***
— Так это, — мужчина стоял посреди кухни, переглядываясь с женой и указывая на окно, продолжая, — теперь твой отряд? Я помню тебя ещё совсем маленьким, когда тебе было лет двадцать. — Семь лет прошло — не так уж много, — пожимает плечами Чонгук, отпивая предоставленный ему ромашковый чай. — Я стал капитаном и, как видишь, пришёл к вам за помощью. — За твою помощь мы обязаны жизнью, — женщина опускает взгляд вытирая полотенцем руки, и мужчина её приободряющим жестом обнимает. — Всё в порядке, правда… Её голос звучит сломлено, Чонгук даже на секунду дольше позволяет себе задержаться взглядом на чужой женщине, глубоко вдыхая, и наконец уставляется в пол. Он помнил тот день, как собственное повышение. Семь лет назад он, совсем юноша, со своими друзьями спасал этот маленький городок от неукротимого пожара. Его обжигало языками пламени, он тогда и подумать не мог, что станет в будущем капитаном. Они лишь проходили здесь боевую подготовку, потому что быть солдатом — престижно, потому что тебе дадут квартиру в столице, будут уважать… Брехня это всё. Чонгук уверен, пристрели его когда-нибудь — его имя даже на доске не выбьют, не выжгут буквами, что не пропадут даже сквозь столетия. Памятники, таким как он, будут обходить, даже не взглянув в будущем, а мусорники, оставленные правительством возле каждого — будут забиты обёртками и фантиками. Никому не сдадутся на милую душу люди, кто счастье тех, что в хорошем свете родится, отвоёвывал. Никому. Но Чонгук не жалуется, он повидал слишком многое, чтобы испугаться нищеты, бояться за собственную старость и, чего хуже, забытые людьми памятники. Знает ведь, что заслуги будут присваивать не бежавшим отчаянно в бой глупцам, а Великим «Лидерам», что сидели в кресле и казнили невинных, которые показались им шпионами, предателями, дезертирами. Чонгуку глубоко плевать на всех тех, кто выше, ему бы за руку вытянуть на волю тех, чьё сердце словно в клетке бьётся. Тех, кто утопает в зыбучих песках и крепкой хваткой винтовку обнимают, сидя рядом с мёртвым другом. Ему бы их уберечь, а не себя. Мужчина сглатывает и пятернёй проводит по волосам, глубоко вдыхая аромат жизни. Идти в пути несколько дней без передышки раньше казалось ему ничтожным заданием. Сейчас же, когда за спиной вечно кто-то старался глушить стоны боли, а кто-то пытался веселить остальных, разум постепенно становился всё холоднее, глуша лесные пожары неукротимым ощущением бесчувственности. Чонгук должен это ощущать, иначе они все умрут уже сегодня, через час, через два. — Вы можете принять нас на ночь? И мы уйдём, — капитан двенадцатого отряда отставляет от себя глиняную чашку, зная, что однажды и она так же висела на плетёном заборе под палящим солнцем. — Мои ребята не спали несколько дней, им нужна баня и время отдохнуть. — Всё дадим, Чонгук, — кивает мужчина, переглядываясь с бледной женой. — И вы… уйдёте? — Чонгук кивает на вопрос женщины. — То есть… вы не пришли сюда нас защищать? — Нет. Чонгук отрезает так безжалостно, по живому ножом проходится. У них нет времени, нет возможности и нет приказа. Они не могут, не могут, не могут… Чонгук себе это в голову вбивает каждый раз, как видит в испуганных глазах людей мольбу, немую просьбу остаться, словно это будет означать, что они раз и навсегда будут в безопасности. Брюнет таких видел слишком много за эти недолгие два года, слишком часто отказывал после единственного раза, когда согласился. Больше он в жизни не сотворит подобного. Не позволит старой истории повториться. Чонгук прикрывает устало глаза и слышит тихое чертыхание мужчины. Капитану следует лишь догадываться — это на его отказ либо эдакий приказ жене помолчать, не совать нос в дела военных, не пытаться что-либо предпринять и жить собственной жизнью, пока её не отобрали. Тёмный взгляд капитана ловит собственные шрамы, рассыпанные по пальцам осколками прошлого, сжимает кулаки — он ненавидит собственные руки, но именно благодаря ним он до сих пор жив. — Мы обязательно дадим твоим ребятам ночлег и предоставим всё необходимое, Чон, — кивает мужчина, а после тихо добавляет, — но… тебе-то самому ничего не нужно? — Только место, где я смогу отдохнуть в тишине. Капитан наблюдает за озадаченными переглядываниями, а после — за твёрдыми кивками. Боятся, конечно. Как не бояться в такое время, когда птицы, срывающиеся с ветвей деревьев, могут означать не зиму, а шурующие в твою сторону немецкие войска? Как не бояться, когда плач ребёнка может разбудить ночью не только тебя, но и тени чудовищ, что в ночных кошмарах кости дробят, не позволяя проснуться? Чудовищ, которые целятся отменно, переступают через тебя, словно через порог собственного дома? Чонгук привык к этим мыслям, пожиравшим его раньше. И даже когда женщина проводит его в отдалённую комнату, а мужчина выходит на улицу, чтобы указать, куда рядовые могут пройти, чтобы помыться, Чон ощущает лёгкий укор собственной совести. За то, что будет спать отдельно от них, за то, что не вышел сейчас, словно полный жизни человек, и не взглянул уверенно им в глаза. — Не вини себя, — тихо просит женщина, когда заходит с чистыми простынями в комнату. — Не вспоминай ту историю, прошу. Мы с Жаном знаем тебя слишком долго, Чонгук, и… — Я в порядке, спасибо, — брюнет принимает из рук мгновенно замолчавшей женщины постельное бельё. Она уходит, а Чон наконец присаживается на край незастеленной кровати, детской, пустой комнаты. Это будет действительно тяжёлая дорога.***
Их отвели по нескольким домам по три человека. Практически никто не разговаривает друг с другом, лишь благодарят тех, кто их любезно принимает в свои покои. Позволяет в нетронутые дома ступить подошвой ботинок, на которых капли крови запечатались воспоминаниями, на которых земля собственную картину писала. Которыми они стояли в могилах собственных друзей, пока копали эти ямы. В какой-то момент тем, кто это делал, даже показалось, что закапывать будут их, что жизнь их кончилась в какой-то яме, даже не на поле боя — они сами подошли и лезвием тупой лопаты отшибли себе голову. — Юнги, — Мин отвлекается от выскребания из-под ногтей грязи, когда к нему подходит Чимин. — Почисть оружие. Приказ звучит более чем понятно, но Юнги только бросает взгляд на собственную винтовку, что лежит около него на соловьином полу. Лишь когда они, трое парней, зашли в этот дом, дощечки под их ногами протяжно запели птичьим скрежетом, мелодией неопределённых звуков, и молодая девчушка, что приняла их, по-доброму улыбнулась, ведя к свободному помещению. Медленно отрывая свои шоколадные глаза от ногтей и переводя их на друга, у Юнги бровь вопросительно изгибается и мат непроизвольно застряёт в глотке. Нет. Только не в этом доме, где девчонка похожая на ангела, так застенчиво поинтересовалась, не голодны ли они. Только не в том доме, где оружия и подавно быть не должно. И Тэхён видит эту суету во взгляде и действиях Юнги, глубоко вздыхает и отворачивается от них, сидя в собственном углу со слипающимися глазами. Юнги ценит женщин, словно диаманты; словно они волны океана, которых друзья никогда не касались. Женщины для Юнги — чудо. — С… какого перепугу? — сдерживает себя Мин, смотря на Чимина снизу вверх. — Ты что, не знаешь? — Юнги уже заведомо понимает, что это будет надоедливая лекция, и он понемногу вскипает. — Если оно будет грязным, в какой-то момент ты просто не сможешь передёрнуть затвор, Юнги. Несгоревший порох, пыль — это всё мешает работе оружия. Мин морщится от одной позы друга: тот встал грудиной вперёд, руки поставил в боки и измывается над ним. У Юнги ладошки потеют от того, что ему читают морали, забивают голову сейчас такими ненужными деталями, заставляя что-либо делать после такой трудной моральной встряски, и даже сейчас Юнги бросает взгляд на, похоже, заснувшего сидя Тэхёна, надеясь на его поддержку. Надеясь, что тот одёрнет Чимина, скажет ему, чтобы тот просто отстал, отвалил, что угодно, иначе это скажет Юнги, притом самым свирепым и невозмутимым тоном, который найдёт в собственном запасе словаря внутреннего сапожника. — Ты не видишь, что я занят? — сквозь гортанное рычание вырываются слова, и Юнги даже на секунду сам удивляется, но продолжает дико смотреть в спокойные глаза наверху. Чимин над ним скалой стал, не позволяет отползти подальше, отвернуться, закрыть глаза или хотя бы просто раствориться. Он стоит и выжидает, забавно приподняв пушистую бровь и свои до чёртиков пухлые губы растянув в не принимающей отказов улыбке. Его гримаса больше напомнила Юнги собственную мать, что в детстве заставляла есть нелюбимые лисички. Мин даже морщится от одного только воспоминания — он ненавидит грибы, да и вообще, в еде он слишком переборчивый, да вот на войне раз за разом не приходится. Тут, что дадут — то и ешь, а если не собираешься есть консервы, — такими бывают некоторые «принцессы», — ходи голодным. Не хватит сил убежать, перелезть, дойти, переплыть — умрёшь, но это будут только твои проблемы. Ни капитан, ни те, что рядом были — не виноваты. Юнги эту мантру себе на груди выбил — ты сам в ответе за свою жизнь. Твои слова, действия несут за собой необратимые последствия, и он едва держится, чтобы не накричать на друга, не послать его к чёртовой матери. Потому что они все чертовски устали. Они словно варятся в котле, хотя сами холодной ночью пробираются сквозь лес и переходят дороги, обходят чистые, — слава Богу, — озёра, набирая в них воду, чтобы хотя бы от жажды не умереть. Всё в этом мире тащит неумолимый груз сожалений после сказанных слов, после неправильных действий, выбора, который ты сотворишь в конце. Всё здесь имеет последствия, и следует быть осторожным при выборе «правильного» варианта. Так не только на войне. Так везде. Всегда было и будет. — Твою ж… — Юнги скалит зубы и хватает нервным движением собственную винтовку, укладывая себе на колени. — Вот видишь, — улыбается победно, но так по-доброму Чимин. — Тебе нужно лишь захотеть. — Я не хочу сейчас чистить эту грёб… дурацкую винтовку, — кашляет, запинаясь, Юнги и глубоко вдыхает. Он бросает взгляд собственных глаз вверх и раздражается сильнее, видя это довольное выражение лица. Эти светлые волосы, свет в глазах и свет от этого человека. Но после быстро опускает взгляд, доставая из подсумка ранее нетронутую ткань, которой нужно чистить ружьё. Узловатыми пальцами он начинает разбирать винтовку: левой рукой держать, правой — отделить магазин от ствольной коробки, проворачивая его вперёд; отделить крышку ствольной коробки, освободив возвратную пружину… Чимин наблюдает за этим сверху, смотрит на сморщенный нос друга, что больше похож на маленькую кнопку, которую он бы с удовольствием нажал, разозлив бешеную собаку по кличке, которую ей дал Хосок, — Сахарная Задница. Она абсолютно точно подходит Юнги. Следить за плавными движениями Юнги не то чтобы удовольствие, но точно приносит радость. Скорее за то, что Пака послушались, он одержал победу в этой битве и делает несколько осторожных шагов назад, замечая: Юнги полностью окунулся в разборку оружия, чтобы его почистить. Пусть Мин и неугомонный, вечно матерится и вязнет в собственной ненависти, что зародилась где-то глубоко внутри, но он один из лучших в отряде: лучше всех рассказал все правила той самой разваливающейся книжечки, что они по кругу из рук в руки, пока сидели длинными вечерами в старой казарме. Он шустрее всех по канату карабкается, пусть и худощавый, пусть и кажется хрупким до дрожи и страха его сломать одним нелепым движением. Юнги быстрый, Юнги бесстрашный, Юнги сумасшедший. Если ты болен на голову — значит вооружён. Засыпая, Чимин видел, как на кровати, что ближе всех к выходу из казармы, парень перечитывал раз за разом правила и законы армии, следил, как тот беззвучно открывает рот, заучивая их и рассказывая без слов тёмному потолку, единственной лампе в помещении, рассказывал в открытое окно душными вечерами. Этот парень старается куда сильнее, чем показывает. Этот парень куда сильнее, чем всем кажется, и на месте остальных Чимин его бы боялся, остерегался, но ему повезло куда больше — он Юнги друг. А друг сумасшедшего сам является нездоровым. Светловолосый глубоко вздыхает, наконец отрываясь от созерцания беспомощно развалившегося на полу Юнги, протирающего шомпол винтовки, и наконец наткнулся взглядом на зажавшегося в угол Тэхёна: на его бледном лице рассыпаны грязные каштановые волосы, рот приоткрыт, а ресницы трепещут — глаза пытаются рассмотреть собственные фантазии, выписанные опытным художником на корке бессознательного. И Чимину остаётся лишь верить, что это не нечто такое, отчего Ким проснётся в холодном поту; отчего будет быстро дышать и облизывать пересохшие из-за горячего воздуха губы; отчего тот будет просить о помощи сквозь дебри собственного сна, кричать, как тогда, на койке со смятыми простынями и скинутой на пол подушкой. Чимин помнит, как смотрел на него, рядом с остальными ребятами. Все прекрасно знали — от двадцати минут сна ему не полегчает, Тэхён больше не заснёт, если его разбудить сейчас. Ребята лишь тупили взглядом в пол и слушали, как бедный парень умоляет забрать его, вернуть обратно, не показывать. Все всё понимают. Слова излишни — они бы и сами хотели спастись из собственных снов. Юнги метался в ту ночь по кровати, поглядывая на друга, которого кошмары в плен взяли: затыкал ладонями уши, клал на голову подушку, лишь бы не видеть и не слышать, не ощущать и забыть, не кричать и молчать. Тэхён нетерпеливо облизывает губы сквозь сон, прижимая к груди мёртвой хваткой снайперскую винтовку, и Чимин глубоко вздыхает: он боится без неё глаза сомкнуть после случившегося, а сам Пак может лишь пожать плечами и выйти из комнаты, да найти Марию. Девчонка крутилась бабочкой на кухне, готовя ужин и грея в большой бочке воду с помощью кипятильника. Мария несколько раз нервно поглядывала в сторону стоящей в углу бочки и тяжело вздыхала. Наверняка в её мыслях только то, как потом эту ёмкость до летнего душа дотащить. Чимин опирается плечом о косяк двери и наблюдает за девчонкой, что одной рукой помешивает что-то в глиняной посуде, а другой тянется за специями, что стояли на полке, притом не смотря на них. Он даже слегка напрягается, когда она пальцем задевает перечницу и та становится на миллиметр ближе к падению с высоты на «поющий» пол. — Вкусно пахнет, — внезапно подаёт голос Пак, и Мария пугается, всё же задевает перечницу и та с грохотом падает под сильную дрожь девушки. Чимин дёргается, отлипает от косяка и мысленно бьёт себя за резкость. Она не заметила его, этого следовало ожидать. Перец горошками прокатывается по идеально чистому полу, рассыпаясь под стройными ногами и катясь прямо к форменным сапогами светловолосого. Он быстро проходит на кухню и присаживается на корточки около девчонки, что губы кусает — испугалась, бедная. — Извините, — вздыхает Чимин. — Я не хотел Вас напугать. — Всё в порядке, — качает головой Мария, собирая перец в нежную ладонь, выкладывая его горкой. — В такое время можно и птиц испугаться. Чимин невольно вспоминает, как напрягся весь отряд, когда ключ птиц над их головами пролетал, как дикое животное в паре шагов от них ветку надломило, как они испугались, подходя к этому месту, когда кроны деревьев пошатнулись из-за взмахнувших крыльями сорок. — Как… Юнги и Тэхён? — она помедлила, словно боялась ошибиться в именах, но, увидев едва заметную улыбку на пухлых губах Пака, сразу же опустила взгляд в пол, продолжая собирать рассыпанные специи. — Тэхён спит, спасибо, что тревожитесь, — Чимин встаёт одновременно с девушкой, подавая ей утерянное. — Ему удобней всего на полу. Чимин улыбается, видя беспокойство в глазах напротив, и смотрит, не удержавшись, ей за плечо — желудок всё это время скручивает из-за аромата супа. Он так давно не ел чего-то, не похожего на консервы. «Так давно», — звучит очень по-идиотски. Они в пути всего три дня и две ночи, и только в этот промежуток времени питались консервами, сухим пайком и съедобными ягодами, что находили по пути. — На полу? — пышными ресницами Мария непонимающе хлопает, и Чимину бы рассмеяться с этого хотелось, если бы не ощущение, словно Юнги всегда стоит рядом и за любой промах в сторону девушек может лося дать. — Я же подушки при… — Всё в порядке, поверьте, — качает головой Чимин, а после оборачивается назад. — Мы сможем отнести воду сами, только скажите, куда. Мария засматривается на красивый профиль солдата, опускает глаза и прикрывает ненадолго, концентрируясь на словах Пака, а после на звуках вскипающего супа за спиной, быстро разворачиваясь и убавляя газ на плите. Чимин глубоко вздыхает и неслышными шагами проходит к обеденному столу, садясь на деревянный стул. — Почему Вы живёте здесь одни? — Чимин оглядывается, смотрит на чеснок, висевший заплетёным венком над входной дверью и несдержанно, грустно улыбается, вспоминая собственный родной дом. — У меня есть только отец, — улыбается радостно девушка, кроша несколько горошков перца в ступке. — Он у меня лётчик. — Лётчик, значит, — Пак смотрит в небо через открытые ставни и мечтает увидеть пролетающий там самолёт с другом внутри, живым, целым, невредимым. — Самый настоящий, — Мария шуршит глиняной посудой, которую достаёт из ящиков. — Я безумно за ним скучаю. Чимин сглатывает вязкий ком, образовавшийся в горле, и переводит взгляд на девушку, осматривает её короткие светлые волосы, что водопадом струятся по плечам, её вышивку красными нитками на рубашке, смотрит на длинную коричневую юбку и, наконец, замечает грустную улыбку и румянец на пухлых щеках. Чимин глубоко вздыхает, так и не решившись узнать, в каком именно месте сейчас воюет её отец — быть может, он уже не воюет вовсе, а воевал когда-то. — Давно он ушёл? — Полгода назад, — качнула головой Мария, пытаясь найти половник среди всех кухонных приспособлений, которых, как казалось Чимину, было мало. Слишком мало, чтобы что-то искать. Нервное. Определённо лишь бы занять мысли и не расплакаться прямо тут. — Вы общаетесь? — Письмами, разве что, — она наконец расправляет плечи и смотрит на небо через окно. — Они перестали приходить месяц назад, я волнуюсь. Во рту привкус металла заиграл новыми красками сочувствия, всегда существовавшего в Чимине. Оно тоннами забило лёгкие, когда он ступил, раненый, на территорию разрушенной Морозовки пару дней назад. Оно заполнило носоглотку водой, которую невозможно было сглотнуть или выплюнуть, отхаркнуть под ноги, когда перед его глазами солдат с пулей в шее упал, захлёбываясь собственной кровью. Он смотрел на него тогда, глаза в глаза. Молил о помощи или давал наставления? Тогда стеклянным взглядом Чимин не смог разобрать этого, а сознание стёрло эту картину, размазало эмоции, лицо друга в воспоминаниях. Оно просто не позволит Паку взглянуть на это ещё раз, травмируя себя наедине, — делать надрезы ничем, бить себя ни за что. — У меня есть друг, — Чимин смотрит на собственные руки. — Он тоже поехал на учения, чтобы стать пилотом. В столицу. — Вау, — качает головой и глубоко вздыхает Мария, и светловолосый знает, что это вздох не притворства, а настоящего, искреннего восхищения. — Надеюсь, вы увидите его. — Не увидеть его будет невозможно, — улыбается саркастично Чимин. — Словно звезду в небе. — Даже так? — она улыбается, когда оборачивается, стоя с принадлежностью, которую якобы «искала», а на самом деле перебирала все возможные ложки и вилки из меди, чтобы успокоить собственные разбушевавшиеся эмоции. — Настолько он вам ценен, словно звёзды на небе. — Можно и так сказать. — Зовите друзей, господин Пак, — улыбается шире Мария. — Ужин готов. И Чимин встаёт, улыбаясь ей шире, не видя больше той грустной улыбки, и где-то глубоко внутри мечтает застать момент, когда дочь воссоединится с отцом, пусть и знает — такому никогда не суждено сбыться. Лётчики — самоубийцы. Это все знают.***
От стен оживлённого училища отскакивал громкий гул толпы маленьких мальчишек и таких же девчонок. Лёгкие платьица, шорты, хлопковые футболки. По полу проходили сотни мужских и женских лакированных, вычищенных до блеска туфель маленьких размеров. Крепко прижимая к груди учебники, дети спешили разойтись по аудиториям и классам, в которых будут проходить их уроки. Тэхён и Юнги не были исключением — весело смеясь, они шли к кабинету номер сто пять, что находился на самом людном этаже. Как ни странно, самое людное место в любом учебном заведении это то, где расположена столовая, в которой дети будут воротить носом, покупать в буфете булочки, набитые спелыми яблоками, и есть пампушки с чесноком. Невероятное меню, как и всегда. Пусть и пахнет сегодня намного вкуснее, нежели обычно. — Слушай, а можно я и этим летом к тебе приеду, — Юнги морщит носик, шагая рядом с Тэхёном. — А то меня бабушка не вынесет все три месяца рядом. — Это уже становится традицией, — Ким улыбается своей квадратной детской улыбкой, не знающей боли и страдания, страха, аромата пороха и огня. — Конечно, приезжай! — Я уж думал, откажешь, — невинно хлопая тёмно-карими глазами, смотрит на витраж в больших окнах Мин, покрепче сжимая сборник с математики своими маленькими, пухлыми пальчиками. — А Чимин приедет? — Наверное, на несколько дней, — пожимает плечами шатен, встряхнув головой, на которой волосы пушком одуванчика из-за весенней жары дыбом стали. — А может, и на неделю, а может, и больше… Тэхён задумчиво тянет, смотря себе под ноги, взглядом цепляясь за высокие белые носки, которые он так хотел надеть сегодня. Это было больше похоже на истерику, ведь мама с вечера погладила ему абсолютно другие — низкие, чёрные, чтобы было не так жарко, но Ким настаивал на своём. Бился, вырывался, слабо, конечно, чтобы не ударить маму с нежной улыбкой, что нервно за ним по всему дому гонялась, опаздывая на собственную работу. Только когда к поимке сына присоединился отец, Тэхён угомонился. Именно в тот момент он едва не сдался и не согласился надеть чёрные траурные носки. Именно когда он надевал их, что-то у него во время учебного дня не удавалось — то контрольную завалит, к которой готовился три часа без перерыва, то чернила с ручки вытекут синим пятном на тетрадь по правописанию, то ещё что-нибудь неприятное случится. — Чон Хосок! — едва не кричит Юнги и вприпрыжку бежит к другу, сидящему на подоконнике одного из окон коридора. — Хосок, привет! Тэхён смотрит, как быстро его друг бежит навстречу Чону и, беспомощно оглянувшись, спешит за ним, словно тот исчезнет навсегда. Где-то в груди у мальчика даже колет из-за того, что друг так легко побежал навстречу другому, всё время идя рядом с ним. Подбегая к ним, Тэхён видит лишь горящие глаза низкого Юнги и спокойную улыбку Хосока. Он старше них на год, поэтому и учится в другом классе, а познакомились они… Странным способом. В столовой. Той самой, где все воротят носом и не хотят ничего есть. Юнги не был исключением, рвал хлеб на маленькие кусочки и бросал в редкую похлёбку, сбивая вкус и пробуя запихнуть в себя хоть что-то из меню. Хотя бы так, а Хосок, так удачно севший перед ними, начал воротить носом уже не от еды. А от Юнги. — Привет, — сдержанно улыбается тёмноволосый и переводит взгляд с Юнги на Тэхёна, улыбаясь и ему. — Вы почему не идёте в класс? — А ты? У тебя окно? — Юнги запрыгивает рядом с другом на подоконник, свесив ноги и начав ими болтать. — Нет, сейчас пойду, — Хосок берёт свою сумку — кожаную, как понял Тэхён — и кладёт внутрь книгу какого-то классика. Он не успел рассмотреть. — Ух ты, — Мин останавливает Хосока лёгким движением, заставляя замереть, и аккуратно вытаскивает наполовину закладку с тремя белоснежными птицами на фоне синего неба. — Такая красивая… Хосок с секунду думает, а после берёт пальцы Юнги и достаёт их вместе с закладкой, складывая книгу в рюкзак, тихо бросая: — Дарю. — Правда? — Тэхён видит, как у Юнги в глазах те самые белоснежные птицы на юг улетают в секунду. — Правда. — Уважаемые ученики, — прямо за спиной Кима раздаётся строгий голос. Это голос завуча, он его ни с чем другим не перепутает и спутать не сможет, — на подоконниках сидеть строго запрещено! И Хосок вскакивает, схватив Юнги за руку и встав по струнке. У Мина сердце от грудины в пятки сбежало, сделав мёртвую петлю на истребителе и разбившись о холодный пол, — он его сквозь обувь чувствует и пухленькими пальчиками за собственные шорты хватается, пока напуганный Тэхён обернуться боится. А как не бояться, когда прямо за тобой горой, чем-то непреодолимым вырастает самый строгий человек этого заведения. — И почему вы до сих пор не в кабинетах? Ким Тэхён, я, что, со спиной должна разговаривать? — тяжёлая рука крупной женщины хлопком плечо оплетает, словно лапки паука паутину плетут: отчётливыми движениями, липко, тяжело, устрашающе. — А ну, по кабинетам! И Юнги хватает Тэхёна за руку, крича что-то Хосоку. Машет над головой подаренной закладкой, а шатен вперёд обернуться не может, словно его что-то держит, не отпускает. Он под детскими ногами пол не ощущает, хватка друга на руке пропадает, исчезает в небытие, но он продолжает бежать, всё так же не может оглянуться и падает. Глотает землю, пережёвывает сгоревшую траву, по которой танки ездят, боится голову поднять, потому что свисты пуль обратно прибивают, как мешок с рассыпанной картошкой. Тэхён и вправду словно рассыпался. Смотрит напуганными детскими глазами сквозь туман: повсюду мёртвое облако. Облако смерти, что обволакивает тела тех, кто падает прямо на глазах Тэхёна, облако сажи и пороха, облако чёрного бескрайнего неба. Звёздного неба. Маленький ребёнок лежит под ним, прибитый ногами прошедшего по нём мужчины с ружьём, и слёзы подкатывают к глазам. Ему страшно, страшно, страшно… Он ребёнок, оставьте его в покое. Тэхёну так хочется завопить во всё горло, но он молчит, смотрит широко открытыми слезящимися глазами куда-то вдаль, сквозь облако — хочет мать с отцом позвать, что лишь утром за ним с парой носков бегали, и вздрагивает, когда в него целятся. Он словно чужими глазами сам себя, прибитого к земле, грязного и истощённого видит. Сквозь прицел светло-карих глаз. Видит себя такими же, как и у него самого, глазами. Глазами Ким Тэхёна. Тэхён, Тэхён, Тэхён… Он хочет сам себя попросить не стрелять, молить о пощаде. Чтобы взрослый он себя с прицела снял, но продолжает молча упорно смотреть, прибитый к выжженной земле. Громкий звук, выстрел, приближающаяся в секунды пуля. Он дёргается, обнимая Спасительницу, сидя на полу и сжавшись в комок. Сонными, но взволнованными глазами смотрит на Чимина перед собой, переводит взгляд на его руку, что лежит на собственном плече, и с облегчением понимает — не завуч это был, а всё, что он видел, — страшный сон, не более. — Просыпайся, Тэтэ, — нежное прозвище, которым его наградила Мила, бодрит не хуже жидкого огня в виде водки, и Тэхён оглядывается беспомощно: тот забился в угол, так и проспал непонятно сколько. Может, пять минут, а может, и несколько часов. Юнги, что стоит рядом с Чимином, выглядит встревоженным, а когда Тэхён переводит взгляд на разобранную, лежащую на полу винтовку с валяющейся тряпкой в масле, Тэхён улыбается: Чимин всё-таки заставил, убедил, остудил пыл и без того накалённого парня. — Иду, — хрипло выдыхает Ким, и когда друзья уходят, встаёт, тихо мыча из-за боли в онемевших конечностях и шее, трёт последнюю пальцами, надавливая до белых следов. Тэхён идёт на запах и не ошибается, когда Мария, — как себя представила девушка, что их впустила, — расставляла тарелки с супом. Так вот, что это был за запах из «столовой», который он буквально ощущал. И вот, почему запах был приятней, нежели всегда. Наверное, Тэхён будет рад скорее не еде, а тому, что Хосок, так удачно вырисовавшийся в подсознании парня, внезапно войдёт в дом, ступит по светлым доскам и покажется в реальности. — Выспались, господин Ким? — улыбается дружелюбно Мария и в ответ получает лишь слабый кивок. — Выглядите более чем выспавшимся. От этой девчонки пахнет уютом и радостью, именно поэтому Тэхён так спокойно вошёл в этот дом, именно поэтому Тэхён доверился спать в этом доме, пусть и не отпуская собственную винтовку. Шатен сглатывает, понимая, что действительно спит только с ней, не выпуская из рук, и боится, что однажды схватит её и выстрелит в дорогого ему человека. Он садится за стол рядом с Юнги, последний просит хлеб и бесцеремонно рвёт его на кусочки, вымачивая в густой юшке. Чимин улыбается в кулак, поджимая губы, а Мин в него молнии взглядом кидает, словно матерится и говорит в голос: «Блять, это нормально». Мария этому значения не придаёт, лишь желает приятного аппетита и говорит, что проверит душевую, быстро выходя из дома. — Как думаете, сколько мы ещё будем идти к городу? — пережёвывая, тихо бубнит Юнги, стараясь ни на кого не смотреть. — Думаю, ещё два дня точно, а одну ночь где-то пересидим, — качает головой Чимин. — Капитан Чон уже увидел, что с нами творят бессонные ночи. Мы едва сюда дошли. — И всё равно не поспали, — недовольно бурчит Юнги. — Ты нет, я — да, — ест Тэхён, сонно всматриваясь припухшими глазами в тарелку, замечая небольшую трещину на глине. — Отстой, — бурчит Юнги, отворачиваясь. — Ночью будешь спать, как малыш, — улыбается Чимин. Воцаряется тишина, обволакивая каждого на кухне и давая немного времени подумать. Даёт немного пространства, когда свежий вечерний воздух пробирается в комнату и остужает горячие лбы, когда ласкает холодным языком руки, которые никто из них так и не помыл перед едой, и на секунду они даже переглядываются, словно одновременно подумали об одном и том же. Первым тишину нарушает Чимин, звуча впервые за долгое время неуверенно: — Как думаете, мы увидим Хосока живым? — все перестают есть, застыв кто с ложкой в воздухе, а кто-то, так и не зачерпнув суп. Они молчат, внимательно смотря на Чимина, пока тот хмуро наблюдает за зорями через окно. Их всех терзает этот вопрос ещё с того момента, как он ушёл, но каждый уверенно заталкивал его глубоко внутрь себя, не позволяя этой эмоции сомнения за жизнь друга проскользнуть и ужалить; заставить подавиться внутренними переживаниями. Даже замереть на несколько секунд. — Блять, увидим, — как-то зло вырывается у Юнги и он поднимает взгляд на обескураженного Чимина. — Только не говори, что ты в это не веришь, белобрысый. — Ты сам видел, как легко мы можем упасть замертво. — Мы не можем, — Юнги узловатыми пальцами сжимает ложку. — Не так легко. Тэхён переводит взгляд с Юнги на Чимина, а после смотрит на собственное размытое отражение на ложке. Он кусает щеку изнутри, сразу зализывая ранку языком. — Юнги… — Ты издеваешься, Чимин? — выходит больше похоже на рычание. — Тэхён, скажи ему что-нибудь! Тэхён молчит упорно. Он зажмуриться хочет, как ребёнок из собственного сна, и глубоко вдыхает, встречается взглядом с огнём в шоколадных глазах. Этот огонь Юнги заживо опекает, заставляет кожу волдырями пойти и пузыриться, словно свежее рыбье филе, поджаренное на сковороде. Он в этом взгляде собственное отражение видит, более чёткое, напуганное из-за плохих мыслей, и сглатывает. — Он прав, — кивает медленно Тэхён и в глазах Юнги видит разбитый хрусталь с водой, что баланс в нём держал. Этот хрусталь уже давно дал трещину. И когда Юнги подрывается, хлопая ладонями по столу, Тэхён тихо продолжает, — мы можем умереть, но не так легко, Чимин. Тэхён наконец смотрит на Пака, качая головой, и взгляд напротив, полный волнения, светловолосого выдаёт с потрохами — сильнее чего-либо он действительно боится увидеть… А вернее не увидеть Хосока. — Ты сам знаешь его, — качает головой Ким, поджимая губы. — Мы встретимся. Ещё и в поездку после войны поедем. Юнги с глубоким стоном садится на место, трёт свой лоб — он погорячился. В последнее время его слишком сильно переполняют эмоции, даже чаша, что эту всю воду удерживала, — разлетелась на тысячи осколков, падая под ноги, раня пятки и ступни до кровавых дорожек. Его отвлекает от внутреннего диалога «соловьиное пение», и троица быстро оборачивается, видя опускающую в пол взгляд Марию: — Извините, я, наверное, не вовремя, — тихо начала она, — вода нагрета. Если вы поели — можете сходить в душ, он за домом. — Я пойду, — Юнги отодвигает стул и встаёт из-за дубового стола, улыбаясь, насколько способно его лицо сейчас, Марие. — Было безумно вкусно. Он выходит из дома, оставляя парней в тишине под извиняющимся взглядом Марии. По пути расстёгивает китель, оттягивает ворот тёмно-серой рубашки и морщится — ему чертовски жарко, душно до невозможности. Это вновь приступ гнева? Неконтролируемая злость через нос кровью скоро течь начнёт, зальёт ему губы и маленькие белые, словно у кота, зубы. Окрасит его руки, что будут беспомощно вытирать лицо, в размазанные пятна красного цвета. Ему нужно срочно выдохнуть, ошпарить собственное тело горячей водой, бочку с которой Чимин на задний двор тащил, и кипяток самолично переливал в душевой бак. Он хочет в собственные ступни завести хотя бы одну занозу из неотполированного дерева. Чтобы отрезвиться, наконец. Юнги головой мотает, подальше эти мысли запихивает и замирает, когда видит бледное лицо за забором, пока китель снимает — Тэён смотрит на собственные руки, стоя перед таким же летним душем, что и на их небольшом участке. Юнги практически хочет позвать друга, но замечает лёгкую дрожь длинных пальцев, видит подрагивающие плечи и смотрит долго на лицо, пытаясь среди веснушек обнаружить дорожку, проложенную слезами. Но их не было. Как и слов. Ощущение боли скопилось в этом мальчике, и Юнги сглатывает, аккуратно подходя ближе, наступая на тонкий хворост, ломая его под ногами. Он всегда был бесшумным, до первой палки под ногами. Тэён дёргается, смотрит на Мина своими большими глазами, отличаемыми от его. Признаться честно, наверное, парень даже завидовал его славянской внешности, двойному веку, светлой, практически прозрачной коже с дорожками синеватых вен под ней, что так отлично были видны на плоском животе. Когда они переодевались в бараке, Юнги про себя отметил, что солнце поцеловало его буквально везде: на руках, ключицах, животе, даже на щиколотках были неравномерные россыпи веснушек. У Мина даже появлялось желание взглянуть на его родителей — он бы не удивился, если бы это были солнце, что наградило его яркой улыбкой, и луна, которая сотворила его полупрозрачную кожу цвета белого шёпота комет, звёзд и созвездий из родинок на теле парнишки. — С тобой всё хорошо, Тэён? — тихо интересуется Юнги, специально говоря имя парня чуть громче, чтобы вытащить того из транса собственных мыслей. — Юнги… — глубоко вдыхает Ли и сглатывает. Громко. Несдержанно дрожит. — Просто… Это всё так внезапно навалилось. И… Борис, Паша, они все… — Они умерли героями, — кусает губу Юнги. — Ты не виноват. Никто не виноват. — Я не виноват, — кивает согласно Тэён, сглатывая. — Да, точно. Парень в этих словах нотки сумасшествия ловить руками готов. Хочется уничтожить эту интонацию, закопать в той деревне, сжечь на костре и не вдыхать едкий дым, не позволить никому ошпарить кожу и оставить на ней следы от искр, что сойдут спустя пару дней. Кинуть в пламя и бежать подальше, не тушить пожар разрастающегося неверия в собственную невиновность, что горит внутри каждого. В Юнги особенно. — Тэён… — Всё в порядке, Юнги, — слабо улыбается Ли и ступает наконец в летний душ. Только сейчас Мин заметил, что тот был полностью раздет. Сколько он так простоял? Вечера становятся под конец лета холодными… — Иди. Вода стынет. Парень просыпается лишь в тот момент, когда на него и вправду полилась тёплая вода, пока он размышлял под душем. Сколько он так простоял?***
Они разбили лагерь спустя день после того, как вышли из небольшого поселения. Тэхён запомнил улыбку Марии, что держала в руках ткани и небольшие мешочки с едой, которой должно было хватить на день-второй. Он помнил, как мужчина, встретивший их на опушке леса с ружьём, передал имеющиеся у них палатки, которые в мирное время они использовали для походов с семьёй в горы, что были неподалёку. Когда-то и здесь жили мирно, без страха за собственную жизнь. Как и везде, в принципе. Война — не единственная проблема мира. Существуют ещё грабежи, убийства, ненависть, травля, общепринятые законы, которые никогда нельзя было назвать «правильными». Их придумал кто-то свыше, растолковал, как что-то такое, что должны делать люди, и впихнул в книгу, которой нельзя противоречить. Закон. Вот главная опасность народа. От чего-то он оберегает, а что-то дозволяет. Насилие над детьми до сих пор не есть наказуемым, слишком длинный рабочий день до сих пор является актуальным. Пока в мире существуют люди, которые что-то не поделили, как в это время, например; пока в мире существуют люди, не знающие гуманности; пока существуют люди, у которых чешутся кулаки во время словесной перепалки — этот мир обречён. На несчастное существование. На существование, в котором ты выживаешь, а не живёшь. Тэхён думает над этим уже минут пятнадцать с того момента, как они прошли небольшие ямы на поляне — наверняка, там так же прятались и отстреливались от противника. Немцы или наши солдаты? Тэхён об этом никогда не узнает. Их с Чимином послали за хворостом, чтобы разжечь костёр, а те и не упирались. Лишь взглянули в спокойные холодные глаза собранного капитана Чона, словно тот и не уставал за всё это время, отдали честь и пошли быстрым шагом в чащу леса. В какой-то момент они всё чаще начали слышать потрескивание палок и хватались за оружейные ремни каждый раз, пока не поняли, что это всего лишь пробегающие мимо зайцы, прыгающие с ветки на ветку птицы и выискивающие чем полакомиться белки. Они даже перестали реагировать на это, молча ломая тонкие ветки, переглядываясь иногда, дабы не терять друг друга из виду. Они снова шли слишком долго, настолько долго, что пятки, обмотанные внутри сапог марлей, начало жечь и покалывать от долгого брожения меж листвы и одинаковых высоких деревьев. Тэхён из-за собственных раздумий одну из веток роняет, на неё же наступая, и наклоняется, ощущая, как ещё чуть-чуть без еды — и он упадёт без сил. Им нужно как можно скорее принести хворост, чтобы на костре подогреть подаренную им от каждого дома еду. Им чертовски сильно повезло, что их капитан знает эти окрестности, что он вёл их не напролом к городу, а в обход, через тех, кто им мог помочь. Они бы не дошли, не будь у них отдыха. Капитан сказал, что на рассвете они пойдут дальше, а до восхода солнца ещё несколько часов, которые они проведут в палатках, которые им одолжили добрые люди. Солдаты остановились на окраине леса — было бы глупо выходить на очередное поле, открытую местность, и подставляться под прицелы. Даже если немцев тут нет, они должны быть максимально осторожны. Откуда-то сбоку слышится хруст палок, и Тэхён машинально распрямляется, заведомо зная, что пробегающий мимо заяц указал им, где добыть ещё один кусочек, пазл к их костру, но рука на спине не позволяет разогнуться полностью. Даже давит меж лопаток, заставляя замереть, и Тэхён молится, потому что хочет рядом видеть Чимина, а не какого-нибудь говорящего по-немецки мужика с ружьём, нацеленным на его уставшую головушку. Чимин пригнулся рядом, посмотрел напряжённо в сторону, откуда раздался хруст, и Тэхён медленно положил собранный хворост у своих ног, повернув голову туда же. Двое. Разведка. Спасительница уже лежит в руках, содранная с плеч аккуратным бесшумным движением. Тэхён смотрит на Чимина взволнованно, готовый медленно идти назад, и они кивают друг другу, делая осторожный шаг назад — упавшая ветка. Хруст. Тэхён вскидывает винтовку слишком быстро, на секунду даже боится, что его снесёт, ведь плечом он приклад не ощущает. Винтовка кажется ему слишком лёгкой — частью него. — Тэхён, не надо! — вскрик. Выстрел. Двое валятся замертво друг на друга. Один на второго, как в домино. Из дула идёт лёгкая струйка дыма, уходящая куда-то вверх. Чимин приоткрывает один глаз, который зажмурил из-за оглушающего выстрела, и смотрит на друга, дрожащими руками вцепившись в его плечо. Тэхён дрожит. Сильно. Стеклянными глазами смотрит вдаль — на нос винтовки, до белых костяшек вцепившись в собственное оружие. В Спасительницу. Его светло-карие глаза коркой льда покрылись, взгляд заморозить может, но, чего хуже, без промедления обнаружить цель за считанные секунды. За невероятно короткое мгновение прицелиться и без задней мысли выстрелить. Он где-то вверху слышит, как вороны, каркая, крыльями машут и убираются подальше от этого места, от выстрела точно в цель. Точно в две цели. — Господи… — тихо выдыхает Чимин и медленно переводит взгляд на лежащих друг на друге немцев. — Ёбаный в рот, — чуть громче произносит знакомый голос позади, и Тэхён наконец глубоко вдыхает. Он не дышал с того момента, как увидел их. Главное — не дышать во время выстрела. Его мозг принял решение стрелять ещё до того, как руки схватились за винтовку. — Что произошло? — громкий голос капитана отрезвляет, но не настолько, чтобы убрать винтовку. Не настолько, чтобы перестать упираться прикладом в плечо. Чимин смотрит на капитана Чона, а после переводит взгляд на Тэхёна, не убирая руки с его плеча, тихо, аккуратно до дрожи шепнув: — Тэхён, прекрати, — умоляет шёпотом. — Рядовой Ким, — Чонгук хмурится, смотрит на парня слишком долго, после подходит медленно и через плечо заглядывает, хмурясь сильнее. — Что произошло, я спрашиваю? Приказ был отдан? Почему не предупредили, чёрт возьми? Почему не доложили? Я с кем разговариваю? «Я с кем разговариваю», — эхом воспоминаний прошибло сознание Тэхёна, и он впервые за долгие мгновения делает глубокий вдох, медленно опуская оружие. Одна пуля убила двоих — одним выстрелом двух зайцев. — Они увидели нас, — тихо шепчет Тэхён, сглатывая вязкую слюну, пока Юнги аккуратно обходит друзей и садится около трупов, оглядывая их хмуро. — Либо они, либо мы. У Кима голос дрожит, он в собственном страхе только что утонул, перестал дышать, захлебнулся, своевольничал. Забрал две жизни мигом, моргнуть даже не успел. Даже не успел вдохнуть. Где-то под грудиной стучит безжалостно сильно в панике, пульсом в уши, в виски отдаёт. Он себя слышит отчётливо, собственную жизнь, дыхание и ощущает чётко мурашки, бегающие по его спине. Он ощущает себя живым, а мог свалиться замертво. — Тэхён, у них нет оружия, — тихо изрекает факт Юнги, сглатывая и смотря на вмиг побледневшего друга, которого капитан за предплечье хватает и тянет за собой. — Капитан! — Отставить! Я хочу поговорить с ним сам, — рычит в ответ Чонгук, дёргая бледного парня за собой. Как, нет? Почему нет? Он аромат пороха ощущал, запах дыма и крови практически под носом вдыхал. Как это, нет оружия? Получается… Он убил невиновных? Его швыряют перед встревоженными собратьями, хватают за шкирки и трясут. Что-то кричат прямо в лицо, а Тэхён взглядом цепляется только за звёзды над головой, умоляя что-то Высшее просто забрать его, вернуть на пару мгновений назад и схватить тех двоих вместо решения убить их. Вместо того, чтобы стать одним из тех, кто его друзей повалил на лопатки. Намертво. Кто на танках города разрушают, кто шашки с горючим газом в жилые дома закидывают. Кто ведут войну, словно змеи, — скользя в щели, сжирая и отравляя меньших, тех, кто слабее. А тех, кто может пригодиться, — долго душат, обвиваясь вокруг шеи, подобно королевским питонам, истязают в лагерях, заставляя работать на себя. А после — убивают, когда силы вырываться у жертв заканчиваются. Кто-то барахтается долго, кто-то мало. Убийцы и насильники жертвами выбирают тех, кто послабее, чтобы расправиться быстро. А вот монстры — тех, кто посильнее. Чтобы поиграться подольше. Собственное эгоистичное и безжалостное эго накормить мясом и дать вдоволь напиться слезами, мольбами, утолить голод криками и взглядом на синяки избитых детей, женщин, стариков. Тэхён одним из таких стал? — Если нас услышат, чёрт тебя дери, я с тебя кожу живьём срежу! — Чонгук отчаянно пытается достучаться до Тэхёна и откидывает его, когда выдыхает беспомощно. — Отдыхаем ещё минут двадцать и уходим отсюда. Быстро. Тэхён собственное горло трёт, словно его душили, пусть это далеко не так. В нём отчего-то першит, и он быстро встаёт, молча уходя, идя вдоль палаток, что у них были, и падает на колени перед каким-то кустом, извергая желчь и воду, что в нём остались за последние десять часов. Ах да, рвота. Он не блевал, когда убил пятерых. На каждого хватило по одному патрону, на каждого хватило по одной задержке дыхания. Тэхён уже и забыл, что означает эта отдача в плечо. В первую очередь она означает смерть. Собственную. Шатен под сочувствующие взгляды, — он их раскалённой кожей ощущает, — ползёт к собственной палатке, которую делит с Тэёном. Он до неё двух шагов не дошёл, свалившись тяжелым грузом и с отвратительным звуком извергая из себя боль, метания собственной души и ту нестерпимую горечь, что сердце разорвать готова. Что барабанные перепонки рвёт сильнее, нежели смертоносные стратегические бомбардировщики, свистящие высоко в небесах. Железные птицы, что любой холод переживут. Крылья, которые пойдут против кромсающего кожу ветра. Клювы, что схватят жертву под сильнейшим кровеносным давлением. Он с себя стаскивает СВТ-40 и откидывает, словно прилипшую к телу мразь, что-то отвратительное. Она жизнь невинных забрала. Быть может, это беженцы. Быть может, дорогие друг другу братья, что хотели сбежать из-под подошвы Гитлера. Вот, кого он убил. Беззащитных, таких, как Катерина и её мать. Как его мать и отец, Мила и старая бабуля, как сотни детей в лицеях и училищах. Тэхён к себе колени прижимает и с ненавистью смотрит на то, что ему жизнь сохранило. Однако забрало её у других. Не пожалело, подчинилось рукам шатена, парня, который это к груди прижимал во сне, цепляясь, словно за трос из кошмаров в настоящее, — не менее кошмарное «сейчас». С грозовыми облаками, выжженными полями и всё такими же напуганными людьми. Головная боль подкралась незаметно, вернулась, словно из прошлого. А на деле, всего спустя день. Пахнет чем-то хроническим, что будет преследовать его даже в полном спокойствии и безопасности. Даже когда птицы не будут табунами улетать, а то и падать на землю, разбиваясь хрупкими телами, когда в них будут стрелять, как в живых целей. Даже когда рядом собственная собака будет лаять и просить поиграть — эта головная боль теперь будет следовать по пятам. Грудная, точнее. Та, что под рёбрами сердце сжимает, душу пытается вытащить сквозь плотную кожу, твёрдый живот. Боль, которая через глотку вновь желчью пытается пройти, но Тэхён её сглатывает, зарываясь беспомощно в собственные локти. Ему чертовски сильно хочется реветь. И блевать. — Тэхён? — голос Тэёна звучит громче в голове взвинченного шатена, нежели есть на самом деле, и Тэхён даже дёргается от такого. — Тебя… Капитан зовёт. — Снова? — где-то в боку закололо. Он разваливается. — У тех двоих динамит был, — парень обеспокоенно разглядывает друга, а после переводит взгляд на вжатую в военные рюкзаки винтовку, словно её со всей силы оттолкнули от себя, повалив один из тяжёлых рюкзаков. Так оно и было. — Динамит? — Меньше разговоров, Тэхён, — глубоко вздыхает Тэён. — Капитан Чон зол и ждёт тебя. Мы сейчас все на взводе. Костёр, который успели разжечь, кажется Тэхёну размытым пятном, а куст, под которым он блевал, на секунду показался парню сгнившим — на листьях ближе к земле виднелись застывающие капли желчи, что стекали одна на другую и на смятую коленями Кима траву. Тэхён старается не смотреть на товарищей, когда проходит мимо и идёт прямо к высокой палатке капитана, без разрешения входя туда. Чонгук глубоко вдыхает, что-то, как показалось Тэхёну, чертя в старом, кожаном дневнике. Обложка этого хранилища мыслей или, возможно, чего-то ещё, была потрёпана со временем, в каких-то местах даже поцарапана. Сам Тэхён не ведёт военный дневник, пусть тот и есть у парня. — Тэхён, — Чонгук глубоко вздыхает и закрывает собственные записи, откладывая. Он не выглядит удивлённым или уставшим. Как и всегда. — Я погорячился. — Я тоже, — тихо хрипит в ответ парень. Знает, что нельзя, но ему больно глубоко внутри. Чонгук долго смотрит на парня, думая, упрекать или же нет за своевольство в разговорах, и всё же выбирает второй вариант, потянувшись куда-то в угол. Тэхён внимательно следит за тем, как капитан достаёт маленький мешочек из плотного материала с потрёпанными завязочками и протягивает его шатену. Парень с секунду мнётся, а после аккуратно забирает из сильных ледяных рук капитана. Открывает медленно, пока Чонгук занят своим делом, — пусть тот и посматривает на рядового, чтобы увидеть реакцию, — и замирает, видя яркие фантики конфет. — Я не могу это взять, — тошнота подкатывает снова. Если ранее он хотел есть, сейчас его воротит. — Можешь. — Нет. — Это приказ, — и Тэхён медлит, глубоко вздыхая, кивая капитану и завязывая мешочек. — Молодец, рядовой Ким. Тэхён поднимает непонимающий взгляд, смотря на Чонгука, что собственные чёрные волосы рукой трогает, ощупывает, словно пытаясь занять свои руки чем-то. — Если бы не ты, кто знает, что могло произойти. Возвращайся и поешь. Выглядишь бледным. — Так точно, товарищ капитан, — отдавая честь, он отвечает ещё более хрипло, нежели до этого. Выходя из палатки, шатен оглядывается, пытаясь найти друзей, и быстро идёт к ним. Пальцами аккуратно мнёт мешочек, пересчитывая конфеты, и всегда останавливается на цифре четыре. Глубоко вдыхает свежий аромат ночи, медленно приходя в себя. Значит, они всё-таки не невинны. Значит, он всё-таки не монстр. — Блять, это было ахуенно, — Юнги находит Тэхёна сам. — Ты убил их с одного выстрела, понимаешь? Я думал, такое только в книгах бывает. Я ахуел, когда увидел этого. У второго пуля так и не вышла, наверное, мозги размазала по черепной коробке нахуй. Тэхён морщится, а после смотрит в эти шоколадные глаза и на мешочек, бесцеремонно его открывая и вытаскивая две конфеты. Сладкоежке положено чуть больше, чем им всем. Шатен знает любовь друга к шоколаду, особенно к такому, что пахнет настоящими какао бобами, он этот аромат почувствовал сразу же, как только распустил завязочки ещё там, в палатке капитана. В ней пахло одеколоном капитана — кедровые ноты и мускус. Тэхёну даже страшно представить, сколько такой аромат стоит и где капитан его достал, но Ким был уверен — лучше запаха тот не слышал. — Что это? — Юнги медлит, принимая гостинец из рук друга, и сглатывает слюну. Он мечтал об этом, и небеса его всё же услышали. — Это мне?.. Юнги смотрит такими большими глазами, пока вокруг все уже начали собирать свои вещи и тушить костёр. К ним подошёл Чимин, оглянув друзей, и улыбнулся, заметив впервые за долго время на вечно недовольном лице Юнги яркие вспышки счастья. — Да, тебе, — кивнул Тэхён и отдал ещё одну Чимину. — А это тебе. Пак улыбается несдержанно, смотрит на друзей и на то, как Юнги бесцеремонно одну конфету проглатывает, словно таблетку во время сильной головной боли. Тэхён оставил себе одну, пусть и сейчас смотреть на яркие шелестящие фантики не может. К нему от одного представления чего-то подобного на языке тошнота в голову ударяет, ноздри чем-то колющим забивает и глаза заставляет слезиться, пока мышцы спины в невообразимых спазмах сжимаются. Ему от этого чувства дурно. — Спасибо, Тэхён, — Чимин выдыхает, смотря даже не на конфету, а на шатена, что уставшими глазами за руками друга смотрит. — Пойдём соби… Выстрел. Вскрик. Тэхён дёргается, когда слышит знакомый до боли голос человека, с кем он в одной палатке недавно разговаривал, и дёргается навстречу веснушчатому парню. Чонгук выглядывает из палатки, нахмурившись, оглядываясь. Тэхён бежит к упавшему и схватившему себя за конечность Тэёну, вздрогнув от вскрика друга о засаде, и дрожит, когда не ощущает на себе вес. Вес собственных сожалений, боли и страхов. Вес спасительницы. Оглядывается: их палатка самая крайняя к боку, в котором Тэён сейчас корчится и ногу зажимает — камуфляжные штаны кровью пропитываются; пуля застряла в слабой человеческой плоти. Подбегает Чимин, хватает Тэёна под мышкой, и на счёт три поднимают. Тот вскрикивает, ставая на обе ноги — боль током проходится от ноги к голове, заставляет волоски на руках дыбом встать. — Пошли, пошли! — возглас Чонгука доходит до Тэхёна слишком поздно, уже когда Чимин начал тянуть Тэёна за собой, а Юнги надел на шатена его винтовку. — Тэхён, давай! Они правда в засаде? Их окружили? Что происходит? Они стараются идти быстро, практически бегут и волочат за собой Тэёна, который шипит, дышит быстро через нос — ему чертовски больно. Они практически догоняют тех, кто бежит первыми. Оставить все свои вещи в палатках было опрометчиво. Теперь у них есть лишь те припасы, что в подсумке, и абсолютный ноль еды, если они всё же выживут. Тэхён собирается окликнуть бегущих впереди собратьев, но слишком поздно замечает сбоку вражеский танк, а под ногой самого первого мину. Слишком поздно — это когда ему земля глаза закрывает, а он сам, болезненно ударившись головой, отлетает на полметра из-за ударной волны. Кажется, на его лицо перед этим попала кровь того самого, что подорвался. Он хочет посмотреть, коснуться собственного лица рукой, ощутить на кончиках пальцев кровь. Собственную или чужую, не важно. Ощутить, вот главная задача. У него в ушах звенит, и он оказывается прибит к земле, точно как во сне. Только он не маленький мальчик в высоких белых носках. Он — солдат. Он должен сейчас встать, схватиться за винтовку и отстоять собственную жизнь. На войне только так — встаёшь и борешься. Но он не может. Лежит, оглушённый, на твёрдой земле с раскалывающейся головой. С расколотым напополам разумом, миром вокруг. Мир надломился, душа разорвалась. Он так и не понял, что это был за звук. Возможно, это всё же разрыв снаряда под ногой его бывшего товарища. Сейчас от него осталась лишь нога кровоточащая, лежащая прямо перед глазами Тэхёна. Его тащат, забрасывают в траншею — он такую же видел по дороге к их лагерю. Перед глазами плывут неразборчивые образы, а сквозь тонкий звук прерванного сигнала чёрно-белого телевизора едва различимые слова. Сквозь толщу воды. Вот, как это всё слышится. — Блять, очнись! — Юнги в панике наполовину слетевшую каску друга поправляет, жмурится, когда слышит выстрелы, и пытается Тэхёна в сознание привести, похлопывая по щекам и тыльной стороной ладони размазывает кровь, стекающую по виску Кима. — Ты нам нужен, Тэхён! Он им нужен? Тэхён не понимает. Ощущает цепкими пальцами своё оружие, ощущает рельеф, когда его впихивают в руки. Наконец картинка плюс-минус проявляется, нечёткий образ Юнги появляется перед глазами, но пыль, взметнувшаяся вверх, привлекает внимание намного сильнее. Его трясут за плечи. Ледяные руки капитана — он их из тысячи узнает. В них хочется провалиться, словно в небытие, в спасательный сон. Его бьют по щекам, сильно. Звуки становятся слишком резко чёткими, свист пуль где-то над головой отрезвляет, и Тэхёна разворачивают лицом. — Тэхён, пожалуйста! — откуда-то сзади. Он целится. Задерживает дыхание. Отдача. Его снова затошнило.