Каждый в этом мире несчастлив по-своему: умирает от одиночества среди кучи людей; не может вдохнуть из-за сожаления среди открытого поля; ранен на голову, пусть и здоров абсолютно. Физически, конечно. Этот мир угрюмыми красками разрисовывает некогда цветущие поля в бескрайний смог, что под небо тучами забивается, некогда улыбающиеся родители плачут по собственным детям. А дети… Что дети? Они за оружие хватаются отчаянно, бегут сквозь обжигающий пар и бросаются на таких же, себе подобных людей. Они защищаются или нападают? Время в последние годы начало высчитываться людьми, а не привычными часами-минутами-секундами. Каждый разговор стоит отряда далеко от штаба, каждые «мирные переговоры» заканчиваются заведомо обговоренным боем.
Чонгук привык, пусть и не до конца. Собрал внутри себя все перечисленные боли, накрепко сцепив себя по рукам и ногам верёвками, чьи волокна кожу вспарывают, пускают кровь и позволяют после видеть алые покраснения на содранных запястьях. На них браслет из цепи висит исцарапанной сталью, которой Чон дорожит. Сидя посреди пустой комнаты, он разглядывает собственные руки, прикрывая устало глаза. Где, чёрт возьми, он обронил собственное счастье?
Тлеющая сигарета перекатывается между сухих губ: фильтр неприятно горчит во рту, но капитан даже доволен — это единственное, что он ощущает после всепоглощающей боли, разливающейся тёплым мёдом в груди. Она обволакивает, заставляет жмуриться, спать беспокойным сном, только вот сперва затягивает в себя. Сначала ты бежишь из-за неё, чувствуешь в голове импульсы, которые держат тебя на ногах, и ступаешь ими по головам тех, кто спина к спине с тобой стоял. А после она парализует, заставляет биться в агонии и плакать. Лежать разбитым посреди пустой комнаты и громко плакать, пусть и рот закрыт. Это уже в голове. Тебе кажется, что ты кричишь, потому что тебе этого хочется. Но Чонгук ни разу за последние несколько лет не заплакал.
Лишь долго смотрел на собственные руки и болтающийся браслет.
Этот браслет ему подарил один из его бывших подчинённых, на день рождения. В тот момент Чонгуку казалось, что это сон, а перед ним не собрат, с которым он должен был отправляться в очередную катастрофу, что заберёт жизнь ни одного, ни двух, а больше… намного больше людей. Ему казалось, что перед ним его близкий друг. Чонгук помнил эту историю: пятнадцать ребят браслет своими руками сплавили, собрали каждую детальку в тот единственный выходной, который был дан, чтобы съездить к семье. У брюнета на лицо наползает ухмылка: что ж, они проделали хорошую работу. Даже лучше, чем показалось на первый взгляд. Исцарапанный металл держался крепко, отмывался легко и ни разу не ломался.
А после он смотрел на их «могилы-пустышки» и не ощущал ничего.
Чонгук сминает сигарету о стеклянную пепельницу, в которой покоятся оледеневшие, точно такие же три табачных свёртка. В этой серой пустоватой комнате Чонгук чувствует себя спокойно. Это место, в котором он ночует те короткие ночи, когда приезжает в штаб отчитаться либо в таких экстренных и… ужасных ситуациях, как эта. Выйдет ли ему это боком? Что скажет Намджун, когда поймёт, как много людей лежат ниц на полях, опушках леса и закопанные в деревне? От осознания, что генерал уже давно обо всём догадался, становится отчего-то неприятно. То ли потому, что его друг давным-давно дал совет не привязываться, то ли из-за молчания. Убивающего, гнетущего, раздражающего.
Изрезанными когда-то пальцами капитан встряхивает свои волосы цвета вороньего крыла и ощущает на них неприятную липкость пыли и язвительный поцелуй войны в макушку. Отвратительное чувство. Вновь взгляд на руки, и он пересчитывает каждый шрам по одному разу. Это он делает лишь для того, чтобы вспомнить, через что прошёл и не сдался.
Помнит, вспоминает и с судорожным дыханием забывает среди сырого и холодного воздуха маленькой комнатки. Когда-то давно он с собственными друзьями обсуждал, что боевые шрамы будет детям показывать.
— Какая глупость… — тихо шепчет Чонгук в пустоту хрипотцой и сглатывает.
Он никогда не покажет эти руки новому поколению, никогда не расскажет про шрамы на запястье, среднем пальце и про рваный силуэт того, что проходит сквозь ладонь, разрывая линии жизни какой-то ужасной татуировкой. Она на нём недобровольно набита, и свести её, к сожалению, нельзя. Это дефект, который Чон будет забывать долго и муторно, пытаясь не умереть в процессе, заставляя себя вставать каждый раз, когда за эти шрамы того будут к полу прибивать. Если ему переломают ноги — он будет ползти; если и руки в придачу — будет жалко болтыхаться на полу, но никогда не лежать живым трупом.
Смотря на собственные руки, он на них Тэхёна видит и сжимает кулаки непроизвольно. Глядя на рядового рядом с фотографом, он этот уродливый шрам к его груди пририсовывает подсознательно. Не на коже, нет. Где-то глубоко под рёбрами, чуть ниже ключиц. Этот надрез, так медленно заживающий, кровоточит, сколько бы его бинтами ни латали, сколько бы перекиси ни выливали. И Чонгук даже радуется, что глушит это заживление сигаретами и редким алкоголем.
Знает лучше, чем кто-либо, что сигареты действительно убивают — ты не ощущаешь боли и не понимаешь, разрастается она или тихим зверем за клеткой сидит. Её убийственная смесь из аммиака, метанола, угарного газа за яркой вспышкой аромата табака маскируется, не позволяет разглядеть себя сквозь белый дым, а Чонгук и не напрягается. Не хочет смотреть туда, где ему страшно. Ведь от этой раны не просто не по себе, Чонгуку действительно, по-настоящему,
страшно. «Это» невозможно почувствовать на поле боя, когда на тебя кричат или когда обстоятельства не позволяют даже дышать, лишь бы тебя не нашли, не засекли и просто дали второй шанс.
«Это» изнутри разрывает, своими грязными пальцами раны распарывает и отодвигает кожу, словно при операции. Да, это операция.
Операция по предательству.
Три негромких стука в скрипучую дверь, и та без разрешения открывается, позволяя Намджуну войти. В штабе невозможно увидеть генерала без привычного ему мундира, тёмных сконцентрированных глаз и коротких упрёков. Но Чонгук видит. Внимательно смотрит, как генерал прикрывает за собой дверь, устало оглядывается и расслабляется, останавливаясь взглядом на не менее уставшем капитане двенадцатого отряда.
— Не спишь, — улыбается едва заметно. Это его лицо идёт врознь всему тому, как он ведёт себя на «работе». Вернее, «в жизни».
Война — это не просто «работа». Это такой способ жизни, одна из разновидностей неизлечимо больной головы, которая воображает вокруг себя насилие, вечные недуги и боль товарищей. Война — это не просто. Жить — не просто.
— Ты знал, — улыбается едва заметно Чонгук, откидываясь спиной на гладкую стену. На ней нет привычных ему обоев, и капитан даже задумывается на секунду, кто мог бы жить в этой комнате до его приезда.
— Я знаю тебя слишком хорошо, — Намджун подходит ближе к Чонгуку и, не стесняясь, садится на пол, поджимая одну ногу к себе и опираясь спиной о ножку маленького письменного стола.
— И это становится проблемой.
— Только для тебя, почему-то.
Генерал смотрит на Чонгука и видит в нём нерушимую опору для многих людей, настоящую стену и просто прекрасного капитана, который лишь одним своим видом в чувство приведёт, заставит собрать свои остатки разума и слепить из них защитную оболочку, что в первую очередь защитит тебя самого. Он как тот самый щит, о котором мечтают многие женщины, которых тот встречал. Да что там женщины, о Чонгуке мечтают и маленькие дети, которые боятся кошмаров, и взрослые мужчины, что хотели бы в друзьях иметь такого невероятного человека, который на помощь придёт, не бросит и вообще… Все мечтали о Чон Чонгуке.
Только вот сам Чонгук, — генерал уверен, — мечтает о тишине и спокойствии хотя бы в ту ночь, когда взрывы не гремят, никто не бьёт в колокол и свист пуль не раздражает внутренних зверей. Но Намджун не позволит своему
другу одному сидеть в тишине, пусть тот этого так просит. Просит, но не нуждается.
Это такая странная вещь — нуждаться в чём-то. Нуждаются в любви, разговорах, обеде, но не всегда их просят. Взамен на то хотят тишины, глухоты и немоты, чтобы ни с кем не разговаривать, ничего не слышать и находиться в вакууме. Намджун это рвение к уединению Чонгука никогда не понимал, однако всегда понимал его боль. У него такая же, и она почему-то просит того же, что и мигрень его друга. Всё той же тишины, глухоты и немоты.
— Ты начал курить больше, — кивает Намджун на пепельницу, внимательно оглядывая брюнета.
— И больше страдать, — измученная улыбка наползает на бледное лицо капитана, сгоняя огонь раздумий с глаз.
— Я тебя понимаю, — качает головой мужчина и прикрывает глаза. — Я не имел бы права это говорить, если бы сам не прошёл через всё то, что проходишь ты. В конце концов, ты был в моём отряде.
— Это было худшим моментом в моей жизни, — Чонгук злорадствует, Намджун это прекрасно знает, именно поэтому по-доброму улыбается. — Ты был отвратительным капитаном.
— Надо же, ты весь пошёл в меня.
Чонгук впервые за долгое время тихо смеётся и прикрывает глаза, вдыхая аромат запечатавшегося в стенах, въевшегося в пол и в смоляные волосы табачного дыма, наполняя этим шлейфом лёгкие и поглубже запечатывая свою боль, отдаваясь каким-то воспоминаниям, что были давно утеряны. Чонгук их по кусочкам из года в год собирает, пытается дорваться до улыбок бывших товарищей, пытается уловить на подсознании блики солнца на чистом небе, старается окунуться не в кровавую реку. Пытается всеми силами, но у него не получается. И так каждый раз, когда он остаётся один.
Он не может, пока он один. Ни улыбок, ни плеска пресной воды, ни яркой вспышки восходящего солнца и его лучей. Поэтому здесь Намджун. Тот, кто верил в него, когда он на полигоне на канате подтянуться не мог, тот, кто лицом в грязные лужи падал.
Совсем, как его нынешний отряд.
— Сколько уже? — тихо начинает Намджун, и у капитана сердце колет.
— Одиннадцать.
«Одиннадцать» звучит как неполный оборот стрелки в часах, но, как уже было сказано, время измеряется людьми. Счастливыми или не очень, слабыми или сильными, крупными или маленькими. Чонгук одиннадцать человек похоронил в голове, запечатлел глазами и не почувствовал ничего. Пустоту, вакуум, тишину в сознании. Его звери не рычат, а птицы в груди уже давно не поют. Чонгук тёмными глазами смотрел на них, а после цеплялся за живых, уходя и не оборачиваясь. Мёртвым уже не помочь, зато есть те, кто за жизнь, что у них ещё осталась, хватаются, как за самое настоящее сокровище.
— Чонгук, — глубоко вдыхает Намджун. — Прекрати. Иначе в конце концов ты погибнешь.
— Я уже мёртв, Джун, — брюнет тянется к очередной сигарете, сглатывая вязкий ком на языке.
— Не говори так, ты дышишь.
— Смертельным дымом, не больше. И пеплом, которым укрыто всё, куда не посмотри.
У Чонгука внутри зияющая дыра размером с душу. Неограниченная грудной клеткой, Вселенной и Галактикой. Эта дыра всасывает в себя эмоции, чувства, не позволяя ощутить ничего, кроме крови на руках и между израненных пальцев. Ничего не позволяет ощущать, кроме мокрых и грязных волос мёртвых людей, которых он держал на руках всё ближе к шраму. Он буквально не ощущает ничего, кроме боли и пустоты.
— Ты дышишь ради них, — кивает куда-то себе за спину генерал, вдыхая глубоко. — Пойми, это кончится плохо. Для всех. Тебе следует прекратить держаться за мёртвых и держаться лишь за себя живого. Я тебя помню другим.
— Я тоже многих помню другими, — хмыкает Чонгук и наконец смотрит в глаза генерала, сжимая кулаки. — Я помню их напуганными и слабыми. Ты не был там
с нами, не слышал, как они кричали друг другу и спасали, вырывая из рук смерти. Не видел, как маленькие хлопцы, зелёные и абсолютно глупые, поднимают одни другого из грязи. Ты не был там
с ними, а я был.
Намджун долго смотрит в глаза капитану, прищуриваясь, а после глубоко вздыхает, улыбаясь едва заметно и замечая: у Чонгука глаза горят, когда он об этих юнцах рассказывает. Вместо боли в тёмной радужке блестит острое лезвие, по которому он ходит и на собственных израненных плечах тащит не менее больных телом и душой
детей. Намджун в глазах напротив видит абсолютную уверенность в собственных действиях, какую видел много лет назад, когда парень перед ним не был столь мужественным и сильным духом. Он эту уверенность в неловких движениях просматривал на полигоне и на тренировках, заданиях и в перерывах между ними. Намджун этого парня наконец вспоминает, так же как и Чон, остатки воспоминаний по кусочкам собирает.
Встаёт с тихим вздохом, задерживая на себе взгляд капитана, и тихо произносит:
— Ты знаешь, что делаешь, — генерал кивает, словно сам себе, и медленно идёт на выход. — Тебе бы поспать. Ты ведь не хочешь пугать собственных подчинённых? Я думаю, нет. Спокойной ночи, Чонгук. Береги себя.
Хлопок двери позволяет капитану выдохнуть громко, расслабить до этого сжатые от внутренней злости челюсти и разжать кулаки, на ладонях которых появились отпечатки полумесяцев. Перед глазами встаёт картина перепуганных парней, что крепко сжимают оружия до белых костяшек. Словно за жизнь держатся.
И Чонгук делает вывод, что крепче всех держится Тэхён, прикрывая устало глаза.
Каждый раз смотря на Тэхёна, ему хотелось жить. К слову, смерть — его единственный выход.
***
Это болезнь. Страшная, мучительная, убивающая неимоверно медленно. Она разрастается в его голове опухолью, которую Юнги назвал «Ненависть», ощущая каждое чёртово мгновение её последствия. Последствия слов и действий, которые сказал... не Юнги, нет. Вместо него языком чесала страшная онкология, появившаяся так внезапно и сводящая его с ума. Он сквозь сон кричал каких-то жалких десять минут назад, бился и просил мать забрать его, но в итоге его забрал никто иной как ястреб, излучающий спокойствие, невероятную рассудительность и глубокий холод, о который Юнги обжигается.
Жжёт кожу и льнёт ближе, потому что это единственное, что тот может ощущать кроме недуга, от которого излечиться быстро не получается. Хосок, кажется, не спит, хотя демонстративно отошёл к своей кровати, когда напуганный Юнги смято признался, что ему просто приснился кошмар. Сон длиною в вечность, в котором Мин заблудился, словно в лабиринте. Не смог даже вдох сделать, ощутив этот недостаток воздуха среди космической пыли, задыхается в настоящем. Его вырвать из цепких лап опухоли было чертовски тяжело, словно его сознание обвили сотни терновников, царапая кору головного мозга, раздражая и пуская ядовитую кровь, отравленную враждебностью к Демонам.
Но он всё же жив. Не лежит в коме на этой жёсткой койке в одной комнате с тем, кто его острым клювом за шиворот из зыбучих песков вытягивал, пусть те и всасывали сильнее. Юнги сидит тихо на краю, уткнувшись лбом в собственные руки, что опираются локтями о широко расставленные колени — поза страдальца, никак иначе. Он буквально это насекомое внутри себя ощущает и глубоко судорожно вдыхает, наконец услышав шевеление с кровати напротив.
— Юнги, — тихо окликает его Хосок, и тот мгновенно поднимает взгляд. — Ты дрожишь. Тебе не холодно?
Нет. Ему скорее жарко до сильной дрожи в коленях, зыбких мурашек по позвоночнику и встающих дыбом тонких волосков на руках. Его трясёт от ледяной жары, такой, о которую он жалился в разговорах с Чоном, о которую тот разбивался в крепких объятиях прошлым днём, что закончился так же внезапно, как и начался. Биологические часы внутри Юнги сбились, не тикают и не звенят, когда первые лучи солнца появляются на горизонте. Для Юнги это всё стало невероятно длинным промежутком без единого шанса на восстановление. Он хочет спать, ужасно хочет, но не может.
Боится, что его засосёт в эту дыру в космосе, поглотит и даже не попытается выплюнуть.
— Мне… — хрипло начинает Юнги, смотря своими широко открытыми глазами на Хосока, и сглатывает. — Не хватало тебя.
В шоколадных глазах слёзы стоят. Он заболел, когда Хосок исчез, когда некому было потушить его неукротимый пожар, из-за которого сотни гектаров леса были сожжены. Все пеньки, корни, лесные жители — всё превратилось в пепел, который Юнги ногами пинает и вздымает белой пылью вверх, разглядывая тёмным шоколадом на радужке, портя невероятную сладость внутри себя. Ему в последнее время даже не хотелось ничего есть — ему и не предлагали.
— Юнги… — Хосок встаёт и медленно идёт к другу, тот качает головой, и пилот немедленно останавливается. Негласное «стоп» в воздухе зависает, и парень как послушная собака останавливается, не позволяя себе шевельнуться. — Хорошо. Я не подойду, как скажешь.
— Так много всего произошло, — тихо шепчет Юнги, смотря в пол. — Так много страшного…
— Ты расскажешь мне? — аккуратно спрашивает Хосок и делает шаг назад к собственной койке.
— Это тяжело, — выходит более протяжно и жалко, нежели хотел Юнги. Более того, он вообще не хотел, чтобы это звучало таким образом. Он до сих пор пытается казаться неумолимым, дерзким,
сильным.
Этот
ребёнок себя в броню заточил, перевязав конечности невозможно огромным количеством слоёв тянущегося бинта. Хосок видит, как ломается что-то внутри этого парня, но ему запретили подходить. То ли боясь, что заразит, то ли потому, что покажется
не таким. А каким тогда? Немощным, беспомощным, ужасно истерзанным людьми? Страшными, кровожадными и эгоистичными людьми, которые в живых не оставляют ни единой души, что им может помешать.
Юнги научился приспосабливаться, зарываясь носом в землю и выжидая, когда его вспыхнувшие чувства залягут на дно, а слёзы скатятся по щекам и сорвутся единственный раз за весь бой. Юнги всегда терпеливо дожидался, когда руки в укрытии перестанут дрожать, и лишь потом, громко улыбаясь, с широко распахнутыми глазами, в которых страшная лавина боли и метель в придачу, сжирать своих жертв и противников заживо, не позволяя даже вдоху лишнего сделать. Чтобы его боялись, уважали и запоминали, как сильного и несокрушимого солдата.
Он эту иллюзию вокруг себя построил, пыль в глаза всем бросает, и пока она не развеялась, пытается собственными маленькими ладонями с узловатыми пальцами дойти до этого «идеала». Он его ледорубом и молотком по айсбергу выточил, себя туда во внутрь запихнул и приказал глыбе стать частью него. Его не интересовал камень, который можно было расколоть, не интересовал слишком величественный мрамор. Руки величества в грязи не пачкаются, за это Юнги и ненавидит всех вышестоящих генерала.
Он себя в лёд уложил, чтобы быть, как Хосок, с пронзающим взглядом. Чтобы быть с ясным умом, как у Чимина. Чтобы руки не дрожали, как у Тэхёна. Он, скорее, их гибрида выковал, нежели себя. И его сможет сокрушить лишь глобальное потепление, а не жалкие люди, что землю не поделили и пешек, в лице таких, как Юнги и его друзья, и выпускают их первыми на шахматной доске. Нечестно и чертовски неправильно. Всегда было принято, чтобы капитаны первые в атаку бросались, с собственным кораблём ко дну шли, а не в спасательные шлюпки прыгали, поджав хвосты. Видимо, таковы реалии, которые у ног обычных людей затоптаны, пока те разинув рты на мотивационные плакаты с яркими красками смотрят во все глаза.
— Они ведь такие же, как и мы, — тихо говорит Юнги, грустно улыбаясь. — Просто подчиняются приказам и ненавидят нас, как и мы их. Убивают нас, как и мы их. У них так же есть… семьи, за которые они сражаются.
Закололо под сердцем из-за промелькнувшей в глазах фотографии: отец и его дети. Юнги закрывает глаза, пытаясь этот фрагмент смахнуть и переключиться на что-то иное, что его не разобьёт о скалы собственного подсознания, в котором он остров посреди бушующего шторма выставил.
— Наших так много полегло, — тихо хрипит Юнги. — Я самолично им могилы рыл. Женщины, дети… Они смотрели на нас с благодарностью и верой, но мы просто позволили им умереть.
Хосоку хочется сказать «Я слышал», но он упорно молчит. В главном штабе быстро доходят вести и слухи, они гуляют по коридору призраками и передаются, словно народные сказания — из уст в уста. Песнями-колыбельными перед сном звучат и, признаться честно, пилот неимоверно долго не мог уснуть, всё раздумывая и гадая, кто же всё-таки оказался закопанным и что он будет делать, не прийди ему этот ответ ближайшим временем. Он во снах видел, как маленькая фигурка Юнги и бледнолицых Чимина с Тэхёном в вырытых ямах спят, а на их груди алыми цветами кровь распустилась. «Её пустили Демоны», — так бы сказал замолчавший навсегда Мин. Он даже говорил это, смотря своими безжизненными глазами в глаза Хосока, и тот просыпался, тяжело дыша и не понимая, то ли это он после душа не высох, то ли это страх холодным потом лизал его спину.
— Я так устал не попадать, — усмехается парень и падает боком на кровать, смотря в глаза Хосока. — У меня словно перед глазами пелена, я даже дышать иногда не успеваю. Кровь вперемешку со слезами и этот запах… Смрад, сочетание жжёной резины, оружейного масла и вонь мёртвых организмов. Так и пахнет смерть, Хосок?
«Так она пахнет на земле», — проносится в голове моментально. Аромат смерти высоко над головами ноздри забивает абсолютно другим ароматом: шлейф боли вперемешку с озоном и горящей техники, невозможность вдохнуть из-за невероятной скорости и головная боль. Давление, распирающее черепную коробку изнутри, стынущая в жилах кровь и скрип болтов парящего в небе механизма — вот он, шлейф смерти на высоте птичьего полёта.
— Нет, так пахнет не смерть, — смех хрипом раздражает нервные окончания Чона. Хосок сидит смирно, смотрит с нескрываемой болью на Мина и сжимает незаметно кулаки. — Так пахнет страх. Сама смерть ничем не пахнет. Забвением и онемением конечностей, возможно, но точно не тем, чего люди остерегаются. А может, для каждого по-разному…
— И чем же она пахнет для тебя? — Хосоку бы горло прочистить, выпить чего-нибудь и наконец успокоить Юнги, потому что сердце мечется в ознобе из-за болезни другого человека.
— Дождём, — прикрывает глаза Юнги.
Хосок тяжело вздыхает и смотрит на друга, что пытается собственные кошмары победить и заснуть, но Чон не решается произнести ни слова. Молча ложится на кровать, поджимая губы и отворачиваясь к стене, спиной к Юнги. Смотрит на собственные руки, что подложил под твёрдую подушку и вздыхает едва слышно: нет, не так.
Не сейчас, когда Юнги одержим, а Хосок не может найти ответы. Не тогда, когда на монолог Мина парень не в состоянии ответить и успокоить. Не тогда, когда Юнги его ближе не подпускает. Хосок им дорожит, его слабостью и верностью друзьям, его озабоченностью во взгляде и трезвым умом. Однако любое неверное слово в сию секунду, и Юнги предпочтёт смерть, нежели повторять эти фразы на заевшей в голове пластинке.
Пилот отвернулся, чтобы не разглядывать, не слышать и не видеть, погружаясь в пучину переживаний, в которых варился все эти полутора месяца, что прожил здесь один, не найдя друзей и единомышленников. Это место казалось ему не тем, не той тарелкой. Здесь не те, не так и не таким образом. Он в этом «не» себя удерживал, чтобы когда его друзья вернутся, быть с ними «тем». И рядом эти два аспекта состоять не могут, иначе его не узнают.
Как он не узнал собственных друзей.
Хосок засыпает беспокойным сном, отчаянно желая очутиться вместе с троицей на курорте и жить счастливой жизнью, в которой он — это он, а они — это они. И никто никого не терял, и никто от болезней неопознанных не страдал.
И пока Хосок спиной к Юнги лежит, громко сопя, последний сторожит, глазами цепляется за вздымающуюся спину в мерном дыхании.
Он по-настоящему хотел, чтобы Хосок подошёл ближе, но не мог. Потому что тот не заслужил ощутить на собственной коже то, что творит Юнги.
— Мне правда жаль… — тихо шепчет, прикрывая вновь глаза.
***
Тэхён стоит на лестнице и наблюдает за тренировкой, неприятно осознавая, что голова до сих пор ноет. У него руки чешутся; всё чешется, чтобы броситься в форме к
оставшимся ребятам и бок о бок проходить полосу препятствий, что была расположена на заднем дворе штаба. На плечах покоится китель капитана, что ночью грел, потому что лихорадка подошла внезапно, её от себя убрать невозможно было.
Чимин всю ночь Тэхёна оставшейся водой омывал, делал в меру прохладные компрессы и умолял, молил о том, чтобы тот выздоровел к утру. Но утро становилось всё ближе, пунец с щёк не спадал, а пальцы вцепились в винтовку, словно та действительно могла
спасти Кима от всех болезней и невзгод. Пак слышал, как сквозь бред Тэхён шептал
«Спасительница, Спасительница, Спасительница» и дрожал с ним на пару. Его кидало по комнате в моменты, когда Тэхён с себя обе простыни скидывал (Чимина, — порванную, — и свою), умоляя открыть окно и снять ненужные вещи.
Жар забирал всё тепло, а тело экстренно потело, пытаясь охладить раскалённую кожу. И лишь когда китель, оставленный капитаном на плечах Тэхёна в М939, был аккуратно накинут на тело, что билось в болезненной и страшной лихорадке, сознание шатена успокоилось, позволило напряжённому Чимину выдохнуть, и долго сидеть на полу около кровати Тэхёна, погрузившись в собственные мысли.
Долго-долго не смыкая глаз, следить за состоянием того, чью руку сжимал.
Признаться честно, это был лучший крепкий сон за последнее время, которым спал Тэхён. Он выспался, чувствовал себя гораздо лучше и даже смог поесть за завтраком. Аппетит, проснувшийся так вовремя, позволил взять себе хоть немного энергии и не воротить носом от любого упоминания еды с подступающим приступом тошноты. За столом никто не разговаривал, парни молча переглядывались и понимали: у каждого эта ночь была беспокойной: кому физически, а кому ментально.
Юнги и Хосок выглядели отстранёнными, Чимин уставшим и напуганным, а Тэхён погрязшим глубоко в себе и собственных переживаниях. То, что он выспался, ещё не означало, что ощущал себя счастливым. Перед глазами вечно мелькали картинки бойней, — кровавых и жестоких, — на которых он оставлял частичку себя. Они опадали огрубевшей кожей на местах, где слегли его друзья и собратья; его броня медленно рассыпалась на малейшие частицы пыли, вздымаясь вместе с дымом из дула винтовки далеко в тёмное небо, на котором ни зари.
Они все затихли среди облаков, среди дождя и среди немой мольбы народа, что на коленях перед иконами, которые не успели забрать, стояли, сложив руки в характерном жесте. Зори видели с высоты облаков, с высоты скал и гор, как забирают хозяйство, как перерисовывают драгоценные образы святых и выставляют их подделками, лишь бы не уничтожали то, что целые династии хранили, на что должны были молиться внуки и правнуки хозяев. Звёзды и луна лишь могут под пеленой мрака слышать, как просят у них же, чтобы в будущем реставраторы отыскали настоящее сокровище среди недорогих красок, стирая их растворами. Они верили звёздам, но не солнцу.
Тэхён даже задумывался порой, почему ночью становится спокойней. Откуда такая уверенность, что зло легло спать? Почему, лишь когда сумерки сменяют яркое солнце, люди принимают за привычку пожелать что-нибудь, достать гитару и спеть у костра, поговорить? Почему?
Ах да, потому что зло — это
люди. С биологическими потребностями, такими как сон, еда и отдых. Не машины, созданные
людьми, не оружие, созданное
людьми, не монстры под кроватью, созданные воображением
людей. Главная проблема Земли — это
люди, что убивают себе подобных, словно животные. Что не различают инстинкты и рефлексы; что пишут тысячи страниц законов, а после перечёркивают их и разжигают кровавые войны, забываясь.
Тэхёну страшно жить в этом мире, но он успокаивается, когда вместо запаха пота, которым пропитались футболки его тренирующихся друзей, он уловил аромат приятного одеколона и табака. Повернуть голову слишком сильно хочется, но не может взгляда оторвать от Юнги с горящими глазами, что крепко руку Михаила, — одного из двенадцатого отряда, — держит, вытягивая на высокую стенку. Пусть и погода хорошая, инструкторы и находящиеся в штабе капитаны намеренно полили рытую землю водой, дабы усложнить задачу солдатам. Он за этим рвением стать сильнее едва угнаться успевает, хочет так же винтовку в руки взять, когда друзья добегают до стрелковых тренажёров.
Одна лишь мысль об отдаче в плечо болью ударяет в голову и страшными воспоминаниями вырисовывается перед глазами, поэтому он взгляд прячет, тупит о ноги.
— Как ты себя чувствуешь, Тэхён? — Чонгук наблюдает за ребятами так же неотрывно, как и сам Ким. — Не тошнит?
— Нет, капитан, — тихо отвечает, сглатывая запах, от которого язык приятно вяжет.
— «Капитан»? — по-доброму усмехается Чонгук, покосившись на Тэхёна. — Я уж думал, забыл моё звание.
— Прошу простить за вольность в тот момент на поле боя, — шатен поворачивается к Чону, поджимая виновато губы. — Я должен был хотя бы попробовать.
— И попробовал, — кивнул Чонгук. — Ты молодец. Не знаю, что случилось бы, не будь там тебя.
И Чонгук не врёт. Он действительно не знает. Возможно, их бы подорвали те двое из разведки, либо же застрелили в спину, когда отряд спасался бы бегством. Благодаря парнишке, что от вида тех, у кого жизнь отнял, в себе закрывается, — его тошнит, а тело принимать не хочет собственное «я», — они все до сих пор живы и наконец тренируются после дня самобичевания, чтобы стать сильнее. Защитить друг друга, семьи и народ, на стороне которого стоят.
Чонгук в глазах напротив видит бушующий шторм переживаний, мимолётную благодарность и невероятное восхищение, что приятно покалывает в основании черепа. Тэхён безвозвратно благодарен за слова, за руку на плече в машине, пока ехали в город, и за китель, который от внезапно проснувшейся болезни спас. Он не ел, не пил и истощил себя порохом и огнём перед врагом, восстав в тишине из пепла после, словно птица из мифов, что когда погибает — восстаёт. Из праха и обронённых слёз, из дыма на дуле и содранной кожи. Он словно феникс, готов вот-вот восстановиться, только разбитая голова мешает и боль на конечностях слабой плоти.
Всё из тех же крови и костей, что сломаться могут, из мышц, которые на раз порвать этот мир готовы. Тэхён до сих пор — человек с истерзанной душой.
— Хочешь к ним? — кивает головой Чонгук на ребят, где Юнги внимательно на Джина смотрит: выбрал как напарника в спарринге.
— Хочу, товарищ капитан, — признаётся Тэхён и трогает бинты на голове, тяжело вздохнув. — Но, думаю, и метра не пробегу.
— Глаза боятся, а ноги делают, — парирует брюнет, усмехаясь непонимающему взгляду.
Тэхён думает, смотрит внимательно в тёмные глаза капитана и губы поджимает, делая ветхий шаг вперёд, а после два назад. Не сейчас. Он станет сильнее, обязательно, но только не в тот момент, когда упасть может без поддержки Чимина рядом и матершины со стороны Юнги. Только не в этот момент он пойдёт ползать под колючей проволокой, когда холодного и уверенного Хосока нет рядом.
Зато есть не менее спокойный и рассудительный капитан Чон Чонгук.
И это подкупает, Тэхён сам себе в этом не стыдится признаться. Потому что верит, что капитан будет кричать лишь в благородных целях, что будет подгонять лишь чтобы сам Тэхён стал сильнее, отважней, несокрушимей. Чтобы его внутренний огонь разгорался не в пожар, а контролируемый поток, который будет греть в трудные минуты и придавать уверенности во время холодных ночей. Но Тэхён всё же отступает. Потому что ему сейчас нельзя совершать глупые ошибки — плоды, которые он пожнёт позже, будут не менее катастрофичными.
— Некоторые равняются на тебя, — тихо говорит Чонгук, внимательно смотря, как Юнги на лопатки Джина опрокидывает, садясь сверху. — Как бы ты себя ни ненавидел за всех тех людей, ты, в первую очередь, на войне — отличный стрелок. Именно благодаря тебе эти парни сейчас борются за жизнь дальше, а не лежат в могилах.
— Не говорите так, капитан, — голос предательски дрогнул, но Тэхён, быстро метнув взглядом в капитана, не увидел даже намёка на издёвку. Тот всё так же смотрит на тренирующийся отряд. — Они сильны и без меня.
— Но именно ты дал им стимул стать сильнее, посмотри, — кивает тот на стреляющих парней. — Они так стоят уже минут пять, пока мы разговариваем, хотя обычно на стрелковые позиции отводится по минуте.
Капитан не врёт. Некоторые, кто не пошёл дальше тренироваться, надолго остановились около винтовок, напряженно сжимая их и целясь. У них колени дрожат от напряжения, что разлилось по всему телу, кончик винтовки тянет вниз вечно и слышатся добрые маты, из-за которых где-то в груди стынет. Они злятся, потому что не получается, но просят очередные патроны у инструкторов, которые наблюдают, точно хищными животными, за стараниями и промахами, за попаданиями и счастьем, за ударами мимо и тихими стонами тех, кого всё же опрокидывают на лопатки.
— Может, тебе и посчастливилось однажды научиться стрелять, — Чонгук стоит статуей, всматриваясь вдаль, — либо же это дар, талант, но у других его нет. И только когда они поняли, что не будь у них тебя в отряде, они бы умерли — их руки начали делать, пусть и глаза боятся.
Шатен взглядом за капитана цепляется и не может поверить, что это ему говорит самый собранный человек в их отряде. Тот, на руках которого Тэхён к жизни возвращался, оглушённый и поражённый. Тот, на чей холод Ким без пререканий шёл, потому что знал, что там, за этим спокойствием, выход — дверь в реальный мир, со свистом пуль и мелодией отчаяния.
— Сколько мы здесь пробудем, капитан? — тихо спрашивает Тэхён, наблюдая за злостью в глазах Юнги и Джина, за их длинным поединком.
Они устали, измотались, но почему-то отлипнуть друг от друга не могут, собирая вокруг себя народ, которому интересно поглазеть, чем же всё это закончится, кто же станет победителем. И по какой-то причине Тэхёну становится страшно из-за этого оскала со стороны одного и беспощадного взора другого. Они смешались в каком-то ядовитом коктейле, выпив который можно ощутить весь спектр ненависти, дрожи в пальцах и сбитых костяшек.
— Сколько потребуется, Тэхён, — Чонгук щурится, а после спускается со ступенек вниз, к полигону, и молча идёт в сторону схватившихся друг за друга Мина и Джина.
Юнги на лопатки переворачивают, спиной о землю кидают, хватая за шиворот форменной футболки. Джин над ним скалой возвышается, заведомо выиграв, но их никто не останавливает, — ни инструкторы, ни другие солдаты, — лишь наблюдают за настоящей дракой, ставя молча ставки, кто же выиграет. Юнги отчаянно выдирается, пытаясь замахнуться и ударить напарника. Своими глазами, полными гнева и ненависти, смотрит в его холодные и злые. В действиях читается то, как он мечтает по нём ногами пройтись, избить и напиться крови, словно одного из тех немцев-демонов. Хосок эти искры его болезни после кошмаров видел, сглатывал каждый раз и гладил по волосам, приглаживая непослушные пряди.
Мин рычит, оскорбляет, но весь этот шум прекращается в момент, когда над ними двумя холодом веет от капитана, смотрящего невероятно грозно. Чонгук всегда такой — бесшумный, осторожный и медленный. Движется, словно гепард к своей добыче, а когда настигает бедных ланей, на долю секунды парализует собственным взглядом тёмных омутов. Они тихо волной цунами накрывают, сорваться с места не позволяют и, в конце концов, Чонгук присаживается на корточки, внимательно смотря в глаза Сокджина.
— Слезь, — тихо приказывает, а Джин послушно встаёт, поджимая губы.
Ким весь грязный, обвалянный в мокрой земле, и на скуле медленно цветёт пока что красным бутоном синяк. Юнги с ним словно с собакой сцепился: рычал и царапался, бил по лицу, куда мог достать в слепом забвении. Сокджин, даже на секунду извиняясь, хмурится, разглядывая в глазах Мина мгновенно потушенную жажду крови. Парня словно ведром ледяной воды окропили, заставив кожу пузыриться, словно от кипятка. Ему страшно в глаза Чонгуку смотреть, но отвести собственные от этих тёмных зрачков, что всю радужку обволокли, Юнги не в силах.
Чонгук Юнги одной рукой за локоть поднимает, ставя на ноги, как пушинку, и молча глазами дыру меж бровей в нём прожигает, достаёт до мозга и позволяет крови тонкими струйками течь по лицу. Он не знал, зачем они это всё устроили, были ли поводы, но всё же медленно отпускает бедное предплечье Юнги, что окольцевал мёртвой хваткой, — точно останутся синяки в форме пальцев, — и смотрит бесстрастным взглядом на Сокджина. Тот мнётся, глаза опускает и сглатывает так громко, что Чонгук не мог не услышать.
— Что произошло? — хмурится, разглядывая алеющую губу Юнги, из которой струйкой кровь по подбородку начинает течь.
— Извините, капитан, — тихо хрипит в ответ Мин. У него глаз припух, и парень боится коснуться его пальцами, чтобы понять, насколько сильно. Всё же, ему досталось куда больше.
— Что случилось? — тише угрожающе переспрашивает Чонгук, скрестив руки за спиной, вглядываясь в глаза одного и второго человека.
Юнги глубоко вздыхает и честно признаётся:
— Я не остановился, — внутри него какая-то яркая злость вспыхивает, но он тут же её за дверью закрывает на все щеколды, цепочки и ключи.
Чонгук кивает, хмуро оглядывая Сокджина и Юнги, а после выдыхает, словно и не дышал до этого вовсе. Тэхён за этим наблюдает встревоженно, хмуро осматривая открытые руки Юнги, что были в синяках, его потрёпанные грязные волосы и форму; припухлости на лице, что уже начали наливаться кровью и болезненной синевой. Переводит взгляд на хмурого Чимина, что и сам понятия не имел, что происходит и как это всё началось, но когда капитан того зовёт, а остальным говорит, что тренировка закончилась, сердце Кима падает куда-то в пятки.
Юнги озадаченно оборачивается, не понимает, как и что произошло, когда его Хосок за руку тянет подальше от тренировочной площадки. Уводит, чтобы тот не вляпался в беду, не сказал лишнего и не спутал дороги. Мин не понимает: смотрит на собственное запястье, которое окольцевали пальцы пилота, а после оглядывается на Чимина, что на капитана смотрит — до них их разговор не доходит.
Как же так? Он цепляется рукой за плечо замершего на месте Тэхёна, что оторвать взгляд не может от вмиг побледневшего и опускающего глаза вниз Пака, и тихо говорит:
— Это я виноват, почему… За что Чимина, это ведь я!..
— Помолчи, — на него тихо шипит Хосок, глянув на Тэхёна, в глазах которого непонятное ощущение потерянности читается. Он руку Юнги от Кима одёргивает, заставляя идти следом. — Тебе нужно холодное приложить к глазу.
Не проходит и минуты, как капитан мимо словно проплывает — всё так же бесшумно, словно призрак. Чимин идёт медленнее, останавливается бледным человеком возле Тэхёна, а тот его за плечо касается, в мир возвращая. Чимин не виноват, но получил он. Непонятно, что, непонятно, какой тяжести. Он является ответственным за отряд, пока Чонгука рядом нет, он же и в ответе за такие… действия.
— Чимини? — обращается нежно, как в детстве, приводя в чувство кончиками пальцев. — Что он сказал?
— Всё в порядке, Тэхён, — улыбается измученно Пак, разворачивая друга ко входу. — Пойдём, я переоденусь, а потом на обед, хорошо?
Тэхёну остаётся лишь кивнуть и следовать за светловолосым. Взглядом цепляется за плечо, где под кофтой виднелась грязная, пропитанная кровью в некоторых местах простынь. Он бинты на себя не тратил — лишь на Тэхёна, и от этого Киму как-то совестно. Он заходит следом за Паком в комнату и тихо садится на койку, вспоминая, как ещё вчера с нежным трепетом перед сном отправил письмо с обещаниями вернуться, надеясь, что оно всё же дойдёт до Милы и родни.
Тэхён пальцами перебирает, внимательно наблюдая за молчаливым Чимином, что вытаскивает небольшую баночку с отваром. Их этому «зельеварению» научит Тэён, которого шатен не видел с момента, как вышел из лазарета. Он даже даёт себе обещание навестить того после обеда, сглатывая неприятный ком, когда Чимин так же тихо выходит и плетётся в душ.
Длинные минуты одиночества начинают разбавляться тиканьем часов внутри головы Тэхёна. Он вдыхает поглубже запахи пота и сырости, лёгкой прохлады ветерка, что заползает в комнату сквозняком, что заставил его дрожать этой ночью. Возможно, и не лихорадка это была вовсе, а обычная дрожь. Воспалённое сознание создало иллюзию, вместо кошмара вырисовывая картинку болезненной ночи, в которой Чимин ухаживал и не позволял Тэхёну лишний раз бодрствовать, заставляя отоспаться. Ему это всё лишь приснилось? Но он ведь чувствовал, словно в реальности, как его руку поднимают и омывают влажным тряпьём, как компресс на лоб кладут, как прохладная вода по щекам стекает и щекочет уши. Быть может, он просто плакал?
Друг возвращается быстро, Тэхён даже сперва его не замечает, полностью погрязнув в собственных размышлениях, что же всё-таки творилось ночью: разыгралось воображение или тело начало сдавать позиции в такое время, когда болеть нельзя?
Тэхён встаёт быстро, когда Чимин переодевается. Хватает от разорванной наволочки оторванный заранее кусочек и подбегает к Паку, хмуро оглядывая его кровать: всё же, это был не сон — его постель кажется даже не тронутой, отчего на сердце неприятно щемит за здоровье Чимина. Тот нежно улыбается и смотрит на Тэхёна выжидающе, не понимая, чего тот хочет.
— Тэхён? — под светло-карими глазами залегли тени, а в уголках глаз начали появляться маленькие морщины.
— Нужно сделать перевязку, — Ким кивает на грязную ткань, которую, по-видимому, Пак не снимал даже во время водных процедур.
— Нет, всё в порядке, — отмахивается, поправляя край рукава футболки, чтобы скрыть грязный лоскут.
— Нет, Чимин, — шатен хватает руку друга, поднимая аккуратно ткань чистой футболки, которую надел Пак. — Её нужно сменить.
У светловолосого в душе тепло разливается, он обречённо вздыхает и улыбается Тэхёну, словно пару минут назад ему не выдавал смертные приговоры капитан. Он поворачивается к другу боком, сам себе не признаваясь, что рана действительно немного печёт. Чимин лишь надеется, что никакого заражения нет и не будет, а гангрена обойдёт того стороной, не переходя порог ни единого дома в этом мире. Он краем глаза наблюдает за тем, как Тэхён, насколько могут позволить обстоятельства, аккуратно снимает ткань, морщась, когда видит, как небольшие слои кожи, что уже начали заживать, тонкой плёнкой отрываются, крепко приклеившись к запачканной ткани. Чимин морщится так же, вовремя отворачиваясь и не показывая собственного дискомфорта и не тревожа без того истерзанную душу друга, пусть на Тэхёна хочется смотреть, обнимать и дарить улыбку. Постоянно.
— Я аккуратно, — тихо говорит Ким, мокрой водой пальцами стирая засохшую кровь, что под душем немного размякла.
«Можешь не осторожничать», — усмехается про себя Чимин, наблюдая за длинными пальцами и мозолями на некогда нежных руках.
Плечо медленно перевязывают, сосредоточенным взглядом проверяя, всё ли в порядке, и Чимин улыбается едва заметно из-за этого. Разглядывает собственную руку, довольно, с улыбкой, говорит:
— Теперь как новенький, — крутит рукой, пытаясь оглянуть «работу» со всех сторон. — Спасибо тебе, Тэхён.
Ему остаётся лишь поправить рукав, когда Тэхён быстрым шагом направляется к двери, застенчиво улыбаясь. Этот парень, напоминающий медь и карамель, солнце и самые яркие звёзды, так хочет помочь всем. Возможно, это всё лишь из-за слов капитана, а может, где-то глубоко в Киме нашлись силы протягивать руку остальным, после всего того, что сбивало его с ног и Тэхёна с колен остальные поднимали. Возвращает долг либо же берёт всё в свои руки? Он не знает.
Чимин за его взглядом наблюдает, что в пол тупится, а после тихо выдыхает — он бы уже давно с ума без него сошёл.
***
В столовой полным-полно людей. Они суетятся, обсуждают планы на будущее или же вспоминают прошлое. Для кого-то оно кровавое и страшное, а у кого-то ещё вся боль впереди, и они не хотят гадать, что будет дальше.
Парни сидят всё так же тихо за столом, как и с утра, лишь иногда переглядываясь между собой. На обед у них редкая похлёбка и хлеб, который Юнги уже успел покрошить в тарелку, надорвав маленькими кусочками. Никто ему ничего лишнего не говорит по этому поводу, заведомо зная, как тот ответит.
Что-то в этих парнях уже давно надломилось, но они держатся. Смотрят широко открытыми глазами, но уже не с таким блеском. Общаются, как и раньше, говоря всё те же слова, но без слышимого энтузиазма. Как и все на войне, они медленно теряют себя. По частичке осыпают на поле боя, забывают по клочку в местах, где прошли, и в лесах, которые перешли. Они себя роняют в окопах, хватаясь за оружие, которое в жизни бы не взяли. Тэхён так точно. Теперь без него он себя не представляет — ему страшно подумать, вдруг начнётся что-то, а в его руках будет отсутствовать три с половиной килограмма. Ким будет ощущать себя голым, больным и исхудавшим без этого веса.
Но где конец одному — там начало чему-то новому.
Простая истинна, которую крутят парни в головах на репите какой-то старой песни, которую ещё мать около детской кроватки пела. Эта мелодия под пальцами в покалываниях ощущается, когда друзья через преграды лезут; она перед сном играет, заглушая ужасные крики и мольбы. Это всё для них слишком, но они держатся.
— Знаете, — тихо говорит Тэхён, улыбаясь едва заметно и оставляя ложку в тарелке. — Без вас эти два месяца были бы чертовски скучными.
На Тэхёна смотрят сперва непонимающе. «Скучными»? Но после в глазах лёд медленно тает и страх за собственную жизнь растекается лужей, при виде нежной улыбки друга, которая словно с колен поднимает. Он их всегда так поднимал — своей улыбкой и нежным, колким взглядом, в котором не то чтобы злости не было вообще, но искры её быстро гасли во тьме.
— Ты прав, — Юнги кивает, ухмыляясь. — Если бы не вы, я бы сдох нахуй ещё в начале.
Хосок улыбается, смотря на загоревшегося от одной фразы Юнги. Чон видит — тот не притворяется, как тогда — на пороге штаба, показывая напускную уверенность в себе, деланную дерзость, в которой слова друг на друга не налазили. Взамен в ней ощущалась дрожь и страх пережитого. Хосок за такого Юнги хватается, запечатывает его силуэт в собственной голове и просто надеется, что этот момент не исчезнет за невероятным количеством других воспоминаний. Потому что эти кошачьи глаза, в которых смех застыл ребёнком и эта яркая улыбка. Всё в Юнги запечатлеть охота.
— Наша поездка после войны ещё в силе? — ухмыляется Чимин, обведя друзей взглядом.
— Конечно, — кивает Хосок. — Куда поедем?
— К океану! — едва не вскрикивает Мин, горящими глазами осмотрев всех.
Юнги океаном грезит, мечтает потрогать белый песок, о котором в книгах пишут, и из него песчаные замки слепить. Он всегда мечтал напиться горько-солёной воды, а после носом воротить и схаркивать её обратно, потому что «невкусная пиздец», как бы сказал сам Мин в тот момент, а друзья бы смеялись. Он этот миг застать до больного хочет, до трепещущего в груди сердца. Хочет лучи алого, не кровавого заката, меж пальцев ловить, разрезая собственной тенью, и много фотографироваться.
Фотография за фотографией, которые после, через многие десятки лет, всплывут в руках внука на коленях старого солдата, и воспоминания горькой усмешкой налезут на губы. Юнги всегда мечтал и продолжит мечтать, как с гордостью будет говорить о своих друзьях и служениях на войне и о том, как же страшно было. Сочинять страшилки, основанные на реальных событиях.
Юнги дорожит этим всем. Собственными мечтами, о которых рассказывать даже слегка стыдно, ведь они глобальны; до них дотянуться надо попробовать, долго и упорно идти сквозь года или месяцы — никто не знает, когда этот ужас окончится. И окончится ли вообще?
— По рукам, — ухмыляется Хосок, смотря на довольного Юнги. — Уедем к океану.
Тэхён улыбки каждого ловит, в пальцах их перебирает, замечает маленькие детали и сглатывает приятную радость. Чимин всё такой же добрый, пусть и стал серьёзнее; Хосок скрыл собственные чувства, но никогда не пожалеет их друзьям, а Юнги наконец смотрит не только под ноги, а и дальше собственного носа. У него сердце приятно кровь качает, за долгие дни позволяя ощутить настоящую радость. Искреннюю — без притворства. В обычной, пропитанной запахом их кадетского училища столовой.
— Юнги, — доносится откуда-то сверху, и улыбка на кошачьем маленьком лице в мгновение пропадает. — Извини за сегодня.
Мин сглатывает и ёрзает на месте. Веселье, что загорелось за этим столом, иссякло. Исчезло, так и не зарядив четверых друзей до конца. В них этим светом разгорался командный дух, но был облит ледяной водой из уст Джина. Тэхён смотрит на Юнги, что глаза в стол тупит.
— И мне жаль, — тихо продолжает Джин, оглянув всех. — Вы все дружили с Тэёном.
— Пошёл нахуй, — Мин рычит зло, и Хосок даже на секунду кладёт тому на предплечье руку, забирая мгновенно часть боли и злости себе.
— Я понимаю, ты злишься…
— Нет, ты нихуя не понимаешь, — Юнги сглатывает ком в горле. — Тэён был другом не только нам. Он был другом всем, чёрт возьми. Он даже ни одного не убил, блять, мне даже кажется, что он не стрельнул бы в того, кто его подбил, сука. Я больше чем уверен, что и ему он стал бы другом!
Джин поджимает губы, хмуро смотря в глаза вмиг вспыхнувшего из искры злости Юнги. В нём читается отвага и, несомненно, боль, которую тот ест на завтрак, обед и ужин. Он и забыл, что тонет, пока рядом находились лишь друзья.
— Что? — тихо переспрашивает Тэхён.
Юнги быстро переводит взгляд на друга и остывает в момент, испуганными глазами смотря в такие же карие. Он медленно руку из захвата Хосока выворачивает (иначе это прикосновение и не назовёшь) и тянет ту через стол к Тэхёну, но замирает на полпути, когда Ким добавляет:
— Он умер?..
Хосок прячет взгляд, а Юнги и вовсе сжимает кулак в воздухе. Ему бы сейчас действительно не помешало покурить, сбить нервное и отдохнуть. Либо отвести немного времени назад и просто выдохнуть. Спокойно, без каких-либо судорожных припадков, с которыми он зачастил.
— Да, — кивает осторожно Юнги и убирает руку. — Теперь иди нахуй.
Своими шоколадными глазами он смотрит на Джина, и тот лишь молча разворачивается, уходя. Мгновение потребуется, чтобы всё испортить, и безумно много времени, чтобы всё восстановить. И даже слепив разбитое, там будут трещины. Мальчик, поцелованный солнцем, был весь из трещин, через которые проникал свет. Самый добрый, открытый, весёлый и забавный уже давно отвезён в морг. Его даже в штабе нет.
— Когда? — Чимин смотрит стеклянными глазами на Юнги, ощущая сухость. Во рту, на руках, на губах.
— Смерть констатировали вчера, ближе к девяти часам утра, — тихо отвечает Мин, сглатывая неприятное ощущение вранья.
Как он мог говорить о собственных мечтах, когда из-за его невнимательности погиб товарищ? Как он мог так спокойно здесь сидеть, когда должен был вариться в котле из собственных слёз и крови, которую пролил Тэён. Он просто вышиб себе мозг, размазав его алыми пятнами по серым стенам лазарета и испугав всех, кто там находился, громким, слишком ярким и внезапным выстрелом. Себе в голову, разумеется.
Только Юнги не испугался, замерев и таращив на него глаза, сейчас не в состоянии вспомнить даже выражение его лица. Оно стёрлось, так и не вернувшись спустя день.
— Ясно, — тихо говорит Тэхён и продолжает есть, кусая губы и щёки изнутри. — Как твои губа и глаз?
Юнги поднимает голову — на него не злятся? Даже если Тэхён с Чимином его не обвиняют, он сам видит боль на радужке, в душе друзей. Сам себя обвиняет. Узловатыми пальцами касается припухшего глаза, на котором уже расцвёл фингал, и тихо отвечает:
— Я справлюсь, спасибо, — отвечает тише, чем мог, и надеется лишь, что разговор не продолжится, потому что ему… больно. За мальчика, что поцелован солнцем.
— Хосок, а тебя не забирают никуда? Если нас отправят на фронт, не будешь как поддержка в небе? — тихо продолжает Тэхён.
Уже все поняли — он отвлекается. Сменил тему, потому что больно не только Юнги. Больно в момент стало всем, кто с ним в одной казарме жил, кто рядом бок о бок в шеренге стоял и кто одновременно оружие на поле боя вскидывал. Пусть некоторые попадали в цель, а Тэён никогда, он так же и не отступал ни разу. Не струсил, когда бежать мог.
— Нет, — качает головой Чон. — Я добровольно пойду в небо защищать вас.
— Крутого из себя строишь? — тихо и обессиленно спрашивает Юнги, мешая в супе хлеб, не в состоянии заставить себя попробовать хотя бы ложку.
— А ты решил повозмущаться? — усмехается в ответ Хосок.
— Может и так, — хмыкает Юнги, наконец пробуя суп и морщась. Всё потеряло вкус.
— Но даже так, с такой поддержкой в небе не страшно, — сглатывает Чимин. У него руки дрожат.
Ещё одного потерял.
— К звёздам, — качает головой Хосок.
— Сам ею не стань, — едва различимо бубнит под нос Юнги, чтобы его не услышали, уже после более громко добавляя: — задолбал с этой фразой, она нам никак не поможет.
Тэхён глубоко вздыхает, отставляя от себя тарелку, но вздрагивает, когда слышит собственное имя из уст незнакомого ему человека.
— Ким Тэхён, это один из вас? — у парня пухлое лицо, и по возрасту тому едва ли за двадцать перевалило.
Друзья пересматриваются между собой.
— Я, — привстаёт немного шатен, хмуро смотря на незнакомца.
— Вас ждёт генерал у себя в кабинете.
