213

Стало слишком холодно в последние полминуты. Слишком холодно, чтобы трезво воспринимать происходящее вокруг, осознавать свои собственные действия и, в конце концов, ощущать себя. Тэхёна словно в ледяную воду окунули, а после бросили в сырые катакомбы, из звуков которых только и есть, что крысы, звон решёток и собственное эхо. Оно отскакивает от стен, вытягивает гласные глубоко в пучине и заставляет осесть на месте. Правда эхо это не в катакомбах, а уже в голове. Тэхён послушно следует за тем парнем, огибая незнакомые ему углы и с досадой понимая: он даже ни разу не обошёл штаб полностью. Сидел в комнате и болел, не позволяя и без того уставшему Чимину отдохнуть, выдёргивая того из полудрёмы каждые десять минут с приступом лихорадки. Из-за этого в груди неприятно ноет, потому что в светло-карих глазах он своими настоящую заботу видел, обеспокоенность о собственном состоянии, но подарить ему это взамен смог лишь в жалкой перевязке огнестрельного ранения. И Ким, признаться честно, безумно рад, что оно понемногу заживает, пусть и льнёт болезненно к инородным тканям. Шатену кажется, что он невероятно маленький по сравнению со всем вокруг: высокими дверьми, большими окнами, длинными коридорами… Это всё удручает, но позволяет себя чувствовать в мнимой, но всё же безопасности, что вакуумом на голову ночью ниспадает. Этой ночью он будет умирать. По-настоящему умирать глубоко в себе, в кошмарах, что не выпустят, сделают больно, разорвут изнутри. Этим кошмаром станет мальчик, что на гитаре у костра пел, что собственной улыбкой грел каждого из отряда. Этим кошмаром станет Тэён, и Ким загоняет в себя его поглубже, словно занозу, чтобы забыть на время. Сам себе постоянно повторяет: «Ты не виноват». Однако эта фраза разбивается о выстроенную внутри Тэхёна стену, о купол, что позволял ему существовать всё то время, пока кровь ручьями лилась по его лицу и рукам, заливая корпус. Это была не его кровь — у него лишь жалкая царапина на голове и ещё более незначительная на боку, о которой он забыл. Вместо собственной, он умывал руки чужой болью. И его, кстати, больше не трясёт. Это влияние хорошего сна или полной отстранённости от реальности, в которой он оказался? Апатия лилась через край в подсознание: его не интересовали руки, что он неосознанно сжимал до кровавых полумесяцев, не интересовал незнакомый ему парень, что ведёт его навстречу чему-то страшному и обязательно закончившемуся плохо, не интересует и то, что за окном. Он даже в себя не хочет заглядывать, потому что знает, что там будут его собственные мучения и упрёки. Он в этом вянет, словно цветок под палящим солнцем. Дверь с тихим скрипом открывается, однако для Тэхёна он звучит невероятно громко, сильно прибивая и насильно вытаскивая из ощущений, что окутали его. Он поднимает взгляд, встречается с тёмными омутами капитана и уже внутренне ощущает поддержку, понимание. Его не дадут в обиду, а если и дадут, точно не станут упрекать, если Ким сам себя защитит. Капитан всё в той же форме солдат: светлая футболка, штаны, которые отлично маскируют среди леса или степи, и отсутствующий китель, о котором брюнет даже не вспоминает. Ему достаточно ощущать на себе браслет и армейский жетон, что непривычно виден всем, в том числе и Тэхёну — обычно капитан прячет его за шиворот одежды. В комнате, кроме капитана, находится ещё три человека, склонившихся над широким столом. Среди них Тэхён узнаёт генерала Ким Намджуна, который своими зоркими тёмными глазами смотрит прямо в душу, пронизывает насквозь, пожирая, словно лакомый кусочек, и ещё двоих незнакомых ему людей — все в мундирах. Высокопоставленные люди, наравне с генералом, пожирают глазами и изучают бледного, отчего-то слегка отстранённого рядового. Бледность лица, синяки под глазами и перевязанная голова, из-под бинтов которой волосы в разные стороны торчат. — Это он? — кивнув в сторону Чонгука, интересуется один из людей в мундирах. На столе разложена карта, плотно прижата с трёх боков маленькими гирями, а с четвёртой стеклянной пепельницей, где уже потушено три сигареты. Тэхён смотрит непонимающе на всегда спокойного капитана, и тот с абсолютной решимостью делает шаг ближе к Тэхёну, разворачивается к вышестоящим и громко заявляет: — Ким Тэхён, рядовой двенадцатого отряда под командованием капитана Чон Чонгука десятой стрелковой дивизии прибыл, — Ким внимательно смотрит, как его капитан отдаёт честь генералу и двум незнакомцам, а после отходит, показывая шатена. — Чонгук, — Намджун оглядывает парня, останавливается взглядом на светло-карих глазах и видит, как под его взглядом ёжатся не в состоянии вытерпеть взгляда генерала. — Убил немецкого капитана с расстояния в триста метров во время полусознательного состояния, находясь в траншее, сэр. Также убил двоих одним выстрелом, защитив наш отряд от минирования фашистами, — низкий голос негой разливается по помещению, вызывая доверие, уверенность в собственных словах. — Нам нужен опытный снайпер, — качает головой один из мужчин, бубня себе под нос. — Сколько ему, Чонгук? — Восемнадцать лет, — спина капитана всегда прикрывала его отряд, всегда он шёл первым на поражение. — Благодаря ему мы все здесь. Повалил танк. Одним выстрелом, сэр. Внимание переключается: Чонгук становится менее интересным, нежели рядовой Тэхён, который старается… правда пытается стоять по струнке ровно, смотреть каждому в глаза, пусть и по кулакам сжатым скоро кровь пойдёт, пусть и от напряжения челюсти сводит в болезненном спазме. Тэхён отчётливо слышит собственное биение сердца — быстрое, за которым не угнаться. Оно кровь качает настолько громко, что Тэхён едва ли не опускает взгляд в надежде, что это слышит лишь он, однако продолжает стоять. Должен показать, что достоин, что бы ему ни предложили. Его слишком долго мутило из-за всего того, что произошло, пока друзья, — в небе и на земле, — отчаянно сражались, не ограждая себя туманом, который окружил Кима. Он во время той вспышки перед фотографом сам себе обещал улыбнуться смерти, показать ей наконец оскал, а не только дуло Спасительницы. Поэтому терпеливо ждёт, пока начальство обдумывает, оглядывает, решается на что-то. Доверять молодым и «зелёным» нелегко, но война позволяет людям быстро повзрослеть. Ещё в начале лета Юнги и Тэхён были едва переступившими порог совершеннолетия детьми, а теперь держат на мушке противников, целятся и спускают курок. Быстро повзрослевшие дети, которые вместо мечтаний о великом будущем позволяют себе лишь иногда сомкнуть глаза спокойно, вечно повторяя, как мантру «Будь наготове». И даже сейчас он эти два слова в голове крутит, пусть и собственный страх в боли на кончиках пальцев умещает, пусть и коленки едва держит, дабы те не тряслись. Ему ещё долго предстоит становиться сильнее, ему это необходимо. Ради выживания — собственного, и друзей. — Ты уверен? — Намджун поднимает взгляд и встречается с тихой гладью, в которой лишний раз животные листвой кустов не пошуршат. — В нём — всегда, — кивает Чонгук. Эти слова разливаются мёдом в груди Тэхёна, и он наконец перестаёт дрожать. Не только внутренне, но и, оказывается, внешне его пробирал сильный озноб, пусть и под одеждой этого не видно. Капитан уверен в нём, в Ким Тэхёне, парне, что жевал грязь из луж на первых тренировках, что отходил от отряда по вечерам, потому что за семью волновался. Сейчас этот мальчик, улыбающийся через слово, стоит посреди тесной комнаты, где нет окон. Лишь маленькая лампочка, свисающая с потолка и держащаяся на честном слове электриков, освещает хмурые лица, на которых морщины залегли. И полное спокойствие, конечно же. Того мальчика по миллиметру собственная винтовка стирала, отдавая в плечо. Каждый раз, спуская курок, Тэхён ощущал себя не в том месте и не в тот час, потому что не могло быть всё так. Его ждут родные где-то в сотнях километров отсюда, но он упорно продолжает стоять рядом с друзьями. Не потому, что надо, а потому, что знает, что глубоко внутри его маленький мальчик сам нуждается в защите. Сбежать невозможно, есть только один вариант — идти напролом, пусть и навстречу пуле. Он сам себя, маленького, в охапку захватил и пообещал стать сильнее. Он сильным и станет. — Тогда, Ким Тэхён, прошу, подойдите сюда, — мужчина распрямляется, и только сейчас шатен видит у него в руках трубку, из которой идёт тонкая струйка дыма и разбивается о пространство под потолком. Тэхён послушно делает шаг вперёд, немного приподнимая подбородок. Ему нужно стать сильным. Каждое мгновение он обязан бороться со страхом перед другими, отчего-то кажущимися ему грозными людьми; он обязан смотреть не просто куда-то вдаль, а видеть цель и держаться за неё, потому что трусы отворачиваются после, а сильные смотрят до конца. Такие правила себе в голове поставил Ким — не реальность. Он в ней заблудился и её не слушает, отчаянно не хочет принимать то, как по-настоящему действуют сильные люди. — На территории ближе к северу появился снайпер, — Намджун отходит от стола, а Тэхён внимательно смотрит на карту. — Видимо, он пришёл не просто погостить. — Именно поэтому нам нужны Вы, — болотные глаза, в которых снега упали, завалив некогда цветущие яблони, быстро пронизывают Тэхёна изнутри. — Снайпер, про которого мы так наслышаны. Тэхён сглатывает. Его снова затошнило, только уже с большей силой. Он знал, что это до добра не доведёт. — Мы отправим Вас на север ближайшим поездом, а после Вам потребуется добраться до определённого места и там выследить цель, — Намджун обходит стол и останавливается перед Тэхёном. — И устранить. «Иначе он устранит Вас», — остаётся повисшим в воздухе, но Тэхён эту часть сам находит среди тишины, громко вдыхает, словно кислород, и за счёт этой фразы оживает, начинает чувствовать. Не то, как бежит кровь по венам, а настоящую липкость меж лопаток, словно он ещё до места не добрался, а пуля уже сквозь грудину прошла, задев важные для жизнедеятельности органы. Шатен старается не дышать, сглатывает оставшуюся надежду и гордость, глаз от намджуновых не отводит. Ему страшно до чёртиков, но он обещания сдерживает. Сдержит клятву Миле, самому себе быть сильным. Всё сдержит, ему просто нужно обдумать эти слова, помочь себе их принять спокойно, внутри разревевшегося мальчишку убаюкать. И выпустить наконец наружу тот характер, который ему отец подарил, наконец скалясь, словно волк, и откинуть материнскую любовь. Только это не получится. Тэхён вновь этого не понимает, отмахиваясь от реальности. Он — это он, и ему самого себя перестраивать придётся годами, месяцами, но никак не считанными днями. Он так сильнее не станет, Тэхён сам этого не понимает. Никто вокруг в мире этого, к сожалению, не понимает. Чтобы найти в себе внутреннее «нечто», которое лачугой сможет защищать от бед и невзгод мира, нужно долго сдирать мозоли на руках, вытачивать в себе выдержку и идти наперекор собственному приговору. Да, Тэхён считает, что ему сейчас вынесли приговор, а он ведь только десять минут назад сидел с друзьями за столом и узнавал в них тот былой огонь, который так отчаянно пытаются потушить все вокруг. Только вот у Юнги, Чимина и Хосока от этого пожар сильнее воспламеняется, унося за собой жизни животных и людей, что окружают их. Он лишь жалкие десять минут назад узнал о смерти товарища. — Вы поедете не одни — с капитаном, — продолжает Намджун, вздохнув глубоко. — Он Вам поможет. До шатена обрывками доходит фраза, и он притормаживает. Наконец-то. Мысли повисли в пространстве, называемым сознанием, и раскрылись прочитанными книгами перед его глазами. Он даже и не заметил, что к нему обращаются на «Вы», что его приняли как опытного снайпера, пусть и молодого до одури, но доверили такое важное задание, и он глубоко вздыхает, наполняя грудь кислородом и так же медленно выдыхает, пригвоздив к себе внимание стоящих впереди и одного позади. — Хорошо, — кивает Тэхён, подходя на шаг ближе к Намджуну и смотря косо на карту. — Покажите, куда.

***

Юнги сидит около Хосока на кровати шатена и смотрит на Пака, что расположился напротив них. Они все ждут Тэхёна. Долго, молча, страшно. Минуты тянутся невыносимо долго, а секунды — ещё дольше. Их не щадит время (как и никого) и убивает собственной продолжительностью. На деле десять минут для них растянулись едва ли не в час после того, как они зашли в эту комнату. Каждый где-то в себе, но оставил частичку собственного разума в сегодняшнем дне, чтобы не пропустить тот момент, когда Тэхён зайдёт в эту комнату и скажет, что происходит. Юнги нервно поглядывает в окно, смотрит на светлое голубое небо, которое совсем скоро начнёт постоянно дождить из-за наступившей осени. Ему не хочется видеть пролетающие вдалеке самолёты-истребители, «Чаек», таких, как у Хосока, не хочется слышать звуки стрельбы в своей голове. Потому что ему тоже невыносимо тяжело. Он тяжело вздыхает, и краем глаза видит, как за ним наблюдает Хосок, и расслабленно выдыхает. Он не верит его словам, что они «вылечат» его ненависть, не верит в то, что она может прогрессировать и распространяться слишком быстро по тканям головного мозга. Он не верит, что она сможет убить его и окружающих людей. Но опухоль действительно может. Юнги не подпускает к себе Хосока, держит на расстоянии, боится, что заразит. Что тот заберёт себе не обещанную частичку, а всю ту боль, что сконцентрировалась в голове, отправив Мина в счастливое будущее, а сам будет захлёбываться в слезах, лёжа на обугленной земле. Чон может, а Мин это знает. Поэтому не позволяет. Не позволит и в будущем. Так будет легче всем — у каждого на душе есть что-то такое, за что цепляешься отчаянно. Так вот Юнги цепляется за собственную боль и агонию, которые его подгоняют, позволяет страху в рот заглядывать и даже ощупывать бесформенное тело, ощущая под пальцами желчь, угнетения и настоящий ад. А Хосок за парнем следит внимательно: ломанные, истёсанные до алых участков узловатые пальцы, кошачий настороженный приступ и вечные мурашки по рукам. Юнги боится своего врага, но никогда этого не признает, а Чон ближе подобраться не может — он не в состоянии помочь. Он не имеет права идти против слова этого отчаянно ненавидящего так называемых «Дьяволов» паренька. Он остановится, когда тот скажет, и подойдёт ближе, когда Юнги его всё же подпустит. Между этими двумя словами Хосок будет лишь издалека наблюдать за тем самокопанием, что внутри Юнги происходят двадцать четыре часа в сутки. Пусть и сам страдает не меньше остальных. Он в небе столько смертей повидал — птицы стаями опадали и бились своими хрупкими телами о земли, воды и равнины. У пилотов есть одна простая истина, которую те знают и даже так продолжают карабкаться вверх, словно умалишённые: «Чем выше взлетишь, тем больнее упадёшь». Это для Хосока не в новинку — он сотни прощальных улыбок видел и громких высказываний — словно отчаянный крик в небе. Он не герой, не имеет суперспособностей — обычный парень с братом-лётчиком, которого так и не нашёл. Ни в штабе, ни за его пределами не было слышно о нём ни весточки, и Хосок просто отстранился от этого всего. «Пилоты умирают только в небе, — думает про себя Чон и украдкой поглядывает на сидящего рядом нервного парня. Он эту фразу ему с самого начала сказал, так и не продолжив, — а я под звёздами». Чимин глубоко вздыхает и тихо говорит, едва ли не под нос: — Как думаете, что от него хотят? — щурится светловолосый, прикусывая и поджимая губы. — Надеюсь, что ему дадут ахуенную медальку, которой он будет гордиться, — сглатывает напряжённо парень, выдыхая расслабленно. — У меня сейчас мозг взорвётся. — Не у тебя одного, — тихо отвечает Хосок, переглянувшись с этими шоколадными глазами, в которых утонуть можно. И даже когда проходит пять минут, дверь не открывается. Все сидят на местах и покорно ждут, но чуда не происходит. Звуки жизни на пару с прохладным и свежим воздухом через закрытое окно не проходят, и дышать становится постепенно нечем — воздух спёртым ароматом забивает лёгкие, голову и рот, не позволяя дышать, думать и говорить. Юнги не выдерживает первым — встаёт, словно на пружине, и громко открывает окно, хлопая ставнями о стены, потягивая носом дневную прохладу ещё не ушедшего аромата лета. Если бы он мог — закричал, насколько позволили бы голосовые связки, но вместо этого громко восклицает, направляясь к двери: — Нет, блять, я так больше не выдерживаю! — хватается за ручку и резко тянет на себя. — Я сейчас сам туда пойду, еб вашу мать. — Куда? — невинно хлопая глазами перед Юнги, Тэхён стоит спокойно, даже расслабленно, если его затуманенные чем-то непонятным глаза можно считать признаком расслабленности. — Тэхён! — Чимин вскакивает с кровати, быстро сглатывая собственную нетерпеливость и гулко выдыхая. — Ты в порядке… Ким медленно заходит в комнату, прикрывая за собой дверь, и смотрит как-то грустно: сперва на Юнги, обведя его серьёзное выражение лица, от которого ни капли не хочется смеяться, после на Хосока и, наконец, останавливается на Чимине, поджав губы. В светло-карих глазах штормом беспокойство вьёт, мечет хозяина направо-налево, в малейших движениях проявляясь: пальцы нервно теребят края одежды, желваки безостановочно сжимаются, отдавая куда-то в височную кость. Чимин чертовски волновался за Тэхёна. — Почему молчишь? — хмурится Мин, наблюдая за другом и подходя ближе, коснувшись его надплечия. — Всё в порядке? — О господи… — тихо выдыхает Хосок, и Тэхён смотрит на него. — Тебя отправляют куда-то?.. И Тэхён сдержанно кивает, медленно опуская глаза и проходя глубже в комнату. У Юнги в глазах паника, тому даже оборачиваться не надо, чтобы это понять. Он слышит его участившееся дыхание, слышит шорох одежды, которую ту смял. Ким слышит всё отчётливее, сильнее, словно всё происходит у него в голове, вскрывая череп изнутри своим давлением и импульсом в спину. Тэхён прикусывает губы и глубоко вдыхает, прежде чем начать. — Меня отправляют на север, — Юнги плюхается громко рядом с Хосоком намного ближе, нежели сидел до этого, и неверующе, сведя пушистые брови к переносице, смотрит за другом. — Устранить цель. Снайпера. — Господи, Тэхён… — Чимин делает аккуратный шаг в сторону друга. Сейчас он не кажется ему-таки израненным и избитым как тогда, перед ночью, в которой он бился с собственной болезнью. На мечах или на кулаках — неважно, он победил в этой кровавой войне. Даже без дрожащих пальцев и слёз по щекам, Тэхён выглядит расстроенным, словно его сама Неудача поцеловала, оставив свой отпечаток на чужой жизни. Чимин кусает губу, рассматривает друга и видит на этом же самом месте картину, как захлёбываясь в беззвучных безэмоциональных рыданиях парень говорил о немце и его детях. Он видит, как латал его же раны, как отдавал все бинты без задней мысли, даже не раздумывая оставить хотя бы кусочек себе. Он видел, как мальчишка, рассыпаясь, был готов упасть в его руки. Но сейчас на этом же самом месте парень, на чьих плечах тяжелая ноша многочисленных павших в бою и грустная улыбка на губах. Конечно, Чимин уже давно понял — Тэхён принял свою судьбу и лишь отмахивался от неё. Сейчас он обязательно пойдёт другой дорогой и вернётся в самое начало, помня тернистый путь, который уже прошёл. — Я отправляюсь через два дня, — Ким кусает губу, хмурится и смотрит куда-то в пол, словно пыль считает. — Я бы хотел один из них провести с вами. Прогуляться в городе, возможно? Юнги хочет возразить, устроить скандал, но растекается, когда на собственном предплечье ощущает мягкую, но сильную и тяжёлую руку Хосока. Нет, он всё-таки забирает его боль, которая всё же намеревается разрастись до колоссальных масштабов. Даже не уверен, сможет ли это выдержать его голова, в которой рой мыслей не утихает уже вот сколько месяцев, — всего лишь два. Мин сглатывает, смотрит на друга и не осознаёт произошедшего, ведь это билет в один конец. Он уедет, у них осталось два дня. На попрощаться или помолчать в тишине? Что они должны сказать, когда тот будет уезжать? — А как же… — тихо начинает Юнги. У него голос дрожит. — Генерал Ким разрешил, — кивает Тэхён и стягивает с плеч капитанов китель, совсем забыв его вернуть. Даже улыбается на мгновение, потому что появился в чужой одежде перед военачальниками, но те ничего не сказали, лишь смотрели, смотрели, смотрели… Долго смотрели куда-то в душу, пытаясь добраться до слабых мест, которых у Тэхёна было полно. Они все обнажались каждый раз, когда что-то происходило, и, стоя там, посреди мрачной, тёмной комнаты, освещаемой одной лишь лампочкой со слабым жёлтым светом, он был словно обглоданный провод, человеком с тяжёлым сердцем, на котором уместилась ещё одна койка для «мёртвого ближе к девяти утра» мальчика, поцелованного солнцем. Но на эти места почему-то не давили. То ли пропустили их, посчитав слишком слабыми, то ли Тэхён стал в позу боевого петуха, что насмешила где-то внутри генерала и двоих, уже знакомых ему Ли Чана и Ивана Петровича. Тэхён не знал. Знал лишь, что у него есть два дня, дабы собраться с силами и собственным духом, максимально восстановиться и наконец выдохнуть. Принять реальность такой, какой она является на самом деле. Начать её принимать. — И что ты… собираешься делать? — тихо спрашивает Чимин. — Тренироваться, — Тэхён делает шаг к своей койке и достаёт из-за угла прижатую к тумбе СВТ-40. — Уже сейчас. Друзья переглядываются, но поделать ничего не могут. На войне только так.

***

Он карабкается и падает, перекатывается и тяжело дышит. Из него с тяжёлым хрипом выходят собственные мучения: бок безумно болит, голова раскалывается, а слишком длинные три часа, которые он ползает-бегает-стреляет-падает уже кажутся ему вечностью. Но он встаёт. В нём что-то горит яркой вспышкой, птицей в глазах появляется и чертовски сильно колотит. У него действительно сбиты костяшки, мышцы ноют, но он вновь падает ниц и готовится ползти. Ему больно, тошно, страшно. Он чертовски сильно устал, но капитан ястребом сверху наблюдает, собственным холодом жар кожи остужает, помогает двигаться и так громко, словно гром среди ясного неба: — Пошивеливайся, давай-давай! Под дождём они вдвоём. Осень встретила Тэхёна сильным ливнем, что глушит и морозит, но отчего-то не остужает. Лишь слова, сказанные ранее, позволяют Киму стряхнуть резким поворотом головы волосы со лба — они тонкими прядками прилипли к коже, застилают глаза, не позволяют видеть ничего, кроме израненных рук, которыми он не раз по скользкому канату проезжался, которыми он не раз колючую проволоку вонзал в собственные отпечатки. Кровь, пот и слёзы. Поднимается, рывок, цепляется за канат. Скользит предательски, но Тэхён ругается, — громко, остервенело кричит ввысь, ругая сам себя, — и всё же забирается. Пресс дрожит, ноги не держат, но он продолжает, скользя быстро, едва ли для кого-то неуловимо, но точно увереннее. Он краем глаза за сверкающей сталью наблюдает, что в глазах капитана о горящее пламя точится. Чонгук за Кимом, что на последнем издыхании, следит точно и не отвлекается. Ни на капли дождя, заливающие лицо и скользящие изящными пальцами под ворот мокрой футболки, не обращает внимание на шёпот за спиной под крышей, в сухом и приятном месте. Кто-то жалеет Тэхёна, в чём он никогда не нуждался, а кто-то упрекает его за крики и чрезмерные старания, ведь заболеет, и самые страшные слова, займёт койку в лазарете, а лекарств и так не хватает на всех. Но Тэхёну плевать, Чонгуку плевать, Юнги, что с балкона наблюдает, плевать, Хосоку, курящему сигарету, плевать, и Чимину, что стоит и чистит оружие, наблюдая за этим с окна комнаты, — тоже. Всем плевать. Они за шатена волнуются, молча наблюдают и верят. Вера — самая невероятная из сил, которой наделены люди. Вера позволяет не сдаваться, вера заставляет подниматься и рваться дальше, вера — это то, что внутри. Оно до мурашек, до боли в лопатках, до тяжёлого дыхания. Вера — это то, что отнять практически невозможно, ведь она умирает последней. Это то, благодаря чему люди, погрязшие в проблемах, заставляют себя их разгребать, ведь дальше — белые полосы длиною в жизнь. Четыре пары глаз наблюдают и верят, а Тэхён горит этим пламенем. Его на собственной коже ощущает, когда хватает собственную винтовку. Пальцы немеют, но он передёргивает затвор, загружая очередной патрон, и замирает, словно до этого ни разу не бежал, как угорелый, словно крик из него не вырывался тем невероятным «нечто», что глазеющих испугало и заставило сжаться. В Тэхёне есть то, что его мгновенно срывает, и то, что мгновенно успокаивает. Как ни странно — это один человек. Он плотной тенью укрыл плечи, изодранные сожалением, собственным кителем и ведёт, возможно, на смерть, но продолжает верить. Толкает в спину, когда Ким не находит в себе силы сделать шаг, притормаживает, когда белеющие пальцы скользкими движениями хватаются за ту, что жизни отнимает. Чонгук его не просто направляет — он с ним бок о бок идёт, плетётся, если надо, и переплывает реки. Ледяные и засасывающие в свои тёмные омуты, как у капитана в глазах. Они цунами могут внезапно накрыть, показаться в ночи, испугать, успокоить, настроить. Он со своим капитаном ту самую связь обнаружил, уловил красную нить и замер, потому что она окольцовывает, когда надо, стягивает и режет, чтобы лишних движений не делал. Целится. Отдача. Десятка. Прямо в точку — других вариантов быть не могло — и Тэхён откидывается, падает на задницу в грязь и подставляет грязное лицо под холодный осенний дождь. Он смывает труд, боль, размазывает грязь и позволяет её солёным потом собственных стараний на разбитых губах ощутить. Почувствовать вкус металла и медленно, дрожа, подняться, уверенным взглядом вперёд смотря. Он костяшками разбитыми кровь с губы вытирает и глубоко вдыхает аромат дождя, падая навсегда во тьму. К капитану, что его придержит, дабы тот не ударился — подарит часть своей силы и холода, который так нужен разгорячённому шатену. Ким свои волосы пятернёй назад зачёсывает и разворачивается, под пронзающей тысячей глаз идёт к «старту», начиная заново, в сотый раз поднимаясь с колен, ведь до этого девяносто раз падал. Он про себя постоянно твердит: «Ещё, ещё, ещё…», этим дождь, гул вокруг заглушает и наконец видит перед собой тёмные глаза капитана. Он упал куда-то, отчаянно пытаясь ухватиться за то, что внутри него ярким светом горит, при этом себя не потеряв. Парень летит на невероятной скорости в пучину собственного пути, режется о терновник — спелые ягоды опадают. Он один на один сам с собой, со своими страхами. Пытается на этой тренировке под дождём их заметить, обнаружить, уничтожить. Но он продолжает лететь, жмурится и насильно раскрывает собственные глаза, потому что должен смотреть внимательно. Потому что должен идти туда, где страшно. Так ему отец говорил. И Тэхён даже видит что-то. Оно горит, излучает тепло и тянет на себя невероятной силой притяжения. Ким руку протягивает, кажется, словно вот-вот поймает, но оно запредельно близко и ничтожно далеко. Его зовут, пытаются достать из пруда, в который тот нырнул с невероятной решительностью, но не получается. Тэхён отмахивается, тянется, кричит от чего-то, что изнутри жаром прожигает, искру внутри камень о камень получая. Молнией пронзает тело, ему больно до слёз и он не сдерживается, плачет. Дождь всё скроет. Его зовут знакомые голоса: Юнги, Хосок, Чимин и капитан. Они сливаются в одно, и когда Тэхён наконец доходит до цели, видит собственное отражение — того маленького мальчика, его выдёргивают. За шиворот, бесцеремонно, касаясь загривка ледяными пальцами. Он открывает глаза, дрожа всем телом и ощущая на глазах слёзы. Сглатывает подступивший ком боли и разглядывает купе, в котором едет. Глубокая беспокойная ночь несёт его и капитана в ад метелей и мороза, где вечные погибель и страх. Ему холодно, и именно поэтому Тэхён на нижней койке, которых в купе лишь две, сильнее в тонкую простынь закутывается, вдыхая аромат пропаренного постельного белья. Он ощущает себя слишком реально — упал во тьму и испугался, кричал и бился с ночным кошмаром, в котором он свет видел. На деле же — тускло освещающая лампочка около головы капитана, что пишет что-то в собственном дневнике. Он уже видел эту обшарпанную, кожаную обложку и пожелтевшие страницы. Тэхён уже это всё видел. Морщится и дрожащими пальцами трёт лицо, обнаруживая влагу на нём — всё же плакал. Однако капитан Чон не выглядит встревоженным — значит, не кричал, пусть и во сне это было чертовски оглушающе, болезненно и чересчур реалистично. Тренировки, в точности как во сне, ему снятся уже второй день. Тэхён не против. Они помогают ему повторять, каждый раз управляя собственными сновидениями, но он уже второй день гонится за чем-то. И всегда одно и то же — не дотягивается, проливая слёзы и кровь. Ким привстаёт, глубоко вдохнув сжатой грудной клеткой, — боль расползается паутиной по рёбрам и ключицам, неприятно отдавая в кадык, из-за чего говорить что-либо тяжело и больно, к тому же. Однако его опережают те самые холодные тёмные глаза, которые он во снах своих видит, которые его направляют и до сих пор, встречаясь после тяжёлых снов с ними, он ощущает себя спокойнее всех живых и мёртвых. — Выспался? — Чонгук возвращается к записям. — Беспокойный сон, — тихо и хрипло шепнул в ответ Тэхён, прикрывая устало глаза и поджимая сухие губы. Воды безумно хочется. — Ты плакал, — капитан переворачивает страницы, подняв взгляд на рядового. — Извините, если мешал. Ему совестно. Если дойдёт до упоминания крика или жалких попыток кого-то позвать, напоминающих скулёж, он себе не простит. В поезде не они одни, а тёмной ночью люди спят, а не кричат непонятно от чего. Ким морщится, жмётся спиной в мягкую обивку купе и вздыхает хрипло — эти сны из его больше энергии забирают, нежели дают взамен. — Ты звал меня, — качает головой капитан. Вот чёрт. — Извините, капитан, — слабо выдыхает Тэхён. Он устал, только проснувшись. Потому что реальность не такая сказочная, в ней ты не такой сильный и терпеливый, как во снах. В ней тебя окружают живые люди, что желаний твоих, пока ты им об этом не скажешь, не понимают. Тэхён в этой реальности не сможет девяносто девять раз упасть и сотый подняться, потому что тяжело, чертовски тяжело. Изнутри ничего не горит фениксом, не сжигает заживо, возрождаясь после. Реальность — немного иная форма безумия. Заставляет подчиняться, чему не хочешь, и делать, что не нравится. — Когда мы одни, можешь звать меня по имени, — брюнет поднимает тёмные глаза и смотрит на растрёпанного парня. Чонгук полчаса наблюдал за беспокойством, за тихими хриплыми стонами боли сквозь сон и слезами, но не будил, как бы тот его ни звал. По себе знает — парень не заснёт до приезда. Наоборот может сделать только пуля в лоб, потому что кошмары отвратительны, кошмары — зло, их надо пережить и забыть, набираясь сил на следующие часы беспрерывной борьбы с миром, погружающимся в мрак. Чонгук эту тьму сквозь окна на сожжённых полях разглядеть может, пальцами в оружии ощутить. Даже в давящей тишине её крик стоит в ушах, она своими пальцами сжимает крепко запястья и не позволяет вырваться — прижимает и нависает сверху. Чонгук эту тьму вокруг заглушает приятным табачным привкусом на губах и ощущением рака лёгких, ведь психосоматика, самовнушение и эти глупые надписи на упаковках, которые никто не читает, делают своё дело. Чонгук тяжко вздыхает, потому что холодно, и пусть этот холод он уже давно пережил, Тэхёна чертовски трясёт. — Простите, но я не могу, — качает головой шатен, опуская взгляд и поджимая под себя колени, пытаясь сохранить тепло. — Конфеты взять ты тоже сначала не мог, — брюнет говорит тише обычного, спокойно. Откладывает дневник и смотрит на фигуру дрожащего парня. — Всё равно не могу, — качает головой Тэхён. — Вы выше меня по званию. — Я когда-то был таким же, как и ты. Не давай уважения людям, которые этого не заслуживают, — просит Чонгук, сложив руки на груди и глянув в окно. — Хотите сказать, что Вы… — «Ты». Да, не заслуживаю, — смотрит своими блестящими стальными глазами и режет, точно как во сне. — Мы равны, Тэхён. Ты и я солдаты, просто кто-то родился раньше второго. Тэхён смотрит внимательно в глаза напротив и не может уловить мотив. Хочет, копается, роется в этой воде, но понять ничего не может, потому что плески прекращаются мгновенно — тишина окружает стремительно. Он в этих глазах лишь веру в себя и свой отряд видит, несокрушимую силу и лёд, который невозможно растопить, а Тэхён не пытается. Он не лезет к капитану — тот для него непреодолимая стена, по которой Ким карабкался и падал, пытаясь понять. Падал, падал, падал… и отбил в конце себе всю спину. — А зачем Вы… — На «ты», Тэхён. Тэхён откашливается, продолжая: — Зачем ты чёркаешь в дневнике? — из-за обращения в груди ощущение, словно что-то падает. Потому что в новинку, потому что непривычно. Потому что чертовски по-другому. Чонгук ухмыляется, издаёт короткий смешок, тяжело вздыхая и закрывая до этого открытый дневник. На секунду Тэхён осекается, одёргивается подальше от маленького столика в купе и вжимается спиной в стену, закутывая себя подальше от ночного холода и страха, затаившегося монстром во тьме. — Я чёркаю по одной каждый день, а рядом пишу цифру, — брюнет смотрит в окно, сам в китель зарывается практически с головой. Тэхёну пришлось его отдать до того, как совесть перегрызёт глотку. — Зачем? — мягко интересуется Тэхён, и его это любопытство за нос пальцами хватает, пытается ближе подтянуть. — Каждый день? — Каждый день, — согласно кивает капитан, усмехаясь любопытству подчинённого. — Чтобы знать, сколько продлится весь этот кошмар. Тэхён и правда выглядит, словно Чонгук, лишь внешность другая. Точнее, он выглядит так, как Чон выглядел раньше: любопытный, уверенный, иногда напуганный, в какие-то моменты истощённый, но всё так же продолжающий где-то глубоко внутри гореть. Чонгук так больше не может. Ему крылья вольной птицы обломали, заставили смотреть, пожинать плоды собственной наивной юности, собственной доброты. У него даже колет где-то около левой лопатки, прорываясь к сердцу. Старая забытая рана даёт о себе знать в такие спокойные мгновения, когда общаешься и не чувствуешь подвоха, когда со спины не подходят, когда тепло и в рюкзаке есть паёк. Когда на готове оружие. — И сколько уже… чёрточек? — тихо спрашивает Тэхён. Чонгук прищуривается, большим пальцем мягко открывая вновь дневник и заглядывая в последнюю запись, где около аккуратной чёрточки всё таким же аккуратным почерком написаны цифры, и он их мягко, тихо озвучивает: — Семьдесят три, — качает головой брюнет и бегло кидает взгляд на подчинённого. Щурится, разглядывая. — Так… мало? — Это не мало, Тэхён, — прикрывает глаза Чонгук. — Это вообще не мало… Семьдесят три дня бесчисленных скитаний и болей, что за тело выходят, на других перебрасываются и застилают им пеленой глаза. Это всё уже сквозь голову проросло. Плоды спеют и падают прямо под ноги гнилыми яблоками, грушами и другими фруктами, которые сейчас найти равносильно богатству, высокой зарплате или, в конце концов, покою. Миру во всём мире. Чонгук эти семьдесят три дня не один переживал. Со всем миром выживал и страдал, боролся и падал на колени рядом с трупами. Он с новым отрядом в огонь и воду шёл, терпел боль и крики, некоторые перенимая на себя. Больно, ужасно, непонятно. Чонгук это всё в лицах парней юных и глупых читал, но после, на смену этим эмоциям, пришли решительность и непонятно откуда взявшееся рвение биться о стены птицами, разбиваться и бороться до конца. Брюнет ими всеми дорожит, но слова лишнего не скажет. Не спустит их с трепещущего поводка, благодаря которому они все настроены решительно. Подпустит ближе — загрызут его, а выпустит на волю — глотки рядовые будут грызть друг другу. Чонгук лишь прикрывает глаза, возлагая большие надежды на светловолосого парня, которого все в отряде единогласно назначили командующим. Отчего-то у Чонгука за этого паренька сердце болит. Этот вечно задумчивый взгляд куда-то в небо, постоянная улыбка, пусть и измученная на лице. Неужели этого не видят сотоварищи? Неужели не видят, как руки Чимина дрожат, когда тот решения принимает, забирая себе всю каторгу и мучения провинившихся солдат. И Чонгук вздыхает понимающе, потому что добра в нём больше, чем в ком-либо. Он по битому стеклу шагает и улыбается своим друзьям, чтобы те не боялись, шли за ним в обуви. Неужели никто не видит его страданий? — Мы почти приехали, — Чонгук смотрит в окно и видит вдалеке красные огни вокзала. — Сколько мы будем в пути? — Тэхён пытается озирнуться, посмотреть на приближающийся пункт назначения. — Без учёта внезапно ухудшившейся погоды должны были полторы недели. — Сколько?! — Тэхён глаза широко раскрывает, поджимая губы. — Шучу, — Чонгук улыбается шире, легко посмеиваясь, и Тэхён замирает. Эта расслабленность со стороны всегда собранного капитана кажется Киму тем сокровищем, как для Юнги океаны и женщины. Как для Хосока полёт, а для Чимина счастье в глазах остальных. Тэхён нетерпеливо облизывает губы, потому что смотреть на это и не смеяться самому отчего-то обидно, но он переживёт, потому что чертовски уютно в этом купе с одной единственной тусклой жёлтой ночной лампочкой. Его покачивает, убаюкивает, но спать не хочется ни в какую. Напряжение, бывшее здесь несколько минут назад, испарилось, как и границы с «ты-Вы». — Дня четыре, наверное, — Тэхён расслабляется, опуская плечи. — Ну и неделю выслеживать цель. — Капитан! — хмурится Тэхён, восклицая. Ему это не нравится, и его это не устраивает до дрожи в коленках и непонимания, каким образом они едут на задание с двухдневным сухпайком, когда цель выслеживать придётся неделю, а то и больше. Как они могут в обычной форме с лёгкими подкладками под кителями ехать в такой мороз и холод на начале осени, когда погода стремительно ухудшается, а на севере лето слишком быстро улетает и из минус пяти всё резко может превратиться в минус тринадцать, а то и ниже. — Тэхён, — внезапно воздух накалился. Тэхён буквально ощутил запах озона и разряды молний. — Ты снайпер. Мы едем за жизнью другого снайпера. Ты знаешь, что это такое? Тэхён медленно отрицательно качает головой. — Это когда ты лежишь, не двигаясь, пять дней. Не ешь, не спишь, не дышишь, потому что лишний шорох — ты труп. Это когда ты разгрызаешь собственную руку, чтобы не отключиться, потому что невозможно. Ты голоден, тебе хочется кричать, потому что какое-то насекомое ползёт по твоему лбу и щекочет его, кусает, оставляя скопления десятков красных точек. Это выдержка, которая вознаграждается жизнью и онемением конечностей, госпитализацией с обморожением. Это такая жизнь, Тэхён, и то, что ты меток и мал тебе лишь на руку. Тэхён слушает, не перебивая. Собственное сердце, кажется, замерло. — Если ты не справишься — ты не вернёшься к друзьям. О тебе наслышаны. Не только в штабе, но и за его границами, а знаешь, что это значит? Значит, и у них есть ты. Ты на прицеле, Тэхён. Из живых доселе снайперов, которые сумели повалить танк, есть только двое. Ты и Людмила Павличенко. Вы — наша надежда. Тэхён смотрит в тихие омуты и верит. Отчаянно верит и так же дрожит. Он — надежда.

***

Юнги почему-то чувствует себя самым брошенным человеком на земле. Он сидит на балконе, на котором нашёл Хосока, и грустно смотрит в небо, считая звёзды и всё так же мечтая никогда не увидеть ещё одну новую. Ту, которой он мечтает, Хосок никогда не станет. Юнги злится, поджимает губы и внутри вскипает, сам с собой внутри разговаривает, потому что душно, а прошедший под вечер ливень не остужает. Только масло в огонь подливает. Огонь этот не чтобы отогреть, а чтобы сжечь. Мин в нём горит, в собственной ненависти плавится и хватается руками за голову. Он хочет исчезнуть вместе с собственными болезненными мыслями. Это действительно онкология. Она в него шипами роз впилась, руки сковала, не позволяя дёрнуться. Эти шипы никто не срежет, если только не Юнги, но именно благодаря ним он держит себя на плаву, не сходит с ума. Сойти с ума звучит куда разумнее, чем продолжать бороться в этом гнусном мире. Парень хочет сорваться. В бег, мотать круги и громко плакать, кричать от злости и гнева на мир, на людей вокруг и падать, обязательно обезоруженным, потому что выпустит пулю в висок. Заглотнёт дуло и нажмёт на курок, потому что не может. Он медленно, но уверенно идёт ко дну абсолютно один. Вязнет в водорослях, в голове мутнеет из-за давления и, раз так больно, он уже не понимает, на какой глубине. Чем ниже — тем холоднее, тем давление сильнее. Оно грозится глаза лопнуть, позволить нахлебаться воды и умереть беспокойной, жестокой смертью в предсмертной агонии. В такой умирал Тэён? Он винит себя. Чертовски сильно винит, мечется уже который день и не может себе просить этот грёбаный выбор помочь другим людям, которых он никогда не знал и знать не должен был. Он помог человеку, что фыркнул, когда его друг умер с оглушающим звуком выстрела. Он фыркнул, а Юнги ему воду и повязки менял по просьбе врача. Никто не виноват. Только Юнги. Он должен был и в тот момент огрызнуться, послать и сидеть около Ли, следя за состоянием. Но он отошёл, и карточный домик сдуло ветром, разрушило то, что едва держалось. Вспоминает в кошмарных снах обрывками и громко кричит не в состоянии заплакать: оборот, нездоровая улыбка, пистолет у виска, выстрел, безжизненное тело. Веснушки красными пятнами по стенам, боль алыми дорожками по вискам и за шиворот. Сила мягким телом по кушетке. Тэён улыбался, смотрел в перепуганные шоколадные глаза замершего на месте Юнги и говорил. Что-то бессвязно шептал перед самым сложным решением слабого человека. Лёгкого на подъём, искреннего, смеющегося и поднимающего командный дух человека. Юнги узловатыми пальцами цепляется за прутья на балконе и едва держится, опускаясь на колени и раскрывая рот в беззвучном крике. Его это душит так же, как и Тэхёна желчью после трёх смертей в один вечер. Он хочет кричать, орать, стонать от боли, потому что чёрт возьми, до коликов в животе и дрожи в коленях. Его маленькое хлопчачье тело едва удерживают цепкие пальцы на чёрном металле. Он себя едва в этом мире держит и кричит. Молча кричит от боли. А кто услышит? — Юнги… — тихо, как утреннее солнце среди розового неба. Хосок услышит. Хосок пойдёт на звук, который глушит, как камень рыбу в озёрах, и увидит такого сломанного, кричащего в никуда парня. Хрупкого, разбитого, измотанного. Юнги его не заметил. Не почувствовал аромат табака, не ощутил в воздухе холодок среди ливня, не услышал собственного имени из уст пилота. Потому что он хватается за душу, сминает собственную футболку, которую залила кровь его друга. У Юнги перед глазами то, как он беспомощно в какой-то непонятной конвульсии пытался мёртвого в сознание привести, поднимал и к груди прижимал. По имени звал… Тэён, Тэён, Тэён… У него это имя на руках выбито, Мин это шептал в ознобе и лихорадке, словно умер он. Секунда на выстрел, и вечность на сожаления. Вторая рука медленно сползает по прутьям, и Юнги скручивается в позу ребёнка, зажимается на грязном, осыпанном штукатуркой из коридора балконе. Не ощущает себя. Чувствует лишь сожаление, сжирающее его с костями, перемалывая внутренности и наслаждаясь этими криками. Немыми, громкими в голове, криками. Он плачет долгие пять минут, и Хосок наблюдает. Не делает шагов вперёд, потому что поражён, потому что шок и потому что больно за Юнги. За парня, у которого шоколад вместо глаз, мат через слово и настоящее рвение уничтожить врагов. Детские мечты, детские привычки и детское мировоззрение. Хосок его как карту изучил и продолжает находить потаённые места, которые Юнги никому не показывает, скрывает от чужих глаз и посреди ночи выходит из комнаты. Зовёт плачем, останавливает криками. Этот парень потерялся среди мрака. Ложка мёда в дёгте. Пилот аккуратно поднимает парня на руки, когда тот скручивается в безмолвного эмбриона, кусая израненные губы, открывая новые ранки и не позволяя зажить старым. От Юнги пахнет сладким летом и безоблачным будущим, за которые тот платит собственной душой. Юнги больно, а Хосоку за него — вдвойне. — Ты замёрз, — тихо шепчет Хосок и прижимает к себе дрожащего Юнги ближе. — И устал. Констатирует факты, и Юнги на них реагирует, до сих пор находясь в ненавистном ему тысяча девятьсот сорок втором году. Мин уже давно этот год прозвал часом собственной кончины, потому что не может больше, потому что не выдерживает давление чертовски низко опустившейся луны, звёзд, неба и накрывшего с головой отчаяния. Он своими покрасневшими опухшими глазами, на одном из которых синяк виднеется, смотрит на Хосока. В нём он видит защиту, поддержку, которая его на ноги поставит. Но не сегодня. Сегодня он предпочтёт умереть самой мучительной смертью взамен на вечное спокойствие мальчика, что поцеловало солнце. Парень жмурит шоколадные глаза и его лицо искажается в гримасе печали, приправленная солёными слезами. Они вновь бегут по его лицу на перегонки, испаряясь за короткими волосками на висках, щекоча уши. Юнги себя в руках Хосока беспомощным ощущает, едва чувствуя сейчас что-либо. На грани собственного разрыва сознания. Это что-то, напоминающее летящую навстречу шизофрению. Разлом, перелом внутри. Он с этим ничего сделать не может, зато может Хосок. И он кладёт Юнги на кровать, смотря в эти напуганные уставшие глаза, обрамлённые красной рамкой слёз. Настоящая картина разлитого шоколада во тьме. Чон отстраняется, а Юнги так отчаянно хватается, дёргаясь навстречу. Его ломит, одному неимоверно холодно на такой глубине, и он эгоистично хочет Хосока затянуть за собой. Ему страшно, больно, обидно, тошно. Но он тянет, заставляет себя обнять и дрожит в очередном приступе рыданий. Подкатившая так внезапно истерика, как предатель, вонзает нож в спину, оказавшись обнаруженной. Человеком, перед которым Юнги совсем не хотел оказаться слабым. Сдерживал себя, нервировался, глотал боль, когда Хосок всё замечал. Всё до единого. Хосок Юнги на ладошке держал, а тот отворачивался, словно думал, что его в зеркалах расставленных повсюду видно не будет. Что не будет видно его обглоданную войной душу, которую тот в экстренном порядке штопает, словно лоскут какой-то драгоценной ткани. Памятной, дорогой вещицы. Один об иголку пальцы ранит, ведь никто его не учил, не объяснял, как это делается, а Юнги упорно продолжал, продолжал, продолжал… Изранил все пальцы и всё равно продолжал колоть, пытаясь неподходящими нитками сделать всё аккуратно. Хосок его нежно прижимает, гладит по вздрагивающей спине и в тишине слышит разрастающиеся стоны уныния, сконцентрировавшиеся в его голове. В ночной тишине он, как птица с чёрными крыльями, окутывает Юнги, прижимает ближе и хочет плакать вместе с ним. Однако ради Юнги же не позволяет и слезинке упасть. Вместо этого он нежно шепчет Юнги, что всё будет в порядке, и Мин на дне озера перестаёт ощущать давление, вдыхает воду. Она — прямиком в лёгкие. Захлёбывается, но в родных объятиях. Хосок — родной, его руки — родные.

***

Тэхён повидал многих. Грустных и счастливых людей, что всё ещё пытаются в таких жутких условиях сохранить брак, семью, отношения. Пытаются сохранить дружбу и в порванных шарфах, в щербатых улыбках Ким видит настоящий восторг от обычных объятий, жгучий ужас от любого шороха и надежду… Они все, — дети, женщины, мужчины и старики, — смотрят на Тэхёна и Чонгука, словно уверяют себя в настоящем спасении. В том, что небеса услышали их мольбы и отправили им двух ангелов хранителей, а Чонгук на это лишь шатена дёргает, мягко направляя за собой, прося не реагировать. Прося не привязываться. Не рассматривать лица, не запоминать цвет глаз и шрамы на щеках. Не следить за пробегающими мимо замёрзшими котами, которых дети к груди жмут, и не видеть в каждой вещице дырку, потому что не помочь им. У Тэхёна денег нет, а всё, что он сейчас имеет, — шарф и тёплые носки, — благодаря Чонгуку. Как бы Ким ни упирался, как бы ни просил не платить и оставить эту глупую затею, капитан ставил перед фактом — если Тэхён умрёт, никто скучать не будет по глупому мальчишке, который отказался взять себе шарф, когда выпала возможность. Они в пути уже неделю. Из города в город, по горячим следам, по слухам и перепуганным взглядам. Под ногами снег ощущается слишком громким источником звука. Чонгук научил его: ходи бесшумно, ступая на носок, но концентрируя вес по центру. Будь хищником, чтобы не обнаружили. Тэхён жутко мёрзнет, однако ничего не говорит. Голодает и всё равно оставляет паёк не тронутым, потому что знает — когда начнётся обещанная Чонгуком слежка, еда обязательно пригодится. Всё в груди выворачивается, когда капитан молча мимо взмолившихся стариков проходит, которые им вопросы задают. Спрашивают, пытаются понять, защитят ли их. Чонгук всегда отвечал парню: «Мы никому не можем обещать», а у самого кулаки сжаты. Тэхён понимает, но плетётся следом, взяв за привычку не обещать. Глаза периодически слипаются, тело тащит вниз и хочет прибить к укрытой пушистым и громким снегом земле. Ощущение, словно весна не наступит здесь никогда, а подснежники не взойдут с первым дуновением тёплого ветра. Здесь такого не бывает. И никогда не будет. Далёкий север, позабытый богом и войной. Здесь воевать страшно, а если кто-то и решится — должен быть вооружён и подготовлен до зубов. Главное подготовить самое главное зло — людей. Тэхён сглатывает, когда они с Чонгуком проходят ряды пабов на улице, где когда-то, в невоенные дни, могли гулять счастливые люди, согревая себя алкоголем. Повернув голову, Ким видит труп. Окоченевший, изуродованный погодой труп, и подбрасывает на спине тяжёлый рюкзак, быстро отворачиваясь. Это не его вина, не его война и не его проигрыш. Он просто следует за Чонгуком. Проходя не первый город, Тэхён медленно теряет надежду в то, что сможет в таких ужасных условиях победить того, кто, возможно, старше, опытней, хитрей, шустрей. Тэхён в этом не сомневается, но выдыхает и сменяет пластинку в собственной голове на приятный аромат еды в какой-то забегаловки, в которую они зашли. Тёплый воздух мгновенно обдувает щёки, с сапог на ковёр падает хлопьями снег, и они с Чонгуком обтрушиваются, словно собаки, помогая себе руками. Шатен выдыхает и смотрит на капитана, что вновь лезет во внутренний карман, где у него лежит маленький дневник и кошелёк. Из такой же тёмной кожи, что и обложка записника. — Что хочешь поесть? — тихо спрашивает Чонгук. Он уже давно понял, для чего бережёт паёк Тэхён. — Я не голоден, — врёт, не краснея. Его этому вновь научил Чонгук. — Может, с другим мои же приёмы сработают, но не со мной, — тёмные глаза цепляются за розовеющие уши и щёки на морозе, за жаркое дыхание. — Чай? — Давай, — соглашается всё же, присаживаясь за стойку и снимая с себя военный рюкзак, опуская его. Капитан делает заказ и садится рядом, стягивая со смоляных волос шапку и вытрушивая с неё снег. Он прикусывает губу, глянув на Тэхёна. Тот кажется беззаботным, но всё таким же напряжённым как в общении, так и в действиях. Но Чон его не трогает, позволяет привыкнуть к условиям, в которых их может бросить жизнь, а после хмурится, когда Тэхён неотрывно следит за двумя женщинами недалеко от них. Им ставят парящие чашки чёрного чая, желая приятного чаепития. В заведении пустовато: двое военных, один человек за барной стойкой, видимо, владелец, и две шепчущиеся женщины, которым за сорок. Одна из них плачет. — Его нашли мёртвым, — тихо хрипит женщина, но в тишине её отлично слышно. — Застреленным. — Анна… — высокий голос второй женщины режет слух. — Боже, как… — В горе. Там застреленный. Точно между глаз, господи, у него… закатились глаза и… — Тшш, — быстро оглядывая, вторая женщина замирает, когда видит двух военных. Они общаются друг с другом, словно вообще их не заметили. Но Тэхён тихо говорит, искренне улыбаясь капитану, создавая ощущение, словно они общаются о чём-то невероятно смешном и обыденном, пока уже вдова рассказывает про собственную потерю. Тэхён впитывает в себя искусство снайпера как губка. Чонгук доволен. Дойти до гор, о которых говорили женщины, занимает ещё три дня. Все эти три дня у Тэхёна коленки подгибались, он себя в отражении звёздного неба видел и умолял придать сил. Чонгук эти молитвы слышал и кратко отвечал, что поможет и будет рядом. В такие моменты Ким в глазах напротив видел боевую готовность сорваться и прикрыть собственным телом Тэхёна от чужих глаз. Но даже так он продолжал его обучать. Обучать искусно действовать, хитрить, мудрить варианты того, как убивать. Пусть Тэхёну противно, пусть он в жизни никогда не убьёт с уверенностью человека, но что-то цокает. Это часы, обозначающие его скорую кончину, если он не примет тот факт, что ему придётся убить немецкого снайпера. Коллегу, можно сказать. Устрани цель, иначе она устранит тебя. Под утро Тэхён и Чонгук почти доходят до вершины. Тэхён слышит собственный крик в голове о том, что он этого не сделает, не сможет, а после появляются картины, как он тогда, перепуганный, думал абсолютно так же. Думал, что Чонгук перепутал, что не ему должна была достаться эта роль. Что она вовсе не ему принадлежит. Он бежал от реальности, а теперь запутался в сетях и расставленных ловушках. Он постоянно думает о друзьях. Как они? Всё ли с ними хорошо? Тренируются ли и, по приезде, увидит ли он их в штабе? Тэхён закрывает глаза. Ощущает в руках три с половиной килограмма собственной жизни. Свою Спасительницу. Целится. Отдача. Дикий олень падает, а оглушающий звук выстрела проносится по всей окрестности. Птиц здесь нет, лишь тишина и метели по ночам. Тэхён уверенно смотрит, медленно из-за кустов встаёт и переводит взор на Чонгука, кивающего головой. Капитан выглядит так, словно гордится, но всё ещё опасается показывать это. Однако в прохладном металле, что во взгляде брюнета до сих пор существует, Тэхён видит собственный блеск. Его этими ножами по спине полосовали, заставляя идти вверх по крутым склонам. Его изрезанные плечи толкали ещё около штаба, заставляя под дождём под проволокой ползать. Его этими изрезанными плечами к себе прижали, спина к спине на ночном дозоре, когда сил подниматься просто не было. Им нужно было отдыхать. Тэхён становился сильнее. День за днём, час за часом он держал винтовку всё крепче, прижимая её, как то, что убережёт не только него. Что не просто отнимет жизнь, а подарит шанс кому-то другому. Женщинам, живущим здесь, и их мужьям, что так опрометчиво охотятся; своим друзьям и их улыбкам в штабе. Этому мужчине, во взгляде которого холод обжигает сильнее любой Сибири. Генералу и другим капитанам, в конце концов. Тэхён сглатывает и медленно подбородок чуть выше вздёргивает, внимательно смотря на убитого с первого выстрела оленя. Вешает винтовку на плечо и просто проходит мимо, поднимаясь всё выше. Он — надежда. Он обязан быть сильнее. «Если ты не можешь найти силы бороться за себя, борись хотя бы за них», — так ему сказал Чимин. И Тэхён ищет эти силы. Он за ними гонется. Выходит наверх, ощущая на лице поток сильного холодного воздуха, смотря внимательно. Ищет любое колыхание кустов напротив, ощущает местность вороньим слухом, наблюдая свысока и медленно опускается на колени, после ложась на живот, ставя винтовку и дожидаясь. Ждёт, пока кровь замирает в венах, коченеют конечности. Ждёт, пока Чонгук рядом ложится, наблюдая внимательно за Тэхёном, глаз с того не сводя, пока сам Ким мишень пронзительным взглядом ищет. Ждёт, пока враг клюнет на наживку. Три часа, пять часов, двенадцать… День. Следующий. Он чертовски сильно замёрз. Чонгук тоже. Тэхён кусает свои пальцы дрожащими от холода губами. Его замело снегом, тело едва ли не ощущается, но утеплённая одежда позволяет дышать горячим воздухом в шарф и ощущать, как со временем на том появляются кристаллы снежинок. Пытается размять пальцы, и они едва слушаются. Знает. Прекрасно знает, что за ним так же следят, проделав этот тяжёлый путь, и лишь ждут, когда Тэхён сдастся. Но перед глазами мелькают родные, близкие, друзья, капитан, генерал. Не верящий в сказки Джин. Они все перед глазами мелькают, пока Тэхён без сознания лежит, а Чонгук упорно следит. Холодно, холодно, холодно… Тишина накрывает с головой. Тэхёну снится, как они с ребятами по городу гуляют и Юнги зачем-то покупает себе блокнот за то небольшое количество денег, что у него было. Всем было интересно, зачем, но Мин не отвечал, дерзко улыбаясь в лица и скалясь Хосоку в глаза. Эти глаза во снах Тэхёна быстро становились кровавыми, и он просыпался. Будил Чонгука и продолжал следить. Дрожал, снова засыпал и вновь просыпался. Они кормили друг друга, чтобы выжить. Подносили ледяную воду из фляги и жалкие печенья. Это поддерживало их — вера друг в друга. Чонгук, пусть и собранный всегда, такой же человек. Который замерзает и не позволяет себе заснуть, так же лёжа с винтовкой и выискивая цель, когда сам Тэхён не в состоянии был находиться в сознании. И наоборот. Огонь Тэхёна грел в этом аду Чонгука, а холод капитана вытягивал из дрёмы стрелка. И он увидел его. Сидел перед винтовкой и смотрел на него через собственный прицел. Он целью помечает лоб, кровавый крест рисует и наконец замечает… Это старый дед. У него сивая борода инеем покрылась, а слёзы обратились в лёд на белом сморщеном лице. До него не добраться, он среди невозможно большого количества горных камней и кустарников скрылся. На секунду солдат даже удивляется, как он его заметил, но всё же устало прикрывает глаза, морщась. Тэхён дрожит и искусанной до крови рукой собственный лоб трёт, оставляя тёплое пятно. Он замёрз, изголодал и абсолютно без сил, но опирается дрожащими руками о землю, словно о стекло. Снег руки режет, полосует, шрамы оставляет и зазимок, что грудой на Тэхёне лежал, быстро скатывается к пяткам. Он словно чужими глазами себя видит: в прицеле, истощённого и ни капли не напуганного. В собственных глазах бушующая вода камень точит, а солнце раскаляет волны до кипятка. В нём феникс собирается сейчас сгореть, подставляя грязное дрожащее лицо под пулю, чуть ниже крестика прицела. Он видит его, видит замешательство, как старик непонимающе выглядывает своими грозными глазами из-за кустов. Тэхён дрожащие пальцы в кулаки сжимает, смотрит стеклянными глазами с размазанной по собственному лбу крови. Он сам из себя мишень сделал. Указал, куда целиться. Устал. Выстрел.