***
Тэхён идёт в строю по дороге, крепко прижимая к себе винтовку. С такой же он учился стрелять на охоте, куда его вытаскивал отец. Родители у Тэхёна, словно две противоположности, дополняющие друг друга. Мать научила Кима быть чутким, ко всем аккуратным и знать цену жизни. Хорошей жизни, конечно. За всё приходится платить. А отец всегда говорил Тэхёну быть отважным, идти туда, где страшно. Где звёзды падают, а небеса дрожат; где шаг в другую сторону сделать будет равносильно смерти. Вот, куда он всегда отправлял Тэхёна. Но шатен всё ещё человек из плоти и крови, слабый и не умеющий выживать среди нелюдей. Тех, кто и цены жизни не знает, и идёт туда, где легко, забирая всё у тех, кто под дрожащими небесами умирает. Он разглядывает винтовку Токарева, практически ощущает в подсумке вес патронов, каждый калибром почти до восьми миллиметров, и Тэхён действительно верит, что они не придут в действие. Можно ли сказать, что он хорошо стреляет? Возможно, если так говорит капитан Чон. Все две недели, что они находились на базе, парни проходили тренировки и военную подготовку. Каждый день с утра до ночи ползать по сырой земле и глотать песок на поле при стрельбе. Каждый раз, ощущая отдачу в плечо, шатен заканчивался как человек. Не хочет. Действительно не хочет. Пусть он попадает всегда, пусть с пяти патронов лишь один не поразил мишень. Он не чувствует себя довольным, не хочет воспринимать факт того, что он метит в снайперы. Так просто не бывает, он так легко туда попасть не сможет. — Тэхён? — Тэён, идущий рядом, улыбается всё так же искренне, точно солнце. На его маленьком лице разбросаны веснушки, как звёзды на ослеплённом лучами небе. — Ты в облаках не витай, мы почти пришли. Не верю, что мы так быстро отправляемся на задание. Задание… Точно. Ким уже и позабыл, зачем и куда он идёт как баран в стаде. Петляет где-то в центре колонны рядом с Чимином и Юнги, не ощущаемый миром, потерявшийся в лабиринте собственных мыслей. Давно находясь в трансе, шатен открыто не понимает, что происходит вокруг уже как несколько дней. Не осознаёт даже, зачем он находился на базе всё это время. В какой-то момент Юнги и Чимин стали его спрашивать, нормально ли он себя чувствует. Но Тэхён буквально во снах ощущает запах пороха. — Справимся и выпьем чего-нибудь, — улыбается всё шире светловолосый. — Либо в баню. Интересно, что нам даст капитан как вознаграждение? Тэён меньше Тэхёна ростом, а его бледная кожа не настолько нежная и аккуратная, как у шатена. Светлые волосы словно выжжены солнцем, ниспадают на веснушчатый лоб и курносый нос. На его руках россыпью созвездий родинки через каждый миллиметр. Этот парень чем-то напоминает солнце на рассвете, ярко-розовое небо с редкими белыми облаками. Этот парень что-то иное, что-то ясное, чего на войне быть не должно было. — Да, — наконец отвечает Ким, согласно кивая и прижимая к груди ближе оружие, как спасательную негу. Для одних оружие спасение, а для других дверь в небытие. Смотря на какой стороне окажешься ты. Они останавливаются на подходе в какую-то деревушку. Совсем маленькую, без церкви, из десятка домов, среди которых жизнь дышит полной грудью, где слышен смех детей и коровье мычание вперемешку со стрекотанием жаб около ближайшего озера. Отчего-то в груди Тэхёна закололо, и он моментально посмотрел на Юнги, что взгляда от улыбающихся старых прохожих не отрывает, на стекающую по листьям росу засматривается. Конечно, это место словно под копирку списано с их дома. Прошло чуть меньше месяца, как они в последний раз видели близких и родные стены, полотенца, вышитые крестиком. — Наша задача — защитить объект, — Чонгук стоит перед шеренгой парней, вглядываясь в глаза каждому, внушая быть сильными. — В последний раз здесь видели вражеские самолёты около трёх дней назад, поэтому будьте готовы всегда. Равняйсь! Все, словно один человек, поворачивают голову направо резким движением. За несколько недель в тесноте, да не в обиде, каждый наизусть выучил уставы и законы строевого отделения. Вызубрил по предложению, миллиарды раз пересказывал один другому. Что-то в таких деталях не позволяет упасть на колени после тяжелых тренировок, когда весь грязный едва не падаешь на чистую простынь, которую сам же стираешь — тебя держат. В случае Тэхёна — Чимин и Юнги. Хосок же ушел на практику и обучение на второй день, как и обещал капитан Чон и троица правда верит, что они увидят его, боятся лишь спросить об этом их командира. Щёки Тэхёна начинает предательски покалывать, пока он равняется, потому что заулыбаться охота. Аж до трепета в груди, когда он стоял перед Юнги, а тот держал распадающуюся книжку военной литературы со всеми правилами и матерился на каждое неправильное слово: — Блять, ну ты заебал, — дует пухлые губы Юнги, а рядом ребята по-доброму смеются: они все привыкли к такому забавному сапожнику Юнги. — Может, ты положишь эту ебаную книгу себе под подушку, как в детстве, и прекратишь делать вид, что выучил, и терроризировать мою бедную душу? — Давай ещё раз? — Да ты блять каждый раз на одном и том же проёбываешься, ну! — Мин разворачивает в несдержанном жесте книгу и несколько листов сыпется под ноги. — Да ёбаный ты блять. Тэхён кусает губы, чтобы не посмеяться с друга и его нервотрёпки. Он правда старается сдерживаться, в то время как все остальные вокруг хохочут и наблюдают за происходящим. Когда же друг наконец выпрямляется и тычет длинными узловатыми пальцами в пункт номер сто три части «Походный строй» и громко говорит: — Только в походном строю взвод может быть в колонну по три или четыре, тупая ты башка, а развёрнутый строй, — Юнги быстро перелистывает жёлтую страницу, и та вырывается до середины, заставляя парня несдержанно послать её куда подальше. Юнги указывает на сотый пункт уже в разделе «Строи взвода» и громко продолжает. — Развернутый строй взвода может быть одношереножный или двухшереножный! И смехом залилась казарма. Ким практически ощущает, как Чонгук долго смотрит на него и его жалкие попытки не улыбаться, но ясно надеется, что тот лишь простит ему оплошность, а Тэхён сам впредь будет смеяться где-то в душе. Будет копировать Хосока, что с виду невероятного спокойствия человек, а внутри, наверняка, переживает все эмоции в два раза сильнее, нежели все здесь вместе взятые. По команде «Смирно» ребята выравниваются по струнке, привлекая внимание мимо проходящих жителей деревни, вызывая то ли восторг, то ли благодарность за сохранность собственных жизней, то ли жалость из-за того, что такие молодые парни, а в армии в такой непростой час для многих стран. Чонгук внимательно следит за расчётом на первый-второй и останавливает свой взгляд на светловолосом Чимине, что делает шаг вперёд и оглашает окончание. Совсем недавно все приняли единогласное решение поставить его ответственным за отряд, тем, кто будет вести их, пока его будет вести капитан. И пусть сам Чимин до жути смущался и пытался отговорить всех, парни были неумолимы — единогласно выставили бедного Пака перед Чонгуком и сказали, что они ему доверяют. Хотя Чимин уверен, будь перед ними Хосок, те бы без промедления поставили его за главного, даже упали бы на колени перед капитаном Чоном, лишь бы этот хладнокровный парень, что секреты даже под страхом смертельных пыток не выдаст. Больше того, Чимин уверен, будь Хосок рядом в тот вечер, он бы посмеялся над другом. Тэхён хотел бы рассмотреть светловолосого, его серьёзный взгляд, смотрящий прямо на капитана, и тот стержень, что в светлых глазах отображается, но упорно держится, всю свою гордость за друга храня в потаённых углах под грудиной, на сердце. Чонгук отпускает их спустя пару минут, когда говорит, где они будут ночевать эту неделю, на которую их сюда прислали, и уходит. Задавать вопросы куда, ребята не намерены, но догадываются, что к местному командиру, который принимает их на охрану объекта. Юнги хватает Тэхёна за руку и отходит немного в сторону, оглядываясь и рассматривая всё вокруг. — Ты чего? — Ким смотрит на друга и улыбается несдержанно его надувшимся губам. — За домом скучаю, — тяжело вздыхает в ответ парень, поджимая после губы. — Словно один в один с нашим селом. Я хочу пить. Пойдём поищем колодец либо попросим у кого-то. И Тэхён может лишь согласиться, потому что его чертовски сильно сушит, а брать воду из фляги, когда поблизости есть колодец, до чёртиков глупо. Воду собственную беречь надо, особенно когда не знаешь, в какой момент она может пригодиться, поэтому, если есть возможность, — пей у других. Таковы законы выживания на войне: жестоки и несправедливы по отношению к другим, эгоистичны, заставляют мыслить слишком кровожадно. Они находят колодец слишком быстро, словно по этим улицам ходят не впервые, а живут здесь уже долгое время, наслаждаясь загородной жизнью и лучшими традициями данного села: на Новый Год украшают местную живую ёлку, а на Пасху все идут в церковь, которой тут нет. Поэтому и называется это место деревней, а не селом — помолиться за собственную душу можно лишь на коленях перед иконой где-то дома, на скрипучих досках среди вышитых крестиком полотенец. Юнги пьёт жадно — Тэхён не лучше — собирая воду из наполненного доверху ведра руками и опрокидывая всё в себя, заставляя прохладные капли течь на подбородок, цепляться за адамово яблоко и скатываться под китель, пятнами оставаясь на светло-серой рубашке. Пока они могут напиться, они будут одни пить за четверых; пока они могут дышать, они будут вдыхать полной грудью за всю семью. — Простите? — Юнги с полным ртом воды оборачивается через плечо, надув щёки и, не увидев никого перед собой, медленно опускает взгляд вниз. — Меня зовут Киря. Тэхён смотрит на друга, пока тот взгляд с девчонки, так тихо подошедшей к ним, не сводит и утирает рукавом формы светло-болотного цвета собственный рот от влаги. Он присаживается на корточки, как делал это всегда перед Милой, и едва сдерживается, чтобы не поправить выбившуюся прядку тёмных волос за маленькое ушко. Ему чертовски не хватает племянницы и её детского весёлого смеха, но он возвращаться домой не смеет, пока обещание, данное ей, не исполнит. — А вы нас защитите? — она сжимает полевые цветы в маленьких, загорелых руках. Да, лето в этом году слишком жаркое и солнечное, а последний месяц особенно. Тэхён смотрит вверх, на Юнги, и тот глубоко вздыхает в ответ. Проблема лишь в том, что они не могут ничего обещать, ведь смерти в глаза ещё никогда не смотрели. Не ступали перед фашистами, чьих выстрелов так боятся, и никогда в своей жизни не вскидывали оружие против других людей — целились лишь в разрисованную кругами мишень и довольствовались похлёбкой у костра. Они настоящей войны никогда не видели, танков не видели, истребителей не видели и страшных звуков «Катюши» не слышали. И надеются никогда не слышать. Они по капитану видят, что это всё с людьми творит. Из них душу вырывает, оставляя слабую плоть без огня в глазах. Те, кто взглянул однажды на смерть, не могут увидеть мир без неё. Но Тэхён тянет руку к тёмным, шоколадным волосам, — Милы, — и верит сам себе, когда мягко утверждает, заверяет ребёнка не бояться: — Обещаем, — в квадратной улыбке, что видит перед собой девочка, больше смысла и веры, нежели в глазах тех, кто живёт в счастье и работает на поле; больше, чем нежности в улыбке собственной матери, что мужа на войне потеряла, Киря знает об этом. — Мы сделаем всё, чтобы вы жили в счастье. — Катерина! — девчонка оборачивается, и навстречу им идёт высокая женщина с длинными волосами, сплетёнными в тугую косу. Тэ хочет верить, что когда Мила вырастет, будет такой же прекрасной женщиной, как и та, что спешит к собственной дочери с большой ладонью меж прядей её шоколадных волос. Катерина, как сказала женщина, и, как поняли солдаты, её мать, словно две капли воды, только одна ещё жизни не видела, а вторая видела слишком много. На взрослом лице глубокие морщины залегли на лбу чайками, а руки, обтёртые висящим на плече полотенцем с вышивкой, кажутся сухими. Юнги наблюдает за тем, как мать поднимает собственного ребёнка как пушинку и смотрит им в глаза. Она останавливается на нём взглядом и оглядывает снизу вверх, замирая на глазах горячего шоколада. — Да хранит вас Господь, — она прикрывает глаза, прижимая Катерину к себе, так же поджимая губы. — Мой муж и сын ушли воевать. Я перед вами на коленях за наше счастье и благополучие. У Тэхёна ком в горле застрял. Женщина разворачивается, прижимая ребёнка к себе ближе, к истерзанной животными груди, к неизлечимо больной душе, которую сама женщина бинтует уже сколько лет. Юнги в этой женщине сломленную девушку видит, что в душе заперлась и латает её изнутри, пока может, пока хватает сил, и тяжелые инструменты, гвозди не пробьют нежную кожу пальцев, не исцарапают ладони в кровь, пока внешняя оболочка обрастает мозолями и непробиваемой бронёй. Чтобы не себя защитить, нет, а ребёнка своего. Ребята себя деть не могут никуда и смотрят лишь за этой парой изумрудных глаз. У одной они драгоценными камнями горят, которых свет ещё не видел. Под них лишь дорогие украшения сотни парней подбирать должны, падать перед ногами девчонки, что полевые цветы как спасательную нить держат. А у второй в двух омутах зелёная вода бурной речки под весну. В них столько лет и зим было, столько расставаний и сближений. Столько материнской радости и выплаканных супружних слёз. Тэхён взгляд опускает, сжимает кулаки сильнее, но одного из них касаются узловатые пальцы. Он смотрит на друга, а тот молчит. Впрочем, Тэхёну и не нужны слова, он без слов стягивает с головы фуражку, прижимая ко лбу. Надежда умирает последней, но в глазах матери Катерины её уже давно не было. — Как сказал бы Хосок, чёртов засранец, — тихо начинает Юнги, — «К звёздам».***
Тревожный звон впервые проникает сквозь сон из реальности, а не создаётся воображением. Тэхёна подкидывает на койке около кровати Чимина — последний уже натягивает сапоги и поглядывает на друга. В глазах светловолосого нет паники, есть только конкретная задача, выписанная чёрным по пожелтевшим страницам того разваливающегося сборника: Устранить цель, если она представляет опасности и была обнаружена при патруле. Тэхён сам не понимает, когда подрывается и застёгивает с молниеносной скоростью пуговицы на собственном кителе. В казарме суета, в ушах звук отсутствия сигнала на старом чёрно-белом телевизоре, какая-то пелена в глазах, когда длинные пальцы обхватывают дуло снайперской винтовки Токарева. Капитан Чон сам приказал выделить её Тэхёну, но сейчас, держа её в руках, Ким уверен, Чонгук ошибся. Он выдал её случайно, перепутал людей. Топот ног по полу и следом звон припасов по подсумкам, когда все выбегают из ночлега. Тихая ночь разрывается страхом за собственную жизнь, разрывается звуком парящих на высоте трёх сотень метров вражеских Ar 68. Железные птицы, которых не должно существовать на этой земле, которые должны бояться сюда залетать, словно здесь обитают орлы. И у Юнги, что бежит впереди Тэхёна, крылья орла в воображении вырисовываются. Потому что в его шоколадных глазах огонь ненависти горит, искренняя вера в полное истребление тех, кто жизни невинных забирает. Юнги воюет не за себя, а за души беззащитных людей. У него в руках оружие, а у матерей на руках дети, подобные Катерине. С изумрудом вместо глаз, с полевыми цветами вместо самодельных бомб. С искренней улыбкой и щербинкой меж зубов вместо животного оскала и крови на желтоватых зубах. Юнги собственноручно готов перегрызть глотки немцам, столько в нём ненависти. Умыться в крови из вен и намылить руки фонтаном из трахеи. Вот его планы на ближайшую службу. Чимин, тот, кто первый вскочил, кто ещё вечером заснуть из-за плохого предчувствия не мог, сейчас всех собственным молчанием к победе подстрекает, панику таким образом на самое дно заталкивает, готовясь его вот-вот пробить. Двое людей, как по команде, зелёную сетку с просунутыми листьями стягивают — маскировка для оружия дальнего поражения, которое армия разместила практически во всех посёлках. Он бинокль достаёт и всматривается в небо, не выпуская из виду немецкий самолёт, в уме высчитывает всё и на мгновение замирает, пока где-то рядом коробку с припасами быстро вскрывают. Пак громко кидает: — Посадите Тэхёна за управление, — и Тэхён без слов садится, пусть и бледнеет сразу же. — Три часа направо. И Тэхён слушается, видит цель и носком мягкую педаль зажимает, ощущая спусковой курок где-то на уровне большого пальца. Один выстрел. Это схоже на тир, на двигающиеся мишени, на то, как он на полигоне все четыре пули в десятку загнал, зажмурившись лишь раз. Страшно? Вот в чём вопрос. В груди на секунду леденеет. От осознания или наоборот — отрешённости. Что сейчас поможет ему? — Отставить! — громко доносится откуда-то сзади, и все дёргаются, оборачиваясь на Чонгука. — Тэхён, я сказал отставить! Мягкость на носке, холод в груди и движущийся объект в глазах — единственное, что видит Тэхён, и парень даже на секунду мнётся, но без единой мысли немного подаёт корпусом вперёд, практически нажимая, выстреливая, совершая свою главную ошибку в своей жизни — убийство такого же человека, как и он. Его за шиворот кителя оттаскивают сильные руки капитана Чона, и тот несдержанно кричит прямо в бледное лицо Тэхёна: — Я сказал, отставить, что непонятного? — он тянет Тэхёна за собой и смотрит на солдат. Чонгук кажется уставшим, и от него слегка пахнет потом и… дымом. Словно он бежал откуда-то, словно хотел успеть. — У нас есть ровно десять минут. Лопаты в руки, — говорит так громко, что у Тэхёна сердце в пятки уходит, он никогда не слышал настолько страшных слов, казалось бы, в обычном предложении. — Зачем, капитан? — Чимин хмуриться и сдерживается, когда в него ножом мечет прямо в голову. — Окопы будем рыть, рядовой Пак, — холодком прошибает где-то под глоткой и стучится пульсом в висках. — Пошевеливайтесь, чёрт возьми! Они бегут вслед за Чонгуком, через лес и кусты, что ветвями бьют по лицу. Бегут куда-то, видя лишь безоблачное звёздное небо над головой, и Тэхён на мгновение теряется, когда слышит выстрелы где-то за спиной — в деревне. Железные птицы. К горлу подступают рыдания, в сознании рисуется образ***
Его тело бьёт дрожью, равносильной ударам тока. Тэхён сидит в окопе, обнимая крепко снайперскую винтовку, и содрогается во внутренних муках, горит заживо внутри и боится посмотреть направо, там, где рядом с ним он Чимина в последний раз видел. Стеклянные глаза мечутся по каплям алой крови на ботинках болотного цвета, пересчитывая их уже пятый раз. На его коричневых волосах земля нашла себе место, а птицы, что пели ещё вечером в лесу от первых выстрелов, сорвались с веток и полетели куда-то на юг, выискивая уже какое время место собственного спокойствия. Во рту пересохло, и Тэхён жмурится, стараясь не заплакать. Он видел краем глаза, как справа кто-то падает от очереди из автомата, его кровь отпечаталась на плече и грязной щеке парня. И он правда боится оглянуться и увидеть светлые, грязные волосы, рассыпанные по чернозёму, который они расталкивали вместе, чтобы вырыть окоп, где смогут отстреливаться. Тэхён запрокидывает голову назад и открывает рот, словно рыба, слушая тишину и пытаясь вдохнуть полной грудью, но сажа и запах пороха забивают лёгкие, колют изнутри и безошибочно попадают по самым болезненным точкам. Без промахов давят на синяки подсознания, разрывая надорвавшиеся локоны здоровой психики. Её от каждого взрыва расшатывало, будто дом от землетрясения. От каждого импульса по земле и прямо к телу шатена, Тэхён заканчивался как человек и вместо имени в карточке рождения красовалось «Монстр». Когда он жмурится и опускает глаза, сквозь всепоглощающую тишину слышится звук шаркающих ботинок, и Тэхён медленно разлепляет склеенные невидимыми слезами веки, чтобы из-под пыльных ресниц взглянуть на капитана, присевшего перед парнем на корточки. У того кровь на лбу и царапина под глазом, словно от веток — мог легко пораниться о корень, когда падал в окоп. Футболка цвета хаки пропиталась кровью спереди, и Тэхёну страшно представить, из-за чего на ней кровь. Кровь врага это или союзника? — Ты молодец, — Чонгук тянется к застывшему, вжавшемуся в землю спиной парню рукой и мягко хлопает по плечу, в которое отдавал приклад винтовки каждый раз, когда немец падал замертво. Ни одного не пропустил. Тэхён в это «Ты молодец», мягко говоря, не верит. Молодец тот, кто быстрее всех до финиша прибегает на марафонах, молодец тот, кто вкусный ужин готовит, и тот, кто учится в училищах и лицеях на отлично. Молодец — это не созвучное к «монстр». — Надо идти, — Чонгук тянуть не пытается, держит руку всё так же на плече застывшего рядового, обнимающего винтовку. Она ему жизнь сохранила, но руки кровью окропила. Чужой, не своей, не из-за бытового ранения, а течёт она из ран тех, кто слёг на этом поле, и когда он встанет из окопа, увидит всех пятерых лично. Он запомнил, где те упали. Капитан даже на секунду во взгляде собственном волнение пропускает — не больно ли мальчишке, что тот так загнанно на него смотрит и вставать не хочет, но после смотрит на побелевшие костяшки, которыми тот вцепился в собственный китель, то ли обнимая себя, то ли свою спасительницу. Брюнет выдыхает и оглядывается, цепляясь взглядом за мёртвого рядом солдата, и переводит вновь взгляд на Тэхёна. — Нам пора, — вновь, уже более чётко, говорит Чонгук, сжимая едва пальцами плечо Кима. — Мы словили одного. Надо допросить. Искрами в глазах напротив Чон видит лишь желание взглянуть в глаза одному из тех, кто рядом труп его собрата положил, тайное желание обернуться и наконец взглянуть, кто рядом с ним лежит бездыханно, уже никогда не напившись и песню у костра не спев, но, вставая, Тэхён лишь назад оборачивается. Его ноги не держат, дрожат предательски, а винтовка в одной руке ощущается намного легче, нежели когда он вскинул её в первый раз и нёс через лес, дабы взглянуть на охраняемый объект. Быть может, и не вес винтовки то был. А вес его собственных сожалений и страхов, что он на плече без отдачи нёс в начале войны. Поле усыпано, нет, не пеплом. Трупами. Не скрываемые белоснежной пеленой от трухи, так аккуратно облегающей силуэты тел. Техника противников, что остановилась на полпути, так и не дойдя до этой стороны поля, пересекая их всех. Испачканным лицом Тэхён сейчас стоит к бледному лицу смерти в дыму военных шашек, и сердце у него, кажется, больше не бьётся. Он кусает разбитую губу и быстро жмурится, переступая некогда друга, так и не взглянув на лицо, которым тот лежал к бескрайнему ночному небу. Ступая по земле в окопах, Тэхён ощущает себя оленёнком, проходя по нескончаемому лабиринту, больше схожему на траншею — единственными поворотами, и то, к прямой, были обходы лежащих тел. Тэхён не смотрит на них, видит лишь ботинки, осыпанные землёй, и считает людей так. Уже пятеро. Уже пятерых нет, и пусть он сгорит в своих снах, когда зайдёт в барак и не увидит знакомых лиц. Наверное, ему стоит быть благодарным, что он жив? — Разойдитесь, — тихо говорит Чонгук, когда несколько парней столпились около избитого немца, что всё же добрался до них. Да вот только кто-то был сильнее, умнее, шустрее. У Тэхёна даже нет сомнений, что его схватил их капитан. Чонгук садится на корточки так же, как и перед Тэхёном, и хватает фашиста за лицо, сжимая пальцами щёки до белых костяшек — на одной из них расцветал незабудкой синяк. О да, этот мужчина не забудет их отряд никогда. Тэхён впервые голову поднимает, и у него сердце словно биться заново начинает, когда он видит маленького грязного Юнги, на которого так же словно груда земли свалилась. В его глазах лишь ненависть, он смотрит на напуганного немца и хочет кипящим шоколадом ему глазницы залить, язык ошпарить и ожоги по всему телу оставить. Смотреть, как кожа волдырями покрывается. Вот, чего хочет Мин. Он пальцы мнёт несдержанно, едва себя внутренними цепями останавливает, чтобы что-то едкое не сказать немцу, чтобы его в землю не втоптать, пусть тот ничего и не поймёт. Пусть он сожрёт землю, на которой его друзья мёртвым грузом упали. Пусть. — Где ваш штаб? — Чонгук смотрит прямо в глаза. Холодным ножом пути к отступлению в голове фашиста обрезает, тупым лезвием по открытым ранам ведёт. И Тэхён замирает, смотря на этого мужчину, в чьих руках сейчас жизнь противника, в чьих руках сейчас сведения, возможно, какого-нибудь штаба, армии, Вермахта. Смольные волосы у капитана пылью уложены, а на руках мозоли выбиты слезами врагов; шрамы на теле выцарапаны ногтями тех, кто в предсмертных агониях его остановить пытался, умолял и клялся вооруженные силы Нацисткой Германии покинуть, но эти пальцы словно череп проломить могут, питоном вокруг шеи оплестись и задушить медленно, тягуче долго; тем самым ужом, что Тэхён в своих кошмарах видел, с жёлтыми «ушками» сквозь раны пролезть и извиваться в руках. Вот, кто такой капитан двенадцатого отряда десятой стрелковой дивизии. Вот, кто такой Чон Чонгук. — Ich werde nichts sagen, Dämonen*, — шипит сквозь зубы ядом тарантула и плюёт прямо в лицо брюнету. Юнги дёргается, словно ошпаренный, и его даже Джин, что рядом стоял, удержать не может. Мин делает смелый шаг к ним и громко говорит: — Дайте мне провести над ним пытки, товарищ капитан! — тишина, звенящая в ответ, уверенности у Юнги не отменяет, а наоборот добавляет. Все вокруг поражаются ему, в какой-то степени даже завидуют этому вихрю эмоций, этому невероятному стремлению отвоевать своё и убить тех, кто по невиновным стреляет, кто по ним самим танками проходит. — Уверяю Вас, он расскажет всё! Чонгук устало слюну с щеки грязной стирает, скорее даже, растирает вперемешку с пылью, оставляя скользящий отпечаток этой бойни на собственном лице. Он переводит уставший взгляд тёмных глаз на подчинённого, заставляет Юнги сглотнуть собственную ненависть и таким же уставшим тоном говорит: — Ты хоть немецкий знаешь? — Юнги губы поджимает, пальцы за спиной ломает. — Иди остынь в Морозовке. Юнги мечет молниями, прибивает ими фашиста к земле за собственную форму и, глубоко вдохнув, проходит мимо, намеренно землю на того осыпав. Он зол, кулаки до крови сжимает, до отпечатков полумесяцев на ладонях и колющей боли в зубах от сжатых челюстей. В нём всё огнём горит, и он даже громко кричит, когда только ступает на территорию небольшого леска, что отделяет Морозовку от поля. — Не трогай меня, сука! — Юнги разворачивается резко и руку выдёргивает из руки Тэхёна. Замирает. — Тэхён… Ким сглатывает громко собственную боль, смотрит большими стеклянными глазами на друга. Он в глубине души хочет сказать, что рад ему безумно — что тот дышит, ходит и кричит всё так же, что убить немцев готов и от мата не отказывается. Тэхён к месту прирос, смотрит на перепуганные глаза напротив: огонь смерти в них пожаром душу выжигает понемногу, уголок за уголком воспаляет, старые страницы детских сказок, которые Мину мама читала, из книг вырывает и керосином поливает, поджигает безжалостно. И делает это медленно. Они стоят с минуту, не говорят, а после Юнги опускает глаза, словно стыдится, а на самом деле устал безумно, все силы на гнев и выживание ради следующих приступов гнева потратил и так легко сорвался на друга, что с ним один ночлег сейчас делит, что ранее одну комнату в доме, уже став ему родными людей. Он трёт грязными руками бледное лицо с практически фарфоровой кожей и глубоко вдыхает, поднимая взгляд и тут же его отводя, — Тэхён до сих пор смотрит. — Извини, я… — шоколадными глазами видит слёзы, что росой по бледному лицу стекают, и Юнги дрожать начинает. — Боже… Юнги подходит быстро, делает один шаг и крепко обнимает друга, что губу беспощадно терзает, собственные рыдания глубоко в душу загоняет. Тэхён не плакал, когда обернулся и мёртвые тела фашистов увидел, не плакал, когда через ботинки замертво упавших друзей переступал, не расплакался и когда его отдачей намеревалось в другую часть окопа откинуть. Расплакался из-за вскрика друга. — Прости меня, — тихо говорит Юнги и щёки изнутри кусает до кровавых ошмётков на языке, себя проклинает. — Я погорячился. — Всё в порядке, — Тэхён отстраняется мягко, пусть и с дрожью в длинных пальцах, пусть и с нервной поправкой оружейного ремня. — Это нервное. Юнги понимает, что и нервное, и от обиды жуткой, но ничего не говорит. Не настаивает, как мог раньше, поэтому лишь всматривается в грустные глаза друга и разворачивается, медленным шагом пересекая вместе с Тэхёном лес, через который они бежали к загибели собственной детской сказки. Про которую пели в поезде и которую обсуждали в бараке на базе. Про которую мечтали, проползая под колючей проволокой и о которой грезили карабкаясь по канату. Они останавливаются, когда перед ними не тихая деревушка с бесконечными улыбками стариков, а отверстия от пуль в деревянных досках да разбитые окна. Тэхён сглатывает ком и даёт надежду мысли, что все успели сбежать. Услышали тревожный звон колокола, который слышали солдаты, и подорвались как по команде и просто убежали. Юнги оглядывается по сторонам и с грустью видит колодец, медленно идя к нему. Конечно, пробитый. Как они могли думать, что воздушные силы Германии, пока все силы будут брошены на оборону по линии маленького поля, не попробуют уничтожить жилой пункт на их территории. Объект, который им нужно было защищать. Объект, который они пообещали сохранить. Тэхён смотрит на дорожку, по которой ещё днём девчонку на руках уносила её точная взрослая копия. Смотрит вдаль и медленно ступает, словно по следам, давно заметёнными. — Ты куда? — Юнги смотрит на друга. Голос у Мина словно истощился за одну битву, он и разговаривать-то не планирует, не хочет, но, не услышав ответ, следует за другом. Шатен губу прикусывает, сглатывает ком слёз по новой. Тяжело это всё. Чертовски тяжело. Он заворачивает и видит разбитое окно, а заглянув туда, разбитый глиняный кувшин и пятна воды по деревянному столу у окна. Полевые рассыпанные цветы. Тэхён взгляд опускает и сжимает сильнее оружейный ремень, свою Спасительницу на плече подкидывает и быстро разворачивается на пятках. Не хочет больше смотреть, знать. Он идёт к домику, в котором они все жили, и может лишь надеется, что в него зайдёт ещё много людей. Двадцать второго августа тысяча девятьсот сорок второго года деревня Морозовка была разрушена, а жизнь в ней навсегда исчезла.***
Тэхён искупался в нагретой воде и вытирал волосы полотенцем, которое принёс в своей сумке. Он сушил волосы, ломая их потирающими движениями, и смотрел на койку рядом. Чимин так и не вернулся, но они ещё не уехали. Тэхён верит, что тот вернётся, снова посветит своей светлой шевелюрой и его пухлые губы расплывутся в улыбке, которая согреет его. Тэхёну чертовски нужно тепло. Не летнее, а человеческое. Чтобы мать с отцом обняли, чтобы друг да покрепче. Тогда, когда его обнял Юнги, он полное ощущение спокойствия испытал, но умирал, прокручивая этот вскрик, точно заевшая пластинка. Тэхён глубоко вдыхает, когда рядом практически ощущает Тэёна. Тот дрожит до сих пор. — Он умер, — веснушчатый ставит свою сумку рядом с сумкой Тэхёна и достаёт какой-то отвар с мелиссой и ментолом. Зубные щётки бывают только у офицеров, и они должны быть признательны мудрым родителям, которые научили такие отвары делать. От них хотя бы пахнет приятно. Тэхёну страшно спросить «Кто именно?», потому что умерло сегодня много. Он насчитал пять своих. Многих нет в бараке. Всем не хватает воздуха, кислорода — они спасаются постоянными умываниями оледеневшей водой, чтобы прийти в себя. Стараются рассудок холодом сохранить. Некоторые спят, сидя в обнимку с оружием и флягой. Непонятно, есть ли там вода, а если и есть, точно ли это вода, а не спирт, который глотку ошпарит теплом, которое уже даже солнце им не даст. Тэхёну даже страшно задать вопрос «Уже?», ведь раненых так же много, как и мёртвых. И страшно обернуться, когда на верхней койке позади кто-то болезненно стонет. Они латают себя как могут, насколько позволяют знания и умения, насколько позволяют ткани, которые они забрали у… уже мёртвых. Когда Юнги без промедления открывал ящики, шкафы и комоды, доставал вещи и рвал их на тряпки, передавая Тэхёну. «Мёртвым они не нужны», — так сказал Юнги, а Тэхён молча согласился, пусть и факт этот принимать не хотел. Не мог даже. Он держал груду разорванных сорочек, рубашек. Единственное, чего не касались руки Юнги, — женского шёлка. Тот должен оставаться нетронутым, и Тэхён не задавал вопросов, почему они не могут забрать его и продать, если того потребуют обстоятельства. Решил лишь, что женщин он ценит как драгоценности — матерей, одиноких девушек и совсем маленьких девочек расценивает, как нечто невероятное, перед кем на коленях следует стоять. Потому что одна из таких ему жизнь подарила. Тэён долго смотрит на отвар в стеклянной баночке, а после глубоко вздыхает. — Он приложился виском о подоконник и умер от кровотечения, когда капитан отвернулся. Тэхён выдыхает от облегчения. Немец. — Что-то сказал? — Тэхён глянул на Тэёна, и вновь пересчитал веснушки на его лице. — Нет, — мотнул головой Ли, глубоко вдохнув и потерев собственную щёку. — Даже когда капитан… — парень замолчал, и Тэхён положил руку на его предплечье, останавливая. Он видит, тот не хочет говорить. Где-то саднит от ощущения, что этот оказался крепкий орешек. Что взамен на жизни своих людей они не получили информации, но Тэхён отгоняет от себя эти мысли, где-то глубоко внутри прокляв весь немецкий род. — Тебя ждут в лазарете, — Тэхён хмурится и смотрит на парня, пока тот держит небольшое количество отвара. — Ну, вернее, в доме возле местной доски объявлений. — Меня? — Да, тебя, — и опрокидывает в себя жидкость, начав полоскать рот, идя на выход, на улице и сплёвывая. Тэхён сглатывает, не понимая, и бросает полотенце, быстро выходя из барака и направляясь к указанному месту. Мороз начал медленно опускаться над деревушкой, поглощая ту не просто в мёртвую тишину, а в вакуум. Не позволяя даже вдохнуть лишний раз — воздух тут до чёртиков стал тяжелым и спёртым, даже стрекозы поблизости не стрекочут. Он открывает тяжёлую деревянную дверь легко, на собственное удивление, и вдыхает аромат разлитого по клочкам надорванных тканей спирт. Всё-таки у кого-то он оказался, а, возможно, это вновь наворованное. Мёртвые алкоголь не пьют. Тэхён сперва оглядывает тех, кто у стены ватой возле зеркала щёки обрабатывают, а после проводит взглядом по окнам и цепляется за пыльную светлую макушку. Слёзы подступают мгновенно. — Чимин! — Тэхён быстро подбегает и замирает в шаге, боясь налететь. — Почему ты здесь? Боже мой… Не сдерживается и всё-таки бьёт обеими ладошками по плечам друга, не сдерживая слёз, что на ресницах застыли, так и не упав на щёки. Чимин выглядит уставшим и заспанным, он, наверное, поспал. На нём нет рубашки, только накинутый на плечи китель и застеленное по живот тело. А на самом животе бинты, пропитавшиеся кровью. — Ну и придурок, да? — устало ворчит Юнги, смачивая ткань. — Ляг уже, блять. Чимин послушно ложится, еле видно посмеиваясь с друга, а тот в ответ кривляется, посылая благим матом. Пак не принимал душ и не ел, не пил с того момента, как вышел с поля боя. Пока Юнги менял бинты шипящему Чимину, рассказывал то, как тот сюда попал: — Капитан отвёл его сразу же, как только тот получил ранение. Это тот немец его подстрелил, чтоб он в агониях после смерти мучился, — фырчит недовольно Мин, вытирая кровь с раны. — Пулю достал сам. Да что ты шипишь, блять, змеюка что ли? — Больно, вообще-то, — Чимин ужасно хрипит, у него губы пересохли и кажется, будто он сейчас вот-вот расплачется. Непонятно, из-за боли или такой же внутренней истерики, как и у Тэхёна. — Так давай ты будешь лежать пробитым и тебя никто не будет трогать! Зато будет не больно, — хмыкает Юнги. Тэхён быстро за спину лезет, где у него на поясе всегда висит фляга, и быстро подносит горлышко к пухлым, сухим губам, давая Чимину вдоволь напиться. Он наблюдает, как дёргается кадык и ощущает, как внутри, в груди, разливается то тепло, которые, он считал, может получить из прикосновений родных. Нет, оказалось, это тепло можно получить благодаря светлым, карим глазам, что будут смотреть на тебя живым блеском, а не мёртвой чащей где-то в страшном лесу. — Я так рад, что ты жив, — тихо говорит Тэхён, медленно присаживаясь на колени перед койкой и опуская голову на собственную руку, что лежит с пустой флягой около Чимина. — Господи, как же рад… — Не время мне ещё умирать, — улыбается Пак и по плечу друга похлопывает. — Мы ведь ещё в поездку после войны не съездили. — Да, — счастливо улыбаясь квадратной улыбкой, Тэхён поднимает голову и позволяет слезам стечь по щекам. — Не съездили. Точно. Они ведь ещё в поездку не съездили. Все вместе.***
— Доброе утро, товарищ капитан! — рота стояла в шеренге, смотря на капитана. Прошлым вечером они похоронили своих собратьев около леса. Просто не могли оставить их на тех местах гнить, не могли позволить червям пробираться под кожу есть внутренности под открытым небом, где они все смеялись, хохотали и под гитару в армрестлинг забавлялись. Тэхёну снилась эта похоронная процессия три раза. Каждый раз, когда он засыпал заново, она мерещилась свечами, что они нашли, и пятью выкопанными ямами. Мерещился этот кошмар скорбящими лицами и тревожными ощущениями в груди, Тэхён лишь надеется, что он не плакал сквозь сон и не будил никого, никому не помешал спать. Ведь сон у всех теперь был чутким, от единого скрипа досок в их казарме все подрывались. У каждого под подушкой теперь был нож, лишь Тэхён лишил себя этого удовольствия ради самообороны в случае чего. Не только потому, что у него не было этого самого ножа, а потому, что он скорее верит, что сам себя во сне прирежет. Чтобы не мучится? Нет. Чтобы не видеть мучения остальных. Ведь чутким сердцем его наградила мать, а безжалостности к себе — отец. Тэхён практически ощущает этот аромат плавящегося воска и запах пропитавшейся холодом и росой земли. Эти ароматы лёгкие забивают и колючими шипами диких цветов прокалывают нежную плевру — оболочку лёгкого. Если бы жизнерадостные люди сказали, что это означает, что Тэхён цветёт изнутри, тогда он бы саркастично улыбнулся. Ему эти шипы дышать мешают. Человек, пока дышать не может, — мёртв. Капитан Чон до исступления спокоен. Перед ним смерть уже танец станцевала множество раз — он её не боится. Сам руку протягивал, на вальс приглашал, хотел быть её партнёром. Кружил между пуль, зарывался в землю и по нём ступали ноги врага. Он многое в этой жизни повидал и показывает, как нужно держаться этим сломленным детям. Впереди у них ещё столько испытаний, Чонгук просто не позволит им пасть так рано. — Мы будем направляться в город, — он держит сильные ледяные руки за спиной. Тэхён этот холодок на себе ощутил, когда его от артиллерийского оружия оттаскивали за шиворот, ледяными фалангами загривок зацепив. — В столицу. — В центр боевых действий? — негромко задаёт вопрос Юнги. — Это ещё не центр, парни, — качает головой капитан и глубоко вдыхает. — Центр — это восток, там даже неба синего нет. Вместо облаков там сажи дыма, вместо пения птиц свист пуль, а вместо музыки уши ласкают крики и мольбы. Чьи и для кого — непонятно. Быть может, кто-то обращается к Богу, а может, кто-то себя им возомнил. — Выезжаем прямо сейчас. Готовьтесь, дорога будет долгой и очень опасной.