213

Пыль, поднятая над пепельными головами солдат, уносила в небытие, в небосклон, и растворялась страхом среди звёзд и следов такой же неземной пыли. Тэхён бы хотел голову поднять, увидеть падающую яркую звезду и загадать никогда больше этого не делать, никогда не слышать и не ощущать этот аромат горелого. Вкус крови на губах не пробовать, пальцами так свирепо затвор не передёргивать. Первый, второй, третий патрон — Тэхён уверен, что попал. Головная боль давила изнутри, словно хотела выбраться, да вот шатен сам её запер. Не позволяет в виде слёз показаться, дать слабину и скатиться по бледным грязным щекам. На них кровавые подтёки с потом смешались, создавая какую-то ироническую картину. Тэхён старается, даже потеет, да вот только старается выжить ценой чужих улыбок и слов, ценой молчаливой неги, в которую падали противники. Не может, зарывается носом в песок и кашляет из-за щекочущих в носоглотке ощущений, когда Юнги всё так же несдержанно в плечо пихает, и будь у Тэхёна воля — он бы свалился на бок, скончался из-за внутреннего кровотечения главного органа, из-за которого в висках пульсирует до дрожащих пальцев, до поджимающихся к груди коленок, до спёртого дыхания. Он уже не помнит, сколько бежит с этой головной болью, с этим внутренним разрывом, а ведь прошло не так много времени. Проблема лишь в том, что в борьбе за жизнь время уходит на второй план, позволяя тебе захлебнуться в нескончаемом потоке испытаний. — Тэхён, — лицо Чимина предательски плывёт перед сдающими глазами. — Нам надо уходить, срочно, Тэхён. — Блять, быстрее, — Юнги пытается взять друга за локоть, но тот одёргивается лениво, сглатывая желчь в горле. — Пошли, блять, не упирайся! Там танк, твою мать! Вода, которую он пил последний раз несколько часов назад, готова уже через нос пойти, заставить кашлять и давиться, мучиться в необъяснимой агонии голода и страха. И Ким даже готов задать себе вопрос: за друзей или за себя? За кого ему боязней? Юнги перед ним выглядит не таким живым, как ранее: единственное, что им движет — внутренняя ненависть. Это она его сейчас за плечо пытается поднять, а не забавный парень-сапожник. Это она ему говорила в лагере о невероятности одного выстрела. Она, не Юнги. — Капитан! — Чимин дёргается от Тэхёна, отвлекая перезаряжающего собственное оружие Чонгука. — Тэхён не встаёт! — Тащите, значит, на себе, чтоб его, — рычит сквозь зубы капитан и вновь высовывается из ямы, целясь. Они потеряли нескольких человек за раз. Их становится всё меньше и меньше, и Чонгуку чертовски херово. Он ощущает этот холод в душе ещё с того момента, как на засыпанные землёй лица в могилах своих подопечных увидел; он этот холод огнём из глаз напротив пытался уничтожить, хотел залить эту морозилку бензином и поджечь. Не получается. У него уже сколько лет это не получается, но брюнет продолжает стараться, пусть и падает всегда. А у кого с первого раза получается? Если и есть такие люди — про них просто не рассказывают с самого начала. Когда-то и Чонгук был слабым мальчиком, что грязную воду из луж хлебал на тренировках, кто без одышки и пятьсот метров пробежать не мог. Он был слаб. У него была слаба плоть, но не воля. Поэтому, когда он на едва державшегося в этом мире Тэхёна смотрит, чертыхается под нос и подбегает ближе, трясёт за плечи. Знает, как тот вздрагивает из-за его холодных — таких же, как и разум с душой, — рук, но всё равно щёки этим самым морозом жжёт, пытается в сознание привести, сосредоточенно разглядывая карие стеклянные глаза. Он боится потерять ещё одного. Нет, не его биение сердца — с этим у Тэхёна всё в порядке — Чонгук боится, что у Тэхёна дверь, за которой свет, закроется и облачит всё во мрак. Боится, что рядовой Ким замертво упадёт не трупом, а живым человеком, и земля будет носить ходячий труп. Такой, что может говорить, дышать, слышать, но что сломлен внутри. Кому досталось то, что у других эта война отобрала, а ему подарила, преподнесла как самый лакомый кусочек ужина, а шатен его пожевал и выплюнул. Вот, чего боится Чонгук. — Слышишь меня? — говорит тихо, что даже Юнги, пока отстреливается, заставляет себя наклониться ниже к другу и капитану. — Тэхён, отвечай. Юнги до одури страшно, но что-то внутри его выбрасывает из этого состояния. Он морщится, злится, но всё равно продолжает вскидывать оружие, понимая лишь отстранённо — умрёт он сегодня. Определённо сегодня, ни в какой другой день этого произойти не может. А раз сегодня Мин упадёт замертво, он должен бороться. За собственные мечты и цели, с которыми пришёл в этот отряд, за безоблачное прошлое, в котором эгоистично крал алкоголь с родительского стола, и за яркое будущее, где, он уверен, будет много заводов по изготовлению сладостей — дети будут получать не по одной конфете в год. Вторая сладость, отданная Тэхёном, покоится прямо у сердца — во внутреннем кармане его грязного кителя, в котором он прошёл так много, с которым он спал в обнимку, потому что никогда не знаешь, когда может прозвучать тревожный звон колоколов. В конце концов, он в нём стал другим, пусть и фотографии в нём нет. А он так хотел. Юнги правда хотел в городе фотографа найти и собственный портрет письмом бабуле отправить. Хотел, чтобы его запомнили не только как ленивого, грубого и бескомпромиссного. Юнги усмехается, когда вновь прижимается спиной к осыпающемуся песку и сползает задницей ниже, чтобы его макушка с растрёпанными тёмными волосами не маячила перед лицом врага лишний раз. Так вот они какие, сожаления перед смертью. Вот оно, каково это, прожить жизнь и жалеть не о том, что не сходил погулять или ещё чего, а жалеть лишь о том, что вдыхал наполовину, что недоедал, что не оглядывался, лишь под ноги смотрел. Вот они, какие, сожаления о прожитой жизни без наслаждения каждой минутой. Вот оно, как. Ну, раз так… Он хотя бы обещание, данное Тэхёну, должен исполнить, поэтому дьявольская ухмылка, схожая больше на звериный оскал, выписывается на грязном, пыльном лице — у Юнги сердце разорвётся, если он этим мразям в лицо не засмеётся, если не позволит зубы вместе с металлической чекой вырвать, а после гранату в их же глотку не затолкает. И он не жалеет ни капли, когда всё же смеётся, разворачиваясь. — Танк, Тэхён, ты это понимаешь? — холод в Чонгуке пробуждает, морозит и по коже льдинами проводит. — Мы сейчас все умрём, если не уйдём. Чимин, сидящий рядом и зажимающий небольшую рану на плече из-за разлетевшегося припаса под ногами, понимает, что капитан Чон говорит это лишь для того, чтобы пробудить парня из слишком сильной спячки, которую организм в экстренном порядке решил применить на поле боя. Он даже на секунду разворачивается к бледному Тэёну — тот, кажется, совсем с ума сошёл. У него руки в лихорадочном порядке собственную ногу сжимают, свою футболку рвут и перетягивают бедро — он борется даже с этим сумасшествием во взгляде и поцелуем солнца уже не на щеках, а на лбу. У Тэёна жар, это Пак заметил тогда, когда раскалённое повреждённое тело под мышки взял и нёс, насколько ему силы позволяли, на пару с Тэхёном. — Дайте мне… — Тэхён кашляет, хрипит, но медленно убирает от себя руки капитана. Воды? Пощёчины? Отдохнуть? — Дайте бронебойный снаряд. Чимин с капитаном переглядываются, хмурятся, а после вновь вглядываются в серьёзный расплывчатый взгляд Тэхёна. С его-то дрожащими руками и состоянием даже обычными патронами попасть сложно, сколько тот выпустил пуль в воздух, хотя для него они все попали в цель? Его мир по швам трещит, и если он сейчас потратит такой ценный снаряд в никуда — это закончит жизнь всем им. Они должны выбрать: поверить либо спасаться бегством? — Я не могу тебе его дать, — отрезает Чонгук, отстраняясь медленно от парня. — Дайте! — Я сказал, нет! — рявкает в ответ Чонгук и сжимает пальцы на оружии, сглатывая. Этот ребёнок чертовски сильно его самого напоминает. — Ты не попадёшь, понятно? — Я попаду. — Тэхён! — Чонгук! — Чимин даже дёргается, когда его друг к капитану неформально обращается, следит за реакцией, пока внутренние часы, отсчитывающие до их личной кончины, безостановочно тикают, отбивая ритм смерти и награждая Пака музыкой смерти, что прямо в голове образовывается и все грани стирает. Капитан прикрывает глаза — у него в запасе три секунды: одна поразмыслить, вторая принять решение, а третья — действовать. И этого времени хватает, чтобы из собственного кармана формы достать нужный его подопечному боеприпас, схватить за запястье руку с длинной ладонью и изящными пальцами, положить на грязную кожу то, что может их спасти, и сжать пальцы напротив. Этот парень может их всех вытащить из задницы, в которую они попали, а может захоронить всех разом. Чонгук отстраняется, молчаливо приказывает действовать и присоединяется к своим собратьям. Для него они не просто подопечные. Они сейчас те, кто несут потери и отступать должны, но все в надежде на рядового с дрожащими руками поглядывают, что патрон в обойму загружает плавным, скорее грациозным, нежели отточенным, движением и молятся. Просто просят тех, кто выше либо ниже, понять их. То ли небеса милуют, когда Ким снайперскую винтовку вскидывает, то ли они безжалостны, когда у парня в приступе головной боли и тошноты глаза жмурятся. Юнги хочет каждому в лицо выстрелить, чтобы череп прошибло, вышло пулей наружу и продолжило свой путь. Он хочет так же, как это сделал Тэхён. Хочет, чтобы руки не дрожали и взгляд смотрел куда-то, видимое ему одному. Юнги уже говорил: он хочет в их крови умыться, искупаться. И когда он слышит слишком громкий выстрел откуда-то сбоку, замирает, даже дыхание задержав. Поворачивает голову: этот взгляд туда, где не видно ничего для остальных; побелевшие пальцы на винтовке и белый дымок из дула, что ноздри из-за ветерка щекочет ароматом пороха и чьей-то смерти. Тэхён вместо сожаления всё ту же тошноту чувствует, практически в руках её ощущает. Пусть и в руках у него одна винтовка. Танк останавливается, и Тэхён на ватных ногах медленно встаёт: с его спины кубарём скатываются земля и тяжкий груз собственной беспомощности, это всё позади него у ног складывается один на одно, как те два немца, что динамит тащили непонятно зачем и куда. Такой же белый дым, как из дула Спасительницы, прокатился туманом по полю боя, оплетая тела тех, кто уже не встанет, и скрывая остальных, что решили бежать, словно раненые собаки, и зализывать раны. Он видит лишь одну фигуру на земле, цепляется за неё взглядом и, пока его силы позволяют, выкарабкивается из ямы, едва ковыляя навстречу. Как он сейчас выглядит? С бледным лицом, стекающей по виску собственной кровью, грязной каской набекрень, словно чёрный ангел Смерти на фоне звёздного неба. Как красная луна освещает стонущего мужчину, лежащего в форме врага прямо по курсу перед глазами Тэхёна. Он его глазами к земле гвоздит, собственную мишень видит и большим пальцем нежно потирает тёплый ствол СВТ-40. Тишина, оглушающая изнутри и забивающая лёгкие, позволяет впервые за долгие минуты, что они здесь находятся, дышать легко, размеренно и тихо, в собственном, не сбитом темпе. У Кима перед глазами оторванная нога мёртвого друга, простреленное бедро товарища, а собственная головная боль в теле одного немца уместилась и разложилась прямо у ботинок. Парень долго смотрит, ощущает всеми чувствами, которыми его наградила природа, это «нечто», посилившееся у него внутри. Страх. Он его ощущает в аромате крови. Приклад в плечо, и он целится в залитые слезами глаза, ощущает в руках оружие чертовски хорошо и мечтает ощутить вновь лишь отдачу, потому что тащить на себе тяжкий груз этих глаз будет невыносимо. Указательный палец на курке — словно кнопка по уничтожению мира. От него одного зависит то, что произойдёт с людьми, но он не Бог вовсе. Он лишь тот, кто хочет отомстить за друзей. — Не надо! — так неожиданно понятно выкрикивает немец и дрожащую окровавленную ладонь вперёд выставляет. — Я не хочу этого! Не хотел! Я здесь лишь… лишь из-за детей. Тэхён на прицеле держит, у самого глаза стекленеют тем самым морозом, что его из непонятного состояния выдернул — он на этот холод как на спасательный свет в конце тоннеля шёл. И не ошибся, оказавшись там, где должен был, и в то время, в которое обязан был. Для него притупились чувства сочувствия, жалости, боли. Шатен собственную кровь на лице ощущает где-то внутри, не в этом мире, понимая лишь отдалённо, что он всё-таки ранен и ему не помешала бы медицинская помощь. — Я не стрелял! И не бежал, прошу, поверьте мне, — мужчина лет сорока всхлипывать начинает, его кровавая ладонь к Тэхёну, словно к чему-то святому, тянется. Помощи просит. — Если бы я отказался от службы, моих детей бы убили, умоляю… Прошу, одумайтесь. У них больше никого нет, их заберут в детский дом, молю. О нет. Он не поверит. Не должен верить, чтобы выжить в этом мире. Не должен опускать оружие, ведь те, кто подорвать их хотели, так же с первого взгляда казались невинными. Казались — ключевое слово, которым охарактеризована добрая половина людей, которые встречались и ещё повстречаются на пути Тэхёна, и этому слову нельзя доверять. Нельзя доверять никому. Тэхён поудобней винтовку в руках перекатывает, упираясь посильнее себе в плечо, щеку изнутри прикусывая — почему он не спускает курок? — Убей его, — шипит Юнги позади. — Он врёт. — Умоляю вас! — рыдания. Настоящие, искренние. Они через стекло Тэхёна не пробиваются. — У меня даже магазин автомата не заполнен, молю, я могу быть вам полезен, лишь пощадите! — слёзы по чистому, не такому, как у них, лицу правдивыми дорожками стекали к подбородку. В этих глазах он собственное отражение видит. А может, и не своё вовсе. Отражение справедливости? — Прошу, умоляю… — Он врёт, Тэхён, — голос Юнги ненавистью и тихим шёпотом в пустое сознание проникает. Его мольбы слышатся всё тише. Мужчина больше не может, боль от раны, которую Тэхён замечает на животе практически сразу, забирает слишком много сил. Забирает остатки голоса, который тонет в ночи, в которой Ким потерял друзей. Стоят ли искренние улыбки и цели в жизни его друзей одной жизни этого немца, что даже не убегает? Что, как остальные, на поле остался и осмелился умолять того, кто с одного выстрела в узкое окошко бронированного танка попал? Кто Тэхён после этого? Снайпер? Везунчик? Кто он? Тэхён и сам уже позабыл. Мужчина кровавой рукой под куртку собственной формы окровавленной лезет и дёргается, а Тэхён не выдерживает. Стреляет. Они выдыхают с Юнги одновременно, словно прочитав мысли друг друга, — он мог сейчас выстрелить в них, так долго умоляя, и Мин даже матерится под нос, глянув на напряжённую спину друга. Он медленно глаза опускает и молча разворачивается. Глубоко вдыхает и на собственные руки смотрит. Юнги не убил только что его, смотря в глаза и слушая мольбы, это не он стрельнул, но отчего так сердце заболело? Почему он оглядывается на медленно присаживающегося Тэхёна и чувствует опасность, боль где-то под рёбрами — разрывающую, сжимающую лёгкие, что вдохнуть невозможно. Юнги глубоко вдыхает аромат, который уже под кожу въелся, где-то на эпидермисе собственное место нашёл. Аромат смерти, который их с самого начала не отпускает. Тэхён медленно откидывает окровавленную ткань немецкой формы, вслушиваясь в оглушающую тишину, в собственное биение сердца, обозначающее, что он до сих пор жив. Что он дышит, ходит и будет карабкаться дальше, никого не подводя. Он рядом с друзьями, и они такие же живые. Что это за мысли? Быть может, он себя успокаивает. Либо это единственное, что позволяет ему не рухнуть прямо сейчас, когда неприятная ткань между пальцев кровью мужчины прилипает. Тэхён падает на колени и отворачивается, вновь выблёвывая собственную боль и желчь. Юнги смотрит напуганными глазами на труп. В окровавленной руке фотография четверых людей: троих детей и их отца.

***

Чимин слышал, видел, как на Тэхёна кричал тот мужчина, но абсолютно не вслушивался и не всматривался. Он видел фигуру парня отдалённо, размыто, словно пытался не физическую оболочку проанализировать, а найти раны на душе, которых, он уверен, уже слишком много. Обычными бинтами их не прикрыть, не исцелить. Эти раны медленно будут гнить, и Паку правда страшно, что его друг, пока дрожит на коленях около трупа с рукой Юнги на спине, вместе с отвращением и болью вырвет ещё и собственные органы. Как посоветовал генерал Ким Намджун: «Им лучше будет умереть самим». Именно поэтому Чимин, придерживая бессознательного Тэёна, поджимает губы из-за каждого отвратительного звука, разносящегося по укрытой тишиной ночи. Светловолосый часто посматривает на тела друзей, хочет увидеть в широко открытых глазах, на которые попала грязь, тот самый свет, который из них лился когда-то давно, и морщится несильно, ощущая каплю, упавшую ему на нос. Чимин смотрит на капитана, тот оглядывает поле боя, останавливая взгляд на паре, что сидит около мужчины. До брюнета обрывками доходят дрожащий шёпот напуганных выживших солдат, едва долетают крики птиц над головой. Чонгук, как и все здесь, в тишине тонет и хочет хотя бы раз в здоровом шуме захлебнуться. Ведь от тишины, он знает, сходят с ума. Сколько уже парней, таких, как этот отряд, в этой тишине дуло к виску приставило, а сколько падало тряпичной куклой в грязь из строя, в котором твёрдые кулаки остальные держали. Именно об этом его предупреждал Намджун. Это всё до слишком сильно бьёт. — Нас подберут, — тихо говорит Чонгук и тянется за пояс, доставая портсигар, а Чимин своими ясными глазами на капитана смотрит, пример берёт. — Надеюсь, городские солдаты поймут, где мы. В этом хладнокровии Чимин ничего, кроме уверенности не видит и не увидит никогда больше. Знает, что ему не позволят. Чимин в этих тёмных глазах настоящую силу, которую ещё нужно попытаться не обронить, видит. Он этой силой сам себя питает, пьёт, как спиртное, и обжигается, потому что эту невероятную выдержку не каждому под силу выстоять. От этой выдержки умереть будет легче. Пак не видит ничего, кроме невероятно сильного человека. А зря.

***

Тэхён собственные рвотные позывы давит где-то глубоко в себе, когда от полудрёмы через раз просыпается. Их везут уже несколько часов, и Тэхён уверен, если бы они прошли напролом через лес, уже были бы в столице, однако он не жалуется. Петляя по дороге, сидя в машине общего назначения или, простым языком — М939, в которой они, выжившие, сейчас сидят и едут прямиком в город. Где бушует смерть, которой они не так давно в глаза заглянули. Из-за этого Тэхён снова дёргается, едва не выплёвывая остатки того, что осталось у него в желудке, прямо на куртку капитана, которую тот накинул на рядового. В самом тяжёлом состоянии были лишь он и Тэён, что так и не очнулся за всё это время. Все вопросы, касательно того, когда капитан успел предупредить, мгновенно исчезали из-за одного только воспоминания про деревню Морозовка. Это должен был быть охраняемый объект, — он им и был. Естественно, капитан при любой потребности или происшествии обязан был звонить в ближайший столичный штаб, в который они прямо сейчас и направляются. Холодное тело капитана, что остужало Тэхёна, сидя рядом, казалось до безобразия правильным. Благодаря этому айсбергу, которым Чонгук оброс уже давным-давно, Ким смог выбраться из той воды, в которой находился в яме. Благодаря этому же холоду он засыпает каждый раз, когда тошнота на любой кочке просыпается и прорывается из недр, постоянно пытаясь напомнить, что Тэхён человек. Что он слабый, разбитый человек. Чонгук поглядывает на Тэхёна, когда к светлеющему небу выпускает изо рта облако белого дыма, что растворяется в редких каплях тёплого дождя. В какой-то момент брюнет даже еле видно улыбнулся, не понимая, как в такую холодную войну может лить настолько тёплый дождь, что согревает получше, чем сон в постели, либо печёная картошка у костра. Он не понимал, пока не ощутил тёплую щеку дрожащего сквозь очередное забвение Тэхёна. Этот мальчик чертовски силён. У него хватило сил и смелости смотреть в глаза людям. А они страшнее, нежели смерть. Смерть приходит и забирает тебя, появляется перед тобой в образе, о котором ты наслышан и в который веришь больше всего, — будь то дева с косой, прекрасная женщина, скелет в мантии либо собственный палач твоей жизни — право выбора за тобой, но вот люди… Они могут долго истязать, хотеть, чтобы их умоляли. Люди страшнее любого дикого животного, любой смерти. Именно поэтому они на вершине пищевой цепочки и балуются, устраивая войны, словно маленькие дети, что решили поиграть в куклы. Связанными по рукам, конечно. Только у кукловода они не в наручниках, а на запястьях нет следов от верёвки. Но такие люди, как Тэхён, как Юнги, что закрылся в себе и уже как минут двадцать беспрерывно в небо смотрит, — Чонгук часто замечает подобное за подопечным, — как Тэён, как Пак Чимин, как слёгшие в бою их друзья. Такие люди и творят революцию. Никак не государство. Обычные слабые мальчишки восемнадцати-девятнадцати лет. Выживание — это и есть революция. Чимин крепко держит за руку Тэёна, словно удерживая в этом мире, но взгляд не отрывает от бледного, лихорадочно облизывающего сухие губы Тэхёна. У него волосы из-за дождя сосульками к грязному лбу прилипли, а ставшая тёмной, застывшей кровь по виску медленно эти самые капли дождя в бардовый окрашивает. Светловолосый то на капитана, то на друга посматривает и почему-то верит в спокойствие души Кима. Юнги же всё это время глаза не смыкает. Смотрит на небо и бесчисленное количество звёзд пересчитывает, надеясь никогда не увидеть звезду, что будет светить ему ярче, нежели все остальные. Он мечтает никогда не увидеть среди звёзд одну, от которой спокойствием на душе будет веять. Не хочет, хочет чтобы рядом был всегда, всё так же продолжал задирать и откликался на такие глупые издёвки, чтобы дразнил, а не безмолвным светом небо осветил. Его друзья все должны ещё уехать потом куда-нибудь. Мину уже без разницы, куда, не важно, во сколько это обойдётся и что они там будут делать. Пусть хотя бы увидятся, пусть в столице друг на друга взглянут со слезами и просто скажут, что верили. Юнги медленно глаза прикрывает и рот приоткрывает: на сухих губах закинутой назад головы чертовски хочется ощутить то тепло дождя, которое он ощущал на веках и лбу, а когда первые капли попадают на язык, он жадно пьёт. Плевать на флягу с водой за поясом, плевать на сладость в кармане прямо у сердца. Ему бы сейчас звёздной воды напиться и пальцами за спокойствие зацепиться.

***

Столица встречает ребят жёлто-голубым рассветом с белым силуэтом месяца над головой. Звоном колокола в церкви и бесчисленными звуками города. Все уже давно не спят, поднимают головы вверх и наблюдают за пролетающими боевыми самолётами, выходят на балконы и смотровые площадки, далеко в море видя взрывы: война в самом разгаре, от неё никуда не деться, и живущим здесь до сих пор везло, что оборону держат и что в город до сих пор приезжают солдаты. Тэхён проснулся около десяти минут назад и шёл за капитаном, крепко обнимая себя за плечи и чётко ощущая прижатую к груди винтовку. Он себе поднять глаза не позволяет — не хочет смотреть в глаза пролетающих мимо, словно в замедленном времени, людей и давать им какие-то надежды. Он поспал, ему этого достаточно. Как только он поест и передохнёт, всё встанет на свои места. Шатен в этом уверен и даже не сомневается, когда останавливается и дрожащими руками тянется к другу, но Юнги срывается быстрее. Мин Хосока крепко обнимает, закрывает глаза, глубоко вдыхая аромат высоты, которым Чон пропитался за долгое время. За месяц разлуки с друзьями от него теперь пахнет не холодом Сибири, а запахом ветра с высоты птичьего полёта; у него форма в себя впитала аромат продуваемого салона самолёта. Хосок взглядом на Юнги останавливается, упирается в грязную макушку взглядом и вздрагивает, когда ощущает чужую дрожь, спёртое дыхание, словно при глубочайшем страхе, котрого у Юнги никогда в жизни не было. Хосок Юнги не узнаёт. Сглатывает, переводя взгляд на бледного Тэхёна, и глубоко выдыхает: конечно, он должен был этого ожидать. Либо не ожидать их вообще. — Вы… — у Хосока голос дрогнул, но после он выдыхает спокойно, — вам бы отдохнуть. А Юнги отстраняется, словно ошпаренный. Позволил себе слишком много, слишком долго и слишком искренне. На войне такие эмоции он научился сдерживать, понял, что они тут никому не сдались. Он понял это слишком резко и слишком внезапно. В его выживании в последнее время вообще слишком много «слишком». Но он не борется с этим. В нём есть кое-что пострашнее. — Да, путь был… — В лазарет! Сюда! — высокий парень в очках не старше них самих указывает дорогу Чимину, у которого на плечах бессознательный Тэён. Тэхён озадачено смотрит им вслед, пока капитан Чон не толкает мягко того в спину, спокойно бросая: «Чего стоишь?», якобы направляя Кима, говоря ему, что он всё так же с разбитой головой и что даже после всего того, что он сделал, как он боролся и скольких убил, он всё ещё человек. Из плоти и крови, костей и мышц. Он глубоко вздыхает, когда наблюдает за быстро отдаляющимся парнем с его курткой на плечах и переводит взгляд на Юнги и Хосока. Чон отдаёт честь немедленно, а Юнги, опуская взгляд, отходит, намереваясь побежать следом за друзьями и следить за ранеными. Помочь хотя бы чем-то, но его останавливает резко Хосок, когда ему наконец отдают уставшее «Вольно» и испаряются. Бесшумно. Бесследно. Капитан всегда так делал — видел, что ребятам нужны они сами, а не он, а в чужие разговоры брюнет не лез, ведь, банально, ему это не нужно было для счастья. Ему бы чашку чего покрепче да тишину над собственным дневником. Не слышать звуки войны, да вот только Чонгуку кажется, что как только они внезапно исчезнут, он с ума сойдёт. Ведь всё, чем он дышит последние семь лет службы и два года войны, внезапно отберут. Кислород закончится. Лёгкие переполнятся углекислым газом, и он просто скончается из-за удушья. Сукой Судьбой, конечно же. Ведь кто, как не она, сотворила с ним это всё? Кто, как не она, положила ему под ноги головы его первого отряда, оставив его одного в живых и заставив смотреть на это всё? Кто, как не она, заставила ходить по домам убитых и в глаза матерям, которым обещал защищать и обучать сыновей, говорить о смерти их чада? Кто, как не она, сотворила из него капитана двенадцатого отряда десятой стрелковой дивизии? Сука Судьба на то и сука, чтобы всем жизнь портить. — Я пойду за Тэхёном и Тэёном, — у Юнги голос дрожит. — Я приду потом. — А найдёшь меня? — Хосок держит крепко, всматриваясь напряжённо в глаза друга. Что-то в них его спину потом заставляет покрыться. — Сомневаешься, а? — ухмыляется Юнги, выдёргивая руку, будто возвращаясь за долгое время на землю. — Не забывай, я как поисковая ёбаная собака, которую ты в детстве боялся, ссыкло. Говорит он всё это сейчас, чтобы какую-то слабую уверенность насчёт собственной нормальности поселить или, быть может, чтобы казаться несломленным? Что он хранит за этими напуганными глазами, которые точно зеркало в душу? Почему так быстро разворачивается и уходит, даже не услышав ответ Хосока? Парень не глупый, видит в мандраже рук, в быстром дыхании и хватке, которой он вцепился в широкие плечи пилота, что-то другое. Опасающееся. Но лишь продолжает смотреть в спину быстро удаляющегося парня, глубоко вдохнув аромат утренней сырости, и сглатывать на языке появившуюся вязкой слюной пробивающуюся к рукам дрожь. Юнги сам скажет, если захочет. Хосок не тот, кто имеет право его расспрашивать. Юнги не из тех, кто ему ответит. Хосок с грустью это осознаёт.

***

— Мы не можем, понимаете? — с сочувствием говорит врач, что Чимина с Тэёном забрал, и смотрит на Тэхёна. — В лазарете могут находиться только солдаты с сильными ранениями. Ваша голова требует лишь перевязки, никак не госпитализации, извините. — Нет уж, — Чимин выглядит более чем злым, а Тэхён отчуждённо смотрит в пол. — Посмотрите на него: он еле стоит, мы столько сюда ехали и шли, он блевал через шаг, о чём Вы говорите, какая перевязка, чёрт возьми? — Я могу дать таблетки. — Ему нужны Вы, а не таблетки! — Чимина дёргает за руку Юнги и выходит вперёд. — Что здесь происходит? — хмурится, оглядывает Тэёна, что бессознательно лежит на какой-то полуразваленной койке. — Этого мне не хватало… — закатывает обречённо глаза молодой врач и глубоко вздыхает, оглядываясь и хватаясь за бинты и хирургический пинцет. — Прошу, не мешайте: возьмите бинты и таблетки, и уходите. Юнги оглядывается на уже собирающегося возразить Чимина, но качает едва видно головой, кивая на обещанные врачом медикаменты. Он в глазах светловолосого впервые ярость видит и глубоко выдыхает: — Помоги Тэхёну, а я побуду с Тэёном. Нас тут слишком много в одном помещении.

***

Чимин аккуратно стягивает китель капитана с плеч замершего посреди комнаты, в которой никого не было, Тэхёна. Он скользит тканью по красивым плечам друга, вздыхая, когда видит, как засохшая кровь с головы проложила свою дорожку и к шее, уходя глубоко за шиворот. Им всем не помешало бы постирать свою форму, сходить в душ и поесть. Хотя по бледному шатену можно сказать только то, что ему необходимо успокоиться и принять мятные, по-видимому, таблетки. Чимин, честно говоря, не знает, каким образом они помогут другу выжить в этом апокалипсисе ощущений, нагрянувших так внезапно и одновременно, но свято верит, что те всё-таки подействуют. Пак сглатывает, когда длинные изящные пальцы друга пуговицы по одной из шатких петелек рубашки выуживают и, дрожа, цепляются за грязную, пропахшую потом серую ткань. Тэхён закусывает губу, глушит рыдания в этой богом забытой комнатушке, где впервые за долгое время его тишина не просто сжирает, а поглощает, и долго переваривает внутри. Ким веки закрывает плотно, глубоко носом аромат сырости тянет и ощущает подушечками пальцев шершавую кожу на ладонях Чимина, что эту самую ткань перехватывает из рук и медленно стягивает. Светловолосый замирает, когда возвращается к другу: спина, на которой синяки свои галактики разбили, земля оставила стёртую кожу даже через плотные слои одежды, а та самая дорожка засохшей крови с головы прошла между этим всем, словно красная лодка в кровавом море. Чимин чертовски сильно хочет обнять Тэхёна. Но вместо этого берёт бинты и небольшой бутылёк с практически закончившейся перекисью и смачивает маленький лоскут, оторвав его от простыни на старой койке этой комнаты. Он смотрит на затылок друга, слышит лишь дрожащее дыхание и переводит взгляд вниз, на сжимающиеся, дрожащие кулаки. Тэхёну больно, а он даже не начал обрабатывать его физические раны. Ким Тэхён сейчас выглядит, как оголённый провод. Его нервы раскалены, в ушах бьёт барабаном пульс, а перепонки разрываются из-за крика собственных сожалений где-то в голове, но он знает, осознаёт, принимает — на войне только так. На войне по-другому не бывает и быть не может. Тут каждый должен отстаивать свою жизнь и иногда даже не важно, каким образом — ты просто должен уцелеть. Вернуться к родным живым и здоровым. Наверное, это мечта каждого солдата — быть здоровым. Не сколько физически, ведь порезы зарастут, а синяки исчезнут, сколько ментально. Раны, что оставлены на теле, по сравнению с теми, какими исполосована душа за столь короткое время, невероятно рознятся. Они не похожи, ни на грамм. Всё, что напоминает вселенные: синяки, гематомы, переломы, ушибы, на душе ощущается как болезненная вспышка комет. Смерть звёзд в глазах, дрожь земли под ногами, слабость в теле. Всё, что выглядит, как кровавые реки, застилает глубоко в душе глаза, и они перестают замечать, видеть, распознавать то, что когда-то приносило удовольствие. Душу нужно беречь, именно поэтому нам дана физическая оболочка. Слабая плоть, которая сохраняет невероятной силы дух внутри каждого из нас. И Тэхён до последнего будет сохранять свой. Он даже не ощущает, в какой момент Чимин тихо шепнул куда-то в загривок, что может немного печь, и стал обрабатывать раны. Шатен на свои руки смотрит. На те самые, которыми держал винтовку и целился, ловил цели в захват собственных глаз, спускал курок и лишал жизни, сохраняя свою. Он в галлюцинациях кровь на них постоянно видит, желчь из собственного желудка и слёзы. Хотя, кажется, слёзы настоящие. Он держит раскрытые ладони к потолку вверх, смотрит на них и не может остановиться плакать, потому что он не в силах держать собственное сознание и ничтожно малые слёзы, которые слабыми дозами выходят иногда, а Тэхён и не замечает. Они с подбородка на исполосованную мозолями кожу капают, размазывают ту самую кровь. Это даже не его слёзы, он уверен. А слёзы того мужчины-немца, Катерины с её матерью, Марии, собственного отца, что его стрелять научил. Это их слёзы, не его. И он хочет их вытереть: медленно подносит окровавленные руки к лицу, трёт глаза и, если бы перед ним стояло зеркало, — он бы увидел на собственном лице оружейное масло вперемешку с выгоревшей травой и лоскуты фашистских кителей. Вот, что он бы увидел вместо привычной ему уже бледности, светло-серых глаз и сухих разбитых губ, которыми он землю сминал, прикладываясь в яме лицом об почву. Чимин аккуратно из-за плеча заглядывает, раны обрабатывая, и хочет что-то сказать, но не может. Не сейчас, не в это мгновение, когда Тэхён пытается сам себя в линиях на руках найти, собственные отпечатки считать и фамилию, на них зашифрованную, вспомнить. Не в этот момент, когда он собственные раны не может обработать, и стоит, дрожа, в своих кровавых воспоминаниях. Чимин пережил не меньше, но закрыл это в себе. У него такой способ сохранить собственное «Я», которое так усердно сейчас вырывает его друг из лап войны. Эти два года похоронили множество шикарных людей, а последние полтора месяца забрали из живых что-то такое, за что слегли остальные. Это нечестно, но на войне все средства хороши. Чимин сглатывает, прежде чем тихо произнести: — Я перебинтую тебя? — шёпот около уха звучал чертовски тихо, Тэхён даже не сразу в мир вернулся. — Я начинаю, хорошо? Тэхён оглядывается через плечо, грустными глазами светло-карие ловит и кивает аккуратно, промаргиваясь наконец, когда светловолосый быстро перебинтовывает голову и, как оказалось, разбитый в кровь бок. Чимин старается как можно аккуратней касаться кожи, ощущать её бархат, медовую карамель на пальцах и глубоко дышит. Отчего-то это дыхание даже успокаивает Кима где-то глубоко внутри, заставляет почувствовать жизнь, наконец вернуться в такое жуткое «здесь и сейчас», почувствовать отдалённые звуки пролетающих самолётов и отчаливающих кораблей. Военных, конечно же. Тэхён сглатывает ком, из-за которого он говорить не мог всё это время лишь в тот момент, когда Пак аккуратно руки друга поднимал и одевал его. Одевал того, кто кажется сейчас разбитым и ничтожным. Его жизнь отпинала: не позволяла встать и била под дых, чтобы точно не очнулся. Да вот с каждой пуговицей, что подходила ближе к горлу, Тэхён себя всё более живым в руках светловолосого ощущал, смотрел на его сосредоточенный взгляд и почему-то капитана вспоминал, улыбаясь где-то на затворках сознания: Чимин им восхищается, конечно. Только руки у Чимина горячее, нежнее. Он словно создан, чтобы помогать людям, а Чонгук — чтобы вести их. У лидеров не бывает нежных рук — они все в шрамах и бинтах, кровью труда пропитанных. У лидеров не бывает сна, свободного времени, чая на столе. Вместо этого упорная работа над собой допоздна, крепкий алкоголь и наставления. Лидеры те, кто даже в сложнейшей ситуации будут спокойны, и благодаря этому внутреннему холоду, что разум окрыляет — спокойны все. Только Тэхён в жизни улыбнуться не может, вместо этого хрипло выдаёт, когда очередная слеза срывается с подбородка и падает на пальцы Чимина: — Он умолял меня, — Чимин останавливается, смотрит в глаза напротив. — Говорил на нашем языке. Пак не перебьёт. Не посмеет. Не сейчас, когда этот мальчик ему в руки упасть готов. В тёплые, согревающие руки. — Говорил, что у него трое детей, — ни всхлипов, ни дыхания судорожного. Лишь тонны боли в аккуратных слезах по грязному лицу. — Говорил, что они умрут без него, что благодаря его службе они… Имеют будущее. Я ему не верил, и… Пальцы дёрнулись, вспоминая движение, как он нажал на курок. Чимин внимательно наблюдал за тем, как указательный палец Кима дёрнулся, спуская невидимый спусковой крючок винтовки, которую Тэхён отложил на койку с разорванной наволочкой. — Тэхён… — Чимин выпрямляется, смотрит за выражением лица друга: рот приоткрыт, глаза широко открыты, а взгляд… Этот страх в нём горит синим пламенем, чёрный дым труб крематория выпускает. — Благодаря тебе мы все живы. — Но четыре человека нет, — шепчет в ответ, поджимая и прикусывая истерзанные губы, — четыре незнакомых мне бедных человека. — Ты не менее бедный, — Чимин сглатывает, пытается подбирать слова и боится, что он доломает шатена любым неаккуратным словом. — И тебе нужна помощь. Чимин аккуратно за плечи Тэхёна к себе подтаскивает, прикрывает глаза и обнимает. Аккуратно, насколько может, чтобы болезненные созвездия не потревожить, чтобы море из перекиси не стереть со спины и позволить рубашке Тэхёна всё впитать, как и ранам. Он ощущает дрожь друга чертовски хорошо и даже завидует той картине, когда шатен ластился к капитану сквозь сон, к его сигаретному дыму и холоду. Но Чимин не злится — он всё понимает. Три стука в дверь, и Тэхён устало оглядывается через плечо. Юнги, наверняка. Чимин смотрит на парня, а после быстро идёт к двери и видит незнакомого ему мужчину, а по марке на сердце догадывается: почтальон. Тот негромко спрашивает: «Здесь Ким Тэхён?», и Чимин немного отодвигается даже, оглядываясь на обескураженного покрасневшего и уставшего от этого всего друга. Ему пришло письмо, и Пак действительно надеется, что это что-то такое, что принесёт Тэхёну радость. Шатен благодарит мужчину и забирает маленький конверт, хмурясь, когда видит свой адрес. Его деревушку. Смотрит озадаченно на Чимина, а последний наконец огонь в глазах узнаёт. Вернее, всего лишь его зачаток — маленькую искру, которую ещё разжечь надо, добавить кислорода. Тэхён сломя голову несётся к письменному столу, разрывая зубами конверт и доставая бумагу, на которой печатными буквами выбито:

«Братик, с приближающимся днём знаний тебя! Я немного приболела — как вы с братиком Юнги уехали, в нашей деревне стало невероятно холодно, хоть ёлку ставь и к Новому Году наряжай. Но мы справимся, я почти выздоровела, честно! А ты? Справляешься? Видел злых немцев? Надеюсь, в глаза каждому смотрел. Мы все тебя и Юнги ждём. Возвращайтесь поскорее. Твоя Мила.»

Слёзы? Ох, точно, слёзы. Пока читал, не почувствовал влагу на щеках, глубоко вдохнув. Судорожно, словно вновь в себя жизнь загоняет. Это письмо для него — как якорь, наконец от течения спасает, заставляет задуматься на мгновение, остановиться на одном месте, как этого давно желала душа. Квадратная улыбка наползает на лицо без препятствий, и Тэхён лбом в собственную ладонь тычется, не веря — сколько он волновался, сколько ночей не спал, пока сгорал дотла из-за мыслей по поводу семьи. Но с ними всё хорошо, они радуются, в деревне холодно. Тэхён ощущает, насколько сильно дрожит, когда вздрагивающее от рыданий плечо дёргается из-за руки Чимина. По рефлексам. — Если ты не можешь найти в себе силы бороться за себя, — Чимин всматривается как-то грустно в письмо племянницы Тэхёна. — Тогда борись хотя бы за них. И Тэхён оглядывается в поисках ручки, карандаша — чего угодно, чем можно будет написать на огрызке бумаги ответ. Кстати, об огрызке бумаги… Тэхён выдвигает ящик стола и заглядывает внутрь, к собственному счастью находя какую-то папку с пустыми серыми листами. Наверное, в штабе кто-то любил рисовать, но ручка вырисовывается перед лицом, зажатая меж пальцев Чимина. — Пиши, — улыбается Чимин, вздохнув глубоко. И Тэхён аккуратным почерком, чтобы мила поняла, выписывает ответ: «Привет, моя дорогая Мила. Надеюсь, ты уже выздоровела. Конечно, каждому в глаза смотрю и улыбаюсь даже. Можешь быть спокойной — они к вам не дойдут. Я не позволю. Скоро вернёмся, ждите нас с Юнги! Как и обещал, с победой в руках либо в зубах. Не скучай, моя дорогая. Твой Тэтэ.» Дата, подпись, место отправки и в конверт, что вскрыл недавно. А штампом будут служить его слёзы. — Тэхён, — Чимин вновь аккуратно касается плеча друга и вздыхает, расслабившись: у него румянец прилил к щекам. — Пойдём, найдём остальных.

***

Юнги блуждал коридорами штаба, серыми и бесконечно длинными, никак не в состоянии найти Хосока. Он смотрит под ноги нечитаемым взглядом, пинает осыпавшуюся штукатурку и сглатывает, когда ощущает знакомый ему аромат ветра и высоты, звёзд и птиц над головами. Даже с секунду медлит, прежде чем хотя бы взглянуть на брюнета. Кусает губы, щёки изнутри и ломает узловатые пальцы, пытаясь их выкрутить за спиной. Он дышит через раз и наконец делает осторожный шаг навстречу. Второй, третий, четвёртый, пока не оказывается за спиной курящего Хосока. Тот стоит, облокотившись о косяк двери на балкон с видом на морской, заполненный военными кораблями причал, откуда доносился очередной гул, означающий отплытие. Юнги не знает, куда этот корабль сейчас направится, когда вернётся и вернётся ли вообще. Он ничего не знает, лишь жадно носом аромат жжённого табака вдыхает, забивая лёгкие. Мин и не знал, что за эти недолгие два месяца, — или полтора, он уже сбился, — тот станет курить. Было бы у него время — сам бы затянулся да посильнее. Молча протягивает смятую конфету, когда Хосок оглядывается. Он своей долей насладился ещё тогда, в разбитом лагере на опушке леса, а эту шоколадную часть страстно оберегал для лётчика. Так хотел его увидеть, что принял себе за испытание не есть конфету, пока не отдаст её, и Хосок молча принимает, улыбаясь незаметно. Юнги этого даже не увидел бы, смотря в пол, не поднимая взгляда. — Я думал, не найдёшь, — парень улыбается, разглядывая конфету и вертя её перед собой. — Это мне? Как мило. Не думал, что ты на такое способен. В ответ тишина. — Юнги? Мин сжимает кулаки. — Что-то случилось? — Хосок хмурится, конфету пряча в карман. — Тэён застрелил себя, — тихо шепчет, и его плечи медленно опускаются. — Застрелил себя, когда я помогал этому пидорасу менять воду для другого воняющего придурка. Хосок делает аккуратный шаг вперёд, смотрит на опущенную голову, поджав губы и протягивая руку навстречу — Юнги отшатывается назад. — Я видел, что с ним что-то не так, видел, блять, — морщится устало, кусая щёки изнутри сильнее, уже собственной кровью лакомясь. — У него всё это время была с собой пушка, он хотел застрелить себя, блять, он сходил с ума и ему никто не помог, твою мать! Бьёт осыпавшуюся штукатурку носком, и та в белую пыль превращается, пока крик выходит сам по себе из горла. Это чертовски больно. Слишком больно для Юнги. Он этого парня, поцелованного солнцем, видел с какой-то прекрасной девушкой в будущем. Хотел его детей материться научить, но, чёрт возьми, он сдался. Сдался, когда Юнги повернулся, и этот момент у него помехами в голове идёт, он его вспомнить никак не может. Не хочет. Он лицо Ли Тэёна вспомнить вообще не может. Ни его голос, ни слова, что он говорил когда-то. Не может. Его Хосок хватает крепко за предплечье, а Юнги брыкается, выдирается, пытается руку свою вырвать из чужого захвата, громко крича и матерясь, пока руки Хосока того в кольцо не ловят и крепко прижимают к себе. Пусть бьётся, брыкается, кусается, но Хосок его не отпустит. — Продолжай, — тихо, спокойно говорит парень, зажимая друга в тисках. Такого же разбитого, каким Хосок Тэхёна на дворе перед штабом видел. — У тебя не получится вырваться. — Я должен был, блять! Я обязан был сидеть рядом и не поднимать свою тощую задницу со стула рядом с ним, — слёзы на маленьком лице для Хосока выглядят чересчур неправильно. Этот парень должен смеяться и материться девять раз в одном предложении. — Должен был, должен был, должен был! — Не бери на себя ничего, ты ему ничего не должен был, — спокойно отвечает Хосок, прижимая парня к себе. И тот обмякает, словно желе. В руках у Хосока он глаза закрывает, жмурит их и кусает израненные губы. Всё это слишком резко. Так быть не должно было, он это знает. Скольким людям они должны вырыть «могилы-пустышки»? В конце концов, его съест это всё. Отхаркнёт кости, выплюнет, как бы обглодал мякоть вишни и пойдёт нажираться другими дальше. Это всё слишком. — Это болезнь, Хоби… — тихо шепчет Юнги в грудь Хосоку, вися тряпичной куклой в его руках. — Я так не могу, из-за неё у меня сильно болит… Тут и тут. Юнги слабой рукой показывает на сердце, а после — на голову. В звенящей тишине он слышит шуршание формы Хосока и то, как его большая ладонь накрывает макушку, прижимая к собственной груди, а носом он зарывается в грязные волосы парня, вдыхая аромат пороха, который в небе не почувствуешь, и сажи. Едва ощутимо целует в лоб. — Вылечим, — тихо шепчет в макушку. — Не беспокойся. «Не беспокойся», — то, чего требовала болезнь Юнги. Она голодным зверем тихо внутри него застывает, засыпая. — Пойдём к фотографу, вас всех должны… Оставить на память.

***

К фотографу Тэхён с Чимином попали случайно: кажется, фотографировали всех, поэтому, бродя по коридорам и заходя за очередной угол, их словил какой-то паренёк и вписал в собственный список, отдав номерок. Как-то так. — Улыбайтесь, — пухлый фотограф в мундире указывает пальцами на собственные уголки губ, якобы «растягивая» их в улыбке. — Ким Тэхён, улыбнитесь. В кабинете холодно, но Тэхён стоит, обняв Спасительницу и прижав её к груди, словно младенца. Акцент фотографа напоминает отчего-то западный, и зашедшие в кабинет Хосок и Юнги, — выглядят потрёпанными, отмечает Тэхён, — сперва хмурятся, видя довольно странного мужчину. Капитан Чон стоит рядом с тем же мужчиной, смотрит на Тэхёна холодным взглядом. У него расправлены плечи и вскинут подбородок — он всем своим видом показывает, что надо держаться, пусть и у Тэхёна слеза медленно по красным из-за истерики слезам скатывается. Пусть он прижимает винтовку к себе ближе, боится без неё отойти, сойти с прямой дороги, что уже ведёт только… к победе. Обещанной Миле победе. Шатен холодным страхом ощущает в себе неукротимый лесной пожар, что в груди разгорается, и в его взгляде этот огонь наконец-то костры разжигает, а пальцы заставляет бледными пятнами от хватки покрыться. На его лице появляется грустная усмешка. Вспышка, точно солнце. Улыбнуться? Разве что смерти в лицо.