают. А по ногам туман ползет медленно, точно его подгоняет кто-то. И Цзянь озирается опасливо. Раньше с Чжэнси страшно никогда не было, а сейчас… Сейчас они по разные стороны огромной пропасти. И нет рядом Би, который спасти может. И Цзянь без него беззащитным совершенно себя чувствует. И этим ощущением — удавка на шее всё сильнее затягивается: раньше так не было. Раньше Чжэнси защитой был. — Мне и самому ничего не сказали, только Би в охрану поставили. И в том доме теперь держат. — Цзянь отвечает голосом севшим, изломанным удавкой проклятой. Убитым голосом. Потому что похищение убило его обычную жизнь. И продолжает убивать в нём того светлого и смешливого пацана, каким он был. У Цзяня выбора нет — его заставляют взрослым становиться раньше времени. Его просто выдернули из теплицы и на льдину зашвырнули: а дальше уж сам, пацан, ты взрослый теперь. И пацан, который взрослым никогда не был, пытается научиться. А жизнь всё под дых бьёт и бьёт, не давая подняться с колен. Не давая и вдоха сделать. И удавку с садистским наслаждением затягивает: мало тебе, да? Ничего, терпи, дальше только хуже будет. Это взрослая жизнь. Привыкай, пацан. Чжэнси дышит часто и прерывисто, кулаки сжимает в бессилии. Брови свои великолепные хмурит. Он понимает. Он хочет Цзяня вытянуть из этой взрослой жизни и вернуть в нормальную. В свою. Но не может. И в глазах его — все звёзды тухнут разом. В глазах его — темнота и вакуум. В глазах его — ебаное бессилие. В глазах его — сожаление, помноженное на бесконечность. И смотреть на это так тяжко, что Цзянь взгляд отводит на яркую вывеску магазина. Которая мигает раз в две секунды неоном в тумане, что всё выше поднимается. И воздух сразу влажным делается, ещё больше морозит. — Я сам обещал тебя защищать, и не смог. Я позволил этому случиться. — произносит Чжань сквозь зубы, почти шипит. На себя шипит — Цзянь знает. На себя он зол. И сам бы на себя накинулся, если бы мог. Он к себе ненависть испытывает, морщится. Он ведь так долго путеводной для Цзяня был. А сейчас его путеводная гаснет с каждой секундой. Его путеводная сама себя изнутри виной жрёт и угасает-угасает-угасает. — Сиси, всё в порядке. Я жив. Тем более, у того ублюдка был пистолет. Цзянь его зажечь вновь пытается. Но в руках лишь угли обжигающие остаются. В руках лишь угасающие, в пепел превращающиеся угли, черт возьми. Как он теперь без путеводной? Как он без света? Без того внутреннего света, который только в Чжэнси и видел. Нельзя ему гаснуть. Всё что угодно, только не это. Нельзя так с путеводным. С личным Сириусом, который ярче остальных звёзд — нельзя. — Сейчас ты в порядке? — Чжэнси горло прочищает, но его голос все равно расколами уши режет. Сердце режет наживую, без анестезии. Бритвами острыми и ржавыми. Швы вспарывает, которые сам же накладывал. А Цзянь машинально к груди тянется, ладонь на сердце укладывает: ну успокойся же ты. Ну хватит уже. Мне же больно. И тебе. И ему. И нет, не в порядке Цзянь. Цзянь задыхается лишь от этих разломов, что внутри Чжэнси. От разломов в нем самом, потому что там, у него внутри, сейчас — ёбаный ад. А он спрашивает, в порядке ли Цзянь, даже если сам не в порядке. Не в порядке. Цзянь не в порядке. И Чжэнси не в порядке. И в порядке у них уже никогда не будет. Но Чжэнси об этом знать не обязательно. Цзянь сам за него сломается. Цзянь сам себя за него… У Цзяня и так чёртов мир из-под ног уходит. Так пусть хоть Чжэнси на земле стоит как всегда, твердо и уверенно. Цзянь сам за него пеплом на землю осыпется. И по стеклу битому ходить будет. Что угодно, только бы Чжэнси был в порядке. Хотя бы Чжэнси. Пожалуйста, блядь, пожалуйста! — Относительно. Би говорит, что реакции моего тела после похищения изменились, и поэтому я тогда не смог тебя обнять. — Цзянь говорит будничным тоном. Цзянь врёт. Цзянь чувствует, как его выламывает изнутри. И швы те — нити золотые, личным Сириусом наложенные — расходятся, трещат, их вырывают с мясом. И в грудине режет-режет-режет, когда Цзянь улыбается. Неестественно. Улыбкой больной, простуженной. Улыбкой, которая изнутри его наизнанку выворачивает. Улыбкой, которая болью в сердце отдаётся, которая разлом напоминает. Вот такой же, какой у Чжэнси внутри сейчас разрастается. И врать Цзянь не умеет. А Чжэнси все его улыбки наизусть знает. И это так, блядь, хреново — видеть, как он под этой улыбкой лишь сильнее убивается. Убивает себя о неё, напарывась телом на острые пики, пропитанные ядом лжи. — Тот урод трогал тебя? — почти рычит Чжэнси и тут же губу закусывает. И тут же бледнеет, потому что вопрос неосознанно задал. Потому что, только сейчас понял, насколько это серьёзно. И на Цзяня смотрит умоляюще: только правду скажи. В этот раз — правду. И пусть она убьет меня. Чёрт с ним. Чёрт со всем этим миром. Пусть он в аду горит. Потому что этот мир позволил этому с тобой случиться. Чжэнси в него больше не верит. Он миру больше не доверяет. И никогда доверять уже не будет. Вот и его порывом толкает во взрослую жизнь. — Да. — тихо отвечает Цзянь, которого дрожью крупной пробирает. Который зубы сцепил до боли в желваках. Который пытается не сорваться туда, на склад заброшенный. Не соскользнуть туда снова. Потому что Чжэнси оттуда его вытащить не сможет. А тот, кто сможет — далеко. — Боже, Цзянь… — Чжэнси уже руку к нему протягивает, как останавливается резко. Боится он за Цзяня. Что как в прошлый раз будет — опасается. Навредить не хочет. Пытается поверить, что Цзянь после этого в порядке. Заставляет себя руку опустить, сглатывая шумно вопросы, которые остриями ранят. Которые в голове мыслями — разрывными пулями в виски прямым попаданием. Он их растирает. И дышит шумно. Он бледный весь. Он боится услышать, что дальше было. И гаснет-гаснет-гаснет. — Всё нормально. Би говорит, что я смогу это преодолеть. — наигранно весело отвечает Цзянь. И снова улыбнуться пытается. Честно пытается, а выходит только оскалиться от боли, которая внутри всё в кровавый фарш истёрла. И это «нормально» хочется тут же выхаркать комьями крови, потому что — нет. Ненормально. Но пока есть Би — есть возможность, что «нормально» всё-таки будет. Цзянь уходит от попыток улыбнуться и уже серьёзно на Чжэнси смотрит. Точно убедить его пытается — в порядке будет. Когда-нибудь. И пусть даже не в этой жизни, так в следующей. Но будет, слышишь? Будет, Чжэнси. Я для этого очень постараюсь. Чжэнси видит. Верит. Слишком хорошо Цзяня знает, чтобы по взгляду его всё понять. И на секунду, всего лишь на секунду — Цзянь видит, как в его глазах вновь звёзды зажигаются. И есть шанс, что личный Сириус не погаснет. Что так и останется яркой путеводной. Что свой внутренний свет не утратит. — Какой-то он подозрительный, твой Би. — уже более расслабленно говорит Чжань, складывая руки на груди. Ну ещё бы не подозрительный. Здоровый ведь. Огромный просто. Ещё и с волосами цвета снега первого, холодного. Со взглядом хищным. И улыбками лёгкими и тёплыми. С татуировкой, которую всё-таки надо поближе рассмотреть — может, не настолько она и стрёмная. — И не мой он вовсе. — Цзянь чувствует, как краснеть начинает. Чувствует, что сердце зачем-то удар проёбывает на словах «твой Би». Ему сердцу сказать хочется: слова же просто, ну чё ты начинаешь? А сердцу всё равно. Оно Цзяня никогда не слушалось. Захотело — влюбились в лучшего друга детства. Захотело — Би в себя вшило за несколько дней. Би, который незнакомец. Би, о котором столько легенд по дому ходит. Би, одной легенде о котором Цзянь зачем-то верит. Непослушное оно, сердце. Нельзя в себе двух человек держать. Так и разрыв получить можно. Мелкое оно. Оно лишь для одного человека предназначено. И Цзянь уже решил для кого. Поэтому сюда и пришёл. Для Чжэнси оно. И нет другим там места. — И что будет теперь? — Чжэнси ногой о землю шаркает, разгоняя туман. А он не разгоняется, только клубами поднимается и снова вниз опадает прохладой. Если бы Цзянь только знал ответ на этот вопрос. Если бы только сам мог сказать. Он бы к астрологам обратился да к гадалкам — может они знают, что там в будущем будет. Они наверняка знать должны. Да разве в четыре утра кого из них найдешь? Спят они и Цзяня явно на приём не ждут. — Я не знаю. Наверное, меня ещё какое-то время подержат в том особняке. А когда станет как раньше… Не знаю, Сиси. Но я хотел бы всё вернуть назад. — Цзянь голову на бок склоняет, наблюдая за борьбой Чжаня с туманом, где счёт — ничья. И хочет вернуться в те времена, когда не было между ними пропасти. Не было дома огромного. Не было Би. Где в сердце был лишь один человек. И все его удары о ребра — лишь о нём. Но во взрослой жизни видимо нет функции «хочу», зато есть «надо». И надо бы её создателям письмо гневное отправить: какого хера всё так сложно-то блядь? Упростите вы уж эти свои ёбаные функции, будьте уж так, блядь, добры. Заранее благодарю, с любовью, Цзянь И. — И я. — отзывается Чжэнси, переставая бороться с туманом. Потому что в мире есть вещи, которые мы переиграть не можем. И изменить тоже не можем, сколько бы ни старались, сколько бы сил на это не тратили. И всё, что остаётся — смириться. А может и принять. Или отпустить и жить дальше. Ну туман и туман — пройдет ведь он когда-нибудь. К утру, например. — Я могу взять тебя за руку? — Цзянь голову виновато опускает. Но ему так к своему личному Сириусу прикоснуться снова хочется. Снова почувствовать его. Теплого. Родного. Того, что сердце штопал нитями золотыми. Того, кто всегда рядом был. Того, кого Цзянь выбрал. Чжэнси осторожно вытягивает руку вперёд, давая Цзяню самому свою протянуть. Чтобы не спугнуть. Чтобы как тогда — не было. Чтобы было как все разы до этого. Цзянь вдыхает глубоко и кончиками пальцев касается его ладони на пробу. И выдыхает счастливо: не страшно. Телу не страшно, боже, блядь, спасибо! Он уже более смело берет Чжэнси за руку, жмёт свою ладонь к чужой ладони теплой. Чувствует его напряжение и пальцы похолодевшие. И не боится. Чжэнси наблюдает за ним внимательно, готовый ко всему. Но понимает слишком быстро, что Цзянь руку отпускать не собирается — улыбается этому. Так искренне, что нити те загораются теплым золотом. — На самом деле, я хотел серьёзно с тобой поговорить. — продолжает Цзянь. За руку взять — ещё пол дела. И это оказалось не так страшно, как слова, которые Цзянь собирается произнести. — Хорошо. Давай. Конечно. — Чжэнси чуть сжимает его ладонь: давай же, ну? — Мы с тобой уже давно знакомы. Ну, с самого садика. И ты всегда меня поддерживал и защищал. Ты был моей опорой. И тем, к кому я всегда могу обратиться. Ты мой лучший друг, Сиси, и может, это и неправильно, но… Чёрт возьми. Я думал, это будет легче. — Цзянь говорит сбивчивым речитативом, задыхается, замолкает на секунду, воздуха побольше набирая, и говорит: — Я влюблен в тебя уже давно, Чжэнси. — Ох… — Чжэнси точно под дых дали. Кажется, он сейчас пополам от боли согнётся. Он неосознанно ещё сильнее жмёт руку Цзяня. Больно жмёт. А Цзяня трясёт всего. Он только что сказал то, что носил в себе столько лет. Столько вечностей готовился сказать эти слова. Столько раз проговаривал их в себе. И столько раз представлял счастливую улыбку Чжэнси, который обнимет его и скажет: я тоже. Но Чжэнси сидит, застывший соляным столбом. Чжэнси в одну точку смотрит. Чжэнси на глазах бледнеет. Он, кажется, даже не дышит. — Вот именно — ох. Я честно старался быть тебе хорошим другом. Я старался… Я был хорошим другом? — Цзянь говорит совсем тихо, голову опустив. А золотые нити, которыми сердце заштопано, в предвкушении натягиваются. Цзянь боится, что теперь, как раньше — точно уже не будет. И от ответа Чжэнси зависит, останется ли перед ними та же пропасть, или она увеличится настолько, что их отшвырнёт на разные концы вселенной. Проходят всего лишь секунды, а кажется — бесконечности одна за одной. — Ты потрясающий друг, Цзянь. И я люблю тебя… — голос у Чжэнси подрагивает. А Цзяня глушит словами «люблю тебя». Люблю. Чёрт возьми, люблю. Все эти вечности, все эти годы мучений стоили одного лишь этого слова. И швы на сердце больше не нужны, потому что оно срастается, восстанавливается само по себе. И это магия. Это волшебство — слышать «люблю» от человека, в кого так давно влюблён был. У Цзяня в грудине настоящие сверхновые, там вселенные разворачиваются миллионами загорающихся звёзд, с которыми даже солнце не сравнится. С этим ничто не сравнится. Это счастье концентрированное, неразбавленное, и им захлебнуться хочется. Целые вечности захлебываться. Рядом. Вместе. Вдвоём. — Чжань Чжэнси! — Цзянь кидается Чжэнси на шею, обнимая. Он чувствует, как у того сердце стучит быстро-быстро. Как тот дышит часто-часто. Чувствует, как того тоже колотит. Чувствует: что-то не то. Не так что-то. Цзянь отстраняется, смотрит на Чжэнси, который от шока только отходит. Который брови приподнимает виновато. И Цзянь цепенеет. Он уже слышит, как пропасть между ними обваливается. Увеличивается. И Цзяня швыряет на миллиарды световых лет от Чжэнси потому что: — Стой, Цзянь. Стой… Я тебя люблю как друга, понимаешь? Как брата. Как того, кто всю жизнь был рядом. Я люблю тебя вот так. А не... — Чжэнси руку свою отнимает, сгибается, пальцами в волосы врезается. И нити те, натянутые, золотые — рвутся окончательно. С мясом. С болью адской, от которой завопить хочется. От которой подохнуть хочется, потому что больно. Больно-больно-больно. И сердце в осколки, которые ранят всё, которые врезаются в нутро остриями. Которые глотку вскрывают: ни вдохнуть — ни выдохнуть. Потому что кажется, что Цзянь вот сейчас прям от внутреннего кровотечения должен умереть. Но почему-то не умирает. А внутри так больно, так больно, блядь, больно. Удавка издевательски затягивается, заставляя на глазах выступить слёзы от удушья. От того ёбаного ада, который за рёбрами развернулся. Который каждую кость по отдельности выламывает. Который вены изнутри вспарывает. От которого во рту слюна водянистая собирается и тошнота ползёт к глотке вскрытой. — Да, я… Я всё понимаю. Блядь. Нет. Нет, черт возьми, блядь. — хрипит Цзянь, сцепляя руки в замок. До боли ногтями впиваясь в кожу. Но эта боль ничерта не заглушает тот пиздец, что внутри. То, что его сейчас наизнанку выворачивает. То, что он мертв уже внутри три минуты как. Время смерти: четыре часа, семнадцать минут. — Цзянь… — Чжэнси выглядит настолько виноватым, что его взглядом ещё раз, и ещё раз, и ещё, и ещё, блядь, ещё — нутро вскрывает. Так оглушительно больно. Так пронзительно и навылет в разорванное сердце — этот его взгляд. Это слово. Имя его. Цзянь его почти уже не слышит, его внутренним воем зверским заглушает. Его глушит собственным отчаянием, которое выблевать хочется. — Сиси, давай забудем об этом разговоре, прошу тебя. Пожалуйста. Просто забудь об этом. Давай будем как раньше — друзьями, ладно? — говорит он побелевшими губами и только краем глаза видит, как Чжэнси качает головой положительно, а потом опускает её на руки. И молчит. Молчит. Молчит. Цзяня к земле тянет. В землю. Поглубже. И не важно, что гроба нет. Теперь уже ничего не важно. Потому что по щекам горячее каплями в туман срывается. Потому что сердце теперь не бьётся совсем. Его убило то, что держало на плаву так долго. Одним лишь словом воскресить можно. Одним лишь словом убить. И это может быть одно и тоже слово. В разных, разве что, значениях. Ведь Цзянь его как парня. А Чжэнси его как брата. Блядь. Сзади слышится рев мощного мотора и визг тормозов, ругань грубым голосом. Родным голосом. Уже родным отчего-то. Цзянь голову вскидывает, тут же слёзы утирая, и видит Би. Он злой, как чёрт. Он в бешенстве. Он хмурится и пальцами, которые в черных перчатках, к себе Цзяня манит. Чжэнси тоже его заметил. Руку приветственно поднимает и извиняется перед ним за что-то очень громко, а потом на Цзяня смотрит, уже со скамьи вставая: — Давай будет как раньше… — упавшим голосом говорит он и бредёт в сторону магазина. А Цзянь чувствует, что подняться ему тяжело — мёртвые же не ходят. Но у него получается кое-как подняться. Утереть с лица слезы, которые зачем-то всё льются и льются. И каждый шаг к Би — болью отдаётся. Би его ловит, когда Цзянь запинается о бордюр совсем рядом с байком, на котором тот прикатил. И Цзянь ничего с собой поделать не может, он к Би жмётся. Сильно. Так сильно. Так сильно больно. Би, хоть и злой, но обнимает его в ответ, в себе укрывает от этого мира треснувшего. От мира сломанного. От мира, где мертво всё. Где нет большой и чистой. Где нет навсегда и счастливо. Где есть только ёбаное отчаяние и безнадёга. Где боль есть зверская. А от Би спокойствием пахнет. От Би жизнью пахнет. В Би спрятаться можно. И Цзянь прячется. Впиваясь в его футболку руками, заведя их за кожаную куртку. Последние сверхновые разрывает взрывами, галактики, что недавно были внутри — сворачиваются черными дырами, а звёзды гаснут быстро и слепо. — Мы домой? — мычит Цзянь ему в грудь, где сердце бьётся спокойно так и правильно. Где сердце живо. Би головой качает и по волосам его гладит. — Покатаемся немного. — отвечает он. И злость вроде бы отпускает его. Цзянь ещё точно понять не может — внутри всё настолько рваное, что он сейчас едва ли что понять способен. Он голову поднимает, непонимающе красными глазами, наполненными слезами, смотрит, и хрипит: — Зачем? Би склоняется у нему, касается губами, — приятными, тёплыми, наверняка вкусными, — лба, от чего у Цзяня мертвыми петлями мир идёт, и произносит вкрадчиво: — Разбитые сердца, Цзянь, лучше оставлять осколками на дорогах, чем нести их домой и хранить там.