Последняя осень Драко Малфоя

Драко слегка поспешно шёл по осеннему саду, шурша яркой листвой под ногами и то и дело оглядываясь — отец мог вернуться в любой момент, а встретить его сейчас очень не хотелось. Хотя обычно, когда он посещал Паркинсонов, то возвращался в приподнятом настроении и уже затемно. Драко нравились такие дни: иногда отец позволял ему поиграть подольше, а иногда мог принести какие-нибудь необычные угощения. Не то чтобы его редко баловали подобным — нет, но редко об этом заботился сам отец. Чаще всего он поручал подобное эльфам или матери, хотя Драко порой так хотелось, чтобы он сделал это сам. Мама всегда говорила, что папа много работает, но мальчик все равно расстраивался. Дома с одной только мамой Драко нравилось оставаться тоже, пускай он и понимал, что знать об этом никто не должен. Он как-то слышал, как Панси назвала Винса маменькиным сынком. Не то чтобы его сильно заботило, что думала эта глупая девчонка, но… Драко пожалел, что из-за недавнего дождя его качели мокрые, а высушить их может только мама, а она против, чтобы в такой холод сын катался на них, потому и эльфам запретила помогать ему. Ну ничего, через три года он отправится в Хогвартс (а ему хотелось верить, что папа все же не упечёт его в Дурмстранг), и там он выучит кучу заклинаний, и сможет высушивать качели сам и кататься столько, сколько пожелает! На мост идти тоже было нельзя — там сейчас было мокро и еще более холодно. Драко знал, что обязательно заболеет, если посидит там, а на бодроперцовое зелье у него была аллергия. Из-за этого крестный называл его непутевым, но Драко был с ним не согласен. Он предпочитал слово «особенный». Мальчик поёжился, неловко запахивая мантию посильнее. Мама отругает его, если узнает, что он не надел ни шарф, ни шапку. Оставалось надеяться, что никто из эльфов не увидит его и не сдаст. Верить можно было только Добби. Драко поднёс одну руку к лицу, горячо подышав на заледеневшие пальцы. С каждым вдохом легкие наполнялись сырым насыщенным осенним воздухом, который пах просто одуряюще, но пробирал до костей. Нужно было уже идти в дом. Он поднял выше букет цветных листьев, что кропотливо выбирал почти час, чтобы получилось идеально. Родители говорили, что перфекционизм — черта истинного слизеринца. Драко всегда чувствовал неуемную гордость в такие моменты. Он знал, что все Малфои были слизеринцами, а ему хотелось быть самым настоящим Малфоем! Тогда отец гордился бы им, может, даже сказал бы ему это. Или даже сказал, что его любит… Букет пестрел охристым, красным, бордовым, желтым и кирпичным. Отец не любил, когда Драко тащил листья в дом, и вообще был против, чтобы его сын «копался в мусоре». Но мать, как и Драко, любила эти букеты. А сегодня она с обеда села за пианино и стала играть Шуберта. Она всегда выбирала его композиции, когда ей было грустно. Драко хотелось как-нибудь ободрить её, ничего при этом не говоря. Он был уже достаточно взрослым, чтобы уяснить — нельзя говорить о слабостях Малфоев даже с самими Малфоями. Специально цепляя ботинками побольше листвы, он вышел из сада, с некоторым сожалением ступая на уже расчищенные эльфами тропинки. Окно в голубой гостиной было приотворено, и из него доносились звуки печальной, робкой мелодии. Драко не знал еще всех композиций поименно, потому не понял, что именно из Шуберта играет мать. Он почти вбежал в дом, ещё на входе бросая тоном, старательно скопированным с отцовского: «Добби, чаю мне!» Рука, с букетом в ней, просто околела. Драко аккуратно отложил листья на стул, дожидаясь эльфа. — Чай для молодого хозяина! Желает ли хозяин чего-то ещё? — мальчик принял из маленьких, сухих ручек чашку, вдыхая приятный аромат меда. Немного покусав губу, он приказал: — Согрей меня. Волна едва ощутимой магии омыла его теплом, Драко стянул с себя мантию и небрежно отдал ее домовику. Мальчик шмыгнул носом, прикусив язык, с которого чуть не сорвалось «спасибо». — Свободен, — бросил вместо этого он. Когда Добби поклонился, задев ушами пол, и испарился, Драко спешно выпил чай (за что отец обязательно отчитал бы его, но его здесь не было), хватая букет и решительно направляясь на звуки музыки. Нарцисса сидела боком к Драко на банкетке белого цвета с цветочным узором на ней. Свет из панорамного окна освещал всю голубую гостиную. Белое пианино словно испускало свое собственное, магическое свечение так же, как и женщина, чьи пальцы сейчас порхали над клавишами, рождая нежную, печальную мелодию, что, облетев всю комнату, разбивалась о высокий потолок. Мальчик замер в дверях, разглядывая свою маму. Стройная, хрупкая, нежная, она словно была соткана из лунного света, из хрусталя или нежнейшего шелка. Драко всегда гордился ею. Он осторожно, зная, что его заметили, но не отвлекая, подобрался поближе, по-детски пряча букет за спиной. Мать сегодня была бледнее обычного, почти полупрозрачной. На её руках были странные витиеватые белые линии, сильно похожие на шрамы, что извивались от кончиков пальцев, скрываясь под рукавами легкого платья. Они чем-то напоминали белые кружевные перчатки. Драко никогда прежде не видел подобного у мамы. Нарцисса, доиграв мелодию, сложила руки на коленях, улыбаясь сыну: — Хорошо погулял, Драко? Не замерз? Глаза матери искрились теплотой и любовью. Она почти всегда смотрела так на Драко, но отчего-то сейчас от этого взгляда защемило сердце. Мальчик непроизвольно прижал руку к груди. — Нет, не замерз. Сегодня в саду очень красиво. Я вот… — Драко заметно покраснел. Ему особенно плохо давалось скрывать смущение. Он винил в этом свою бледную кожу, хотя отец утверждал, что дело вовсе не в ней, а в самом Драко. — Это тебе. Он споро достал букет из-за спины, протягивая его маме. Нарцисса тут же нежно улыбнулась, забирая его из рук сына, задев его пальцы своими. Драко вздрогнул от того, насколько холодными они были. — Спасибо, мой хороший, — глаза женщины подозрительно заблестели, а губы на секунду болезненно искривились. Нарцисса прижала букет к груди, а затем положила его на крышку фортепиано и, достав палочку, невербально притянула к себе кресло из дальнего угла комнаты. — Сядь со мной, давай я сыграю тебе. Драко пришлось приложить все усилия, чтобы не показать свой восторг слишком явно, но он все равно был сильно заметен. Он очень любил, когда мама играла ему. Когда он был совсем маленьким, она ещё и часто пела, но потом отец сказал, что Драко уже слишком взрослый для подобных вещей, и она перестала. Мальчик подавил желание забраться на кресло с ногами, с прямой спиной усевшись рядом с матерью. Она вновь обласкала сына теплым взглядом и, сделав дрожащий вдох, стала играть. Драко слышал эту мелодию впервые. Весь он превратился в слух, ведомый печальной, чем-то трагичной мелодией. На мгновение ему показалось, что он намного, намного старше и мудрее, что не раз он уже слушал эту мелодию и знает каждую следующую ноту, каждую интонацию. В печальные звуки пианино вмешались душещипательные мотивы надежды, какой-то светлой веры. С каждой секундой, с каждым новым звуком, что вылетал, кажется, из-под испещренных белыми полосами пальцев, внутри Драко поднималось что-то волнительное, что-то незнакомое и почти болезненное. Мелодия все лилась вверх, становясь все более одухотворенной, яркой, и Драко, не понимая, что чувствует, завороженно следил за руками матери, не замечая слез, что катились по ее обескровленным щекам. Нотами, полными светлой грусти, композиция окончилась, оставляя их в тишине. Нарцисса незаметно утерла щеки, обнимая сына за худые плечи. Тоска съедала её сердце. — Что это за композиция, мама? — Её написала я. Для тебя, мой хороший. Она только твоя, — большие серые глаза мальчика удивленно уставились на мать. От восторга его сердце быстро-быстро забилось в груди. — Спасибо! Мне очень нравится! А ты назвала её как-нибудь? Женщина улыбнулась дрожащими губами и, погладив сына по голове, почти прошептала: — «Вытерпи». Я назвала её «Вытерпи». Внезапно в приоткрытое окно влетела небольшая серая птица. Драко понятия не имел, что это за птица, почему и как она влетела через совсем небольшую щель. Он удивленно смотрел за тем, как та летает под самым потолком. — Мама, что- — Ничего страшного, Драко. Это просто птица, всё будет хорошо, — услышав, что голос матери дрожит, мальчик обернулся и удивленно посмотрел на неё. — Мамочка… — Всё будет хорошо, Драко. Я очень сильно люблю тебя, — Нарцисса нежно обняла сына, притягивая ближе к себе. Она была очень холодной, но Драко все равно обнял её обеими руками, зарывшись лицом в складки её платья. Отчего-то очень захотелось плакать. — Я тоже очень люблю тебя, — сказал Драко глухо и закрыл глаза. Внезапно мир пошатнулся, а когда Драко распахнул глаза, то увидел перед собой темно-коричневый полог. Ему понадобились долгие мучительные минуты для того, чтобы осознать реальность. Это был сон. Это был чертов сон. Его отца нет. Его матери нет. Его поместье и сад — руины. А ему самому не восемь, а восемнадцать. Тянущая, ужасная по силе боль растеклась от груди до кончиков пальцев. Драко стиснул зубы и зажмурил веки, отчаянно надеясь вернуться туда, вернуться к матери — еще совсем юной, хоть и с этими шрамами на руках, что оплели их полностью перед самой смертью. Туда, где все было так хорошо и по-детски просто. Где отец, вернувшись домой, отчитал бы его за то, что он катался на качелях и заболел, но все равно вместе с матерью сидел бы у его кровати. Туда, где мать играла ему его любимую композицию, которую он сам теперь мог играть с закрытыми глазами. Эти сны были в стократ хуже кошмаров. Желание заснуть и никогда не просыпаться всегда после пробуждения было таким сильным, что хотелось выть, словно раненый зверь. Слеза скатилась по виску Драко, и он с остервенением стер ее. Наконец раскрыв покрасневшие, больные глаза, он призвал Темпус. Ему пора было вставать, чтобы успеть в душевую, пока остальные не проснулись — он слишком многое скрывал на своем теле для того, чтобы светиться перед остальными без одежды. Малфой издал дрожащий выдох, последний раз воспроизводя в голове объятия матери, что, кажется, до сих пор пульсировали холодом на его коже. — Ничего уже не будет хорошо, мама, — прошептал он горько и раскрыл полог. Мир вокруг не будет ждать, пока ему станет лучше. Особенно, если учесть, что лучше, скорее всего, уже и не станет.