Protect Me

Цзянь чихает в ответ бьющему о землю дождю. Сегодня скользко и мокро. Сегодня прохлада вымыла из хижины все запахи, кроме вымоченной древесины. И свежести, которую Цзянь вдыхать не устаёт. Потому что с этими запахами он хорошо знаком. Он с ними познакомился ещё на складе том страшном. Да так в себе их и оставил. Потому что оставлять там было больше решительно нечего. Уж точно не сырость, не плесень, не пыль. Цзянь ладони дождю подставляет. Капли приятно острыми иглами в кожу врезаются. Цзяню тут вообще хорошо. И это вот — странно. Тут ни грамма от цивилизации, даже туалета нормального нет. С душем дела совсем плохи — это вода, которую солнце греет, и мыться быстро надо, чтобы не всю воду использовать. Нужно чтобы Би ещё успел. И греть-то солнце греет, но плохо. Вода к концу вечера еле тёплая. Под такой лишь дрожать в кабинке самодельной и тоже деревянной и смывать с себя пену. Печка тут — ёбаный свет — хуже не придумаешь. Её, оказывается, дровами топят. Как с ней обращаться Цзянь так и не понял. Зато понимает Би. С ним, кажется, даже если на край света занесёт — выжить можно. Связи тут нет совсем. Ни с миром связаться, ни Чжэнси позвонить. А Цзяню нравится. Просто он, видимо, поехавший немного, если даже в таких условиях улыбаться продолжает, когда любой на его месте уже на второй день ныть начал. Цзянь не начал. А вот улыбка только шире и искреннее сделалась. И на второй день пошел дождь. И выйти уже кроме душа — некуда. Слякоть ведь везде и каменная насыпь и та — скользкая. И заняться тут совершенно нечем, кроме как Би взглядом голодным пожирать. Кроме как запахом его упиваться. Кроме как, голову склонив, задумчиво наблюдать за дождем, чтобы о Би поменьше думать. А поменьше о нём не получается. Не те обстоятельства. Не тот человек. Не та вселенная. Потому что тут всё о Би. И Цзянь весь о Би — абсолютно. Би где-то позади радиостанцию настраивает, волны уловить пытается. Да как их тут поймаешь, если дождина такой льёт, что все сигналы перекрывает. И Цзяня тоже немного перекрывает, потому что он неожиданно для себя вкрадчиво произносит: — Пойдем вместе. Ну, в душ…— стопорится, когда до него сказанное доходит, поворачивается резко и продолжает, точно оправдаться пытается. — Там вода совсем потом холодная из-за дождя будет, и… Цзянь застывший, с глазами широко распахнутыми, наблюдает за Би, который футболку с себя снимает. И то ли дело в освещении скудном, то ли в мозгах Цзяня уже совсем поехавших, но кажется, что каждая мышца у Би напряжённая. Из стали литая. И черт возьми, с таким телом только в журналах красоваться. И не абы где. На обложках только. Исключительно на обложках. А потом так же в фантазиях вот таких же обычных, как Цзянь, красоваться. Девчонок, пацанов — там разницы уже нет. А у Цзяня тут с обложки сошедший, настоящий самый, до которого дотронуться сразу же хочется. У Цзяня тут мир с ног на голову снова. Потому что Би раздеваться не прекращает. Потому что на нём уже ничерта почти нет. А у Цзяня на это всё слов нет. Потому что пиздец. Пиздец красивый. Пиздец какое тело у него. Пиздец как его хочется снова. Только теперь по-настоящему. Как у взрослых. Как у Цзяня ещё никогда не было. Пока ещё не было. Би на него смотрит вопросительно. А тут ведь пиздец. Тут ведь пошевелиться даже сложно. Не головой как обычно качнуть и сделать то, что нужно. Нужно ведь раздеться тоже. Нужно полностью. Цзянь заторможенно с себя кофту стягивает, взгляд от Би не отрывая, который полотенца сдергивает с веревки, на которой сохли те. Он всё ещё в боксерах. И хорошо, что так. Что он хотя бы шанс Цзяню оставил, чтобы тот отвернулся и стыдливо губу прикусил. Придержался за стену, снимая штаны, потому что мир кружится быстро слишком. И Би один в нём статичный. И чёрт знает что у Цзяня в башке сейчас творится, потому что та ночь в память клинится, заставляет его дышать чаще. Цзянь думает: спокойно, это же всего лишь душ. Думает: всего лишь с Би. Думает: с голым совсем. Думает: пиздец. И интересно сразу же становится: думает ли об этом Би? О чём он там вообще думает головой своей прекрасной. Думал ли вообще о чём-то после той ночи. Потому что у взрослых всё по-другому совсем. И не разберёшь их. А ведь хочется. И разобрать его хочется. И его просто — хочется. — Готов? — Би подхватывает гель для душа, который Цзянь с собой, к счастью, взял как самое необходимое. Кивает неопределенно. Готов, наверное. Сам ведь предложил. И как-то слишком быстро Би согласился. А теперь земля из-под ног уходит. Теперь сердце в пятках через мёртвую петлю оказывается. Потому что Би и от боксеров избавиться успел, пока Цзянь со штанами возился. Тут смущаться решительно некого. Никого же вокруг на целые мили. Только Би. Обнаженный полностью. Он и Цзяня обнаженным тоже видел. Но теперь, когда светло ещё совсем, Цзяню как-то неудобно. — Ты первый иди. А я догоню. — хрипит Цзянь, горло прочищая, когда Би невозмутимо мимо него проходит и по волосам его треплет, мол, не переживай ты так. Конечно, не переживай. Ага. Тут же переживать не о чем. Всего лишь в душе. Всего лишь вдвоем. Всего лишь у Цзяня снова на Би встанет. Подумаешь, Би, ну? Дождь по крыше барабанит и Цзяня немного в чувства приводит, когда Би за плотной стеной дождя скрывается. Они могли бы даже в кабинке не тесниться. Могли прямо под дождем этим. Только Цзянь не уверен, моются ли под дождём. Он сейчас вообще ни в чём не уверен. Тем более в предложении своем, которое само по себе как-то вырвалось. А Би согласился. Тоже не раздумывая. И наверняка ждёт его уже, а Цзянь, сняв боксеры, в стену тупит и губу искусывает. Как будто ему стена посоветовать что-то может. Тут только один вариант — к Би идти. В кабинку тесную. И Цзянь идёт, замечая, что Би полотенца предусмотрительно у входа оставил, чтобы в них потом укутаться быстро. Чтобы ими следы воды стереть. Шлёпки по слякоти скользят, а дождь, как только на тело обнаженное совершенно попадает — освежает и проще становится. Дождь почему-то уверенности придаёт, хоть и немного. Цзянь голову задирает, руки расставляет и ловит капли кожей разгорячённой. Пока не холодно совсем. Пока Цзянь остыть себе даёт. Всего лишь пару секунд, чтобы следом за Би в душевую протиснуться. Потому что тесная она. Потому что на двоих, как и кровать, явно не рассчитанна она. Протиснуться и опять застыть. Би уже воду включил, под напором стоит, вспенивая волосы свои белоснежные. Неправильную Би себе работу выбрал. Ну точно неправильную. Так же только в рекламе бывает. В рекламе, где красивый мужик себя намыливает и говорит что-нибудь вроде: это лучший шампунь, который я пробовал. И Цзянь бы на такую рекламу повелся. И попробовал бы, блядь. Но единственное, что тут хочется попробовать — это Би. Не распробовал его Цзянь как следует. Ему ещё раз нужно, чтобы уж наверняка. Чтобы наверняка втрескаться в него. Чтобы в сердце окончательно вшить. В сердце, которое удар через три проёбывает, прошибая ребра. Там, кажется, внутренние гематомы останутся. Там, кажется, внутреннее возгорание случиться может, потому что Цзяня замыкает на Би. Короткое замыкание — вспышка — пламя натуральное, которое нутро сладко лижет. И даже дождь, который округу охватил, не погасит. Он только плотной шумной пеленой ото всех это пламя скрывает. Тут темнее гораздо, чем на улице. Тут полутьма и свет прорезается лишь меж досок деревянных, лаком покрытых — чтобы не вымокали. Тут Би поворачивается к Цзяню лицом. И так близко они, что дыхание его жаркое на макушке где-то оседает. Ведь выше он гораздо. И больше он гораздо. А кабинка тесная слишком, чтобы не соприкасаться. Чтобы не дышать рвано в его ключицы. И Цзянь сам себя в ловушку загнал. Сам к хищнику сунулся в убежище. Сам себе приговор подписал. Запах шампуня и геля всю кабинку затопил. А Цзяня топит в глазах Би, когда тот за подбородок его цепляет и вынуждает голову поднять. И хорошо, что тут полутьма, господи. Потому что Цзянь краснеть начинает, захлебываясь в снежном холоде радужки. В глазах этих с хищным прищуром. В глазах этих, насквозь пронизывающих. Би точно гипнотизирует. И у Цзяня теперь сбежать шансов никаких нет. Ни под дождь, ни в хижину. По телу Би ведь капли прохладные так стекают, точно в съёмке замедленной. Точно весь мир застопорился. И капли эти чёртовы, которые по телу сильному. Горячему. И на губах они. И их слизать так хочется, что Цзянь чертыхается и на носочки приподнимается, руками шею обхватывает. Проводит языком по губам. Между телами ни дюйма лишнего. Все дюймы сейчас совсем лишними кажутся. Их им не нужно. Потому что Би губы приоткрывает, давая Цзяню языком ему в рот вклиниться. И несёт уже совсем. Уже совсем крышу срывает от тепла его тела. От капель прохладных, которые не отрезвляют ничерта. От поцелуя, который рваные выдохи из лёгких выбивает. Почву из-под ног настолько, что Би Цзяня одной лишь рукой удерживает, прижимая к себе. И короткое замыкание настоящим пламенем охватывает, выжигая ненужные мысли, оставляя только его-его-его. Его тело от капель и геля скользкое, к которому Цзянь притирается неосознанно. На чистых инстинктах. На инстинктах, которые все на Би лишь срабатывают и шанса подумать даже не оставляют. На инстинктах к нему ближе, углубляя поцелуй. На инстинктах запрокинуть голову, когда Би к шее кусаче спускается. Когда сам капли с пергаментной кожи слизывает. Когда втягивает кожу на шее до искр из глаз и задушенного стона, следы оставляя. Себя на теле Цзяня оставляя. От этого дыхание перехватывает. От этого во весь голос хочется. От этого, кажется, совсем умереть можно. От кайфа этого концентрированного, неразбавленного нихрена. От губ его на своей коже. От кромок клыков острых. От этого — волнами возбуждения захлёстывает. От этих укусов уже ничерта не нежных. От засосов, которые уже красным наливаются. И Цзянь им подставляется, потому что Би противостоять совершенно невозможно и не хочется. Би рывком его разворачивает к себе спиной, отчего у Цзяня совсем все ориентиры теряются, он вскрикивает коротко, когда лицом к доскам оказывается. А Би уже носом вжимается в шею, дышит поверхностно. Вдыхает его запах и Цзяню приходится в доски ногтями впиться, прочертить по ним царапины, ведь Би им, Цзянем — дышит. И запах у них сейчас один на двоих. Дождя запах и геля для душа. И это дурманом голову полонит. Это приход самый настоящий. Это лучше дури самой дорогой. Цзянь уже обдолбан. И Цзяню больше нужно, потому что он чувствует, как член Би в него упирается. Почти в задницу, черт бы задрал этот рост. Цзянь вздрагивает всем телом, когда ему прямо на спину холодное и вязкое льётся. Когда Би говорит тихо, почти рыком: — Спокойно, я просто помогу тебе помыться. И как чей-то голос так въёбывающе вообще звучать может. Как от чьего-то голоса себе рот зажимать приходится, чтобы в ответ не простонать. С Би все законы этого мира нахуй идут явно. Потому что голос его лучшим афродизиаком оказывается для Цзяня. Под его руками сильными, с мышцами наверняка напряжёнными — гель пеной по телу разносится. По спине всей, до шеи, которую Би спереди перехватывает, пальцы сжимая. И это ещё хуже на Цзяня влияет. От этого голова ещё хуже кружится. От этого в голову так даёт, что Цзянь ее запрокидывает, чтобы на Би посмотреть. Снова в его глазах, в которых уже зрачок радужку подпирает чернотой, утонуть на долгие секунды. Пальцы на шее жмут сильнее все, и Би с наслаждением за Цзянем наблюдает, у которого круги перед глазами. У которого член уже колом от рук его. Которого въёбывает до хриплого выдоха, ведь вдоха не сделать никак. Ведь пальцы у Би крепкие. Цзянь сглатывает слюну вязкую и слышит удовлетворенный смешок от Би, под ладонью которого кадык вверх-вниз прошёлся. Тот шею отпускает, вжимая Цзяня в доски вымокшие. Рукой одной. Ведёт пальцами до поясницы. Ниже. И Цзянь совсем задыхается, потому что чувствует, как Би задницу его сжимает. Как между ягодиц ведёт. И дыхание совсем спирает, когда пальцы, в мыльной пене все, по колечку проходятся, обводят его. Тело всё кипятком обдаёт. Дрожью. Другой рукой Би скользит по животу, до косой мышцы, которую ему передавить ничего не стоит, заставляя Цзяня в спине прогнуться от кайфа. Цзянь дышит шумно, руки на доски уложив, уткнувшись в них лбом. Потому что с Би иначе просто невозможно. Он сам — невозможный. И Цзянь упускает момент, когда Би на коленях оказывается. Когда смывает с ягодиц пену. Когда раздвигает их до судорожного вздоха. — Тише, мы здесь делать ничего не будем. — произносит Би. — Здесь — нет. Произносит, а потом… А потом пиздец настоящий. Потому что Цзянь язык его вместо пальцев чувствует. Он по колечку мажет мокро. А Цзяня выламывает почти. Это чувствуется так… Так невероятно, господи-боже. Так жарко и убийственно приятно. Так, что Цзянь не выдерживает, стонет развязно и громко. Сам этого стона пугается, а Би нравится. Нравится из него стоны эти выбивать. Нравится вылизывать так, что глаза закатываются. Так, что Цзянь зубами в предплечье своё впивается — только бы не умереть от кайфа, от которого пальцы на ногах поджимаются. Только бы на ногах удержаться, потому что их скашивает уже. До Цзяня даже не сразу доходит, что Би сказал. Потому что язык его чуть внутрь клинится и снова снаружи вылизывает. До Цзяня не сразу доходит, что Би вылизывать его перестаёт и поднимается с колен. Что к себе разворачивает мягко, ловя его, коленом между ног упираясь. Цзянь на его взгляде голодном сфокусироваться пытается. Пытается уловить что Би делает и почему остановился. Спросить хочет, но в глотке пересохло. Цзянь слишком им пьян. Наблюдает пьяно за Би. А Би лишь на руку шампунь льёт и растирает на волосах Цзяня. — Закрой глаза. — командует тоном почти приказным, от которого мурашки от шеи до поясницы пробирают. Командует, и Цзянь слушается, дыша шумно. На капли, которые плохладным водопадом тело остужают — наплевать абсолютно. Они остудить не смогут никак. Цзяня плавит. Цзянь сейчас сам всё что угодно расплавить может, если ещё раз въёбанный взгляд Би поймает. Если ещё раз… Цзянь замирает, за его предплечья хватаясь. Потому что тут не устоять. Потому что Би, пока ему волосы вспенивает одной рукой — другую руку на член опускает. Ведёт тягуче-медленно. Пальцами проходясь по каждой вене. Кружит по уздечке. Цзянь не выдерживает, помогая ему смыть с себя пену, чтобы глаза открыть. Чтобы попросить большего. И да — не тут. Там, на кровати. Тут ведь неудобно будет. Это не место для первого раза. А там — да. — Би… — он останавливает его, за запястье перехватывая, захлебываясь ощущениями. Почти умоляя. Захлебываясь удовольствием, которое все тело крупной дрожью прошибает. Им захлебываясь. И глаза открывает медленно, облизывая губы, нарываясь на взгляд его тоже пьяный. Им, Цзянем, пьяный. Тоже расфокусированный, тоже голодный, убийственно хищный. Остальные слова в глотке стрянут комом. Остальные слова Цзянь произнести не в силах. Остальные слова Би и не нужны. Потому что он тянется к крану, его выворачивая. Потому что вода уже не течёт водопадом. Потому что Би Цзяня на руки подхватывает, вынуждая ноги у него на пояснице сцепить и мертвой хваткой в плечи вцепиться. Потому что Би выходит под дождь, который ледяными каплями по горячим телам. Краем сознания Цзянь удивляется, какого чёрта от них ещё пар не идёт. Ведь жарко так. Ведь до невозможности жарко. Невозможно хорошо. Невозможно уследить за всем, ведь взгляд плывёт. И Цзянь лишь на кровати очухивается, чувствуя на себе тяжесть тела Би. Тела горячего. Тела желанного такого. Тела, с которого капли не то дождя, не то воды из душа срываются. Би встаёт и Цзяня разгорячённого, опьяненного, с удовольствием разглядывает. Тем взглядом, которым на добычу смотрят. Тем взглядом, который клеймо навечно ставит: мой. И Цзянь не против. Не против быть его. Не против вечности. Всех вечностей этого ёбаного мира, только бы с Би. С Би, который ноги его раздвигает и пальцы свои вылизывает, голову на бок склонив, смотря Цзяню в глаза. Одним этим Цзянь задыхается. Одним этим Цзянь убиться готов. Одним этим Цзянь вмазывается, как ещё никогда. Потому что ему уже всё равно, что лежит в такой позе развязной перед Би, который между его ног устроился. Что светло сейчас, и скудный холодный свет пробивается в окна. Что дождь барабанит по крыше. Он губу лишь закусывает и глаза прикрывает, когда Би одну его ногу себе на плечо закидывает и пальцем смачивает колечко. Шепчет тихо совсем: — Потерпи немного. Шепотом тем, который Цзяня плавиться-плавиться-плавиться вынуждает. И Цзянь себя отпускает. Не сдерживается больше. Стонет, когда палец Би на фалангу в него проникает, руками сминает простынь до фантомного хруста. Рецепторы все на максимум точно выкрутили. Потому что Цзянь чувствует всё и везде. И этих ощущений так много, что он теряется, тонет в них, стонет о них. Их так много, что, кажется, ещё немного — и он точно умрёт. Точно себя среди них потеряет. К пальцу внутри второй добавляется, растягивает, точку находит, по которой Би проходится пару раз, а Цзяня выламывает удовольствием. Цзяня вырубает совсем и снова он в себя приходит, когда Би сверху нависает, выцеловывает его тело, а Цзянь к нему за поцелуем тянется. Чувствует, что в него член упирается, а пальцев внутри нет. Есть пустота, которую сейчас точно заполнить нужно. Есть Би, который говорит: — Расслабься. Потерпи ещё немного, хорошо? Цзянь кивает заторможенно и на себя его тянет: какого черта ты там делаешь, если ближе ко мне должен быть. Би лишь фыркает, чуть вперёд толкаясь. По рецепторам бьёт болезненно-сладким. Цзянь сжимается на секунду, а потом слова Би вспоминает: расслабиться ведь надо. Расслабляется, позволяя ему глубже войти и дышит рвано. Дышит часто. Дышит поверхностно. Ведь больно. Ведь приятно от заполненности. Ведь Би в нём почти. Би его стоны больные, хриплые губами ловит и шепчет: — Тише, тише. Сейчас пройдет. Сейчас приятно будет. Цзянь замирает. Би тоже. Потому что внутри. Весь. И это, блядь, невероятное что-то. Это распирающее. Это тягучей болью отдающееся. Это спазмами приятными всё тело охватывающее. Это убивающее изнутри сладким: мой. Цзянь за плечи Би до побелевших костяшек вцепился и дышит-дышит-дышит. И Би дышит часто, на грани рыка. На грани того, что сорвётся он сейчас и вколачивать в кровать его начнёт. На грани инстинктов, которые в нём на Цзяня сейчас все выкручены. На границе боли и удовольствия, когда Би плавно ведёт назад. Выходит не полностью и снова вперёд толкается, выбивая из Цзяня непроизвольный хриплый стон. Ещё и ещё раз. Тягуче-медленно. И ещё. До тех пор, пока Цзянь не привыкает. До тех пор, пока Би под другим углом в него не входит. И тогда Цзяня переёбывает уже полностью. Ощущением этой абсолютной заполненности и концентрированным удовольствием, которое от паха по всему телу расползается. Ощущением этим, в котором Цзянь захлебывается именем Би. В котором нет боли, есть только кайф настоящий самый. В котором рука Би опускается на член, а на нём смазка уже на живот стекает. И проводит по нему вверх-вниз снова и снова. Пока из томительно сладких ощущения не делаются острыми, разрывными, разрушающими последние остатки разума, до поджимающихся пальцев ног, которые Би на свои плечи закинул. До того, что Цзяня натурально выламывает под ним. До того, что Би свое имя с его губ слизывает в очередной раз и рычит почти, вколачиваясь сильнее. Быстрее. Под тем самым углом, от которого от каждый толчёк мурашками по спине. Под тем углом, который разрывной волной удовольствие разносит. И рука на члене сжимается крепче. Водит хаотично. До тех пор, пока Цзяня не выкручивает почти. До того, что Цзянь почти вслепую находит губы Би, протяжно стонет и кончает ярко так. Так сильно. Так, как ещё не было, потому что он чувствует, как внутри пульсирует всё. Как внутри заполняется ещё больше. Как Би в него кончает. Ведь презервативы никто в список самых нужных вещей не включил. Да и к черту их. Самый нужный уже здесь.