213

Он знал, что что-нибудь случится, пока его не будет. В страшных снах, что даже сквозь мглу пробивались монстрами, видел и слышал, как друзья кричат друг на друга, как расходятся по разным углам, безжалостно раня. Тэхён знал об этом, потому что в такой момент хочется разбежаться и влететь в стену, стать атомом, улететь куда-то далеко и не возвращаться, потому что подобного быть не должно. Только не так, когда вместо ясных глаз он видит равнины, что из-за выплаканных слёз и исчезнувших чувств стали пустынями. Только не так, когда вместо широких улыбок — зыбкая дрожь по телу и крепкая хватка на плечах, пусть и больно, но Тэхён не оттолкнёт, ведь за него цепляются, словно за замок, которым скрепили ту треснувшую, не выдержавшую напряжения дверь, ограждая друзей от реального мира. Возвращая их в то мимолётное счастье длиною в восемнадцать-двадцать лет до этого. Странно, но кошмары люди запоминают отчётливее: шепчутся, передают их дальше и слагают баллады, пишут книги о них. О кошмарах помнят, а о хорошем вспоминают реже, нежели о цвете собственных глаз. Хотя это то самое «хорошее», что двигало их дальше. Мысли и мечты о чём-то прекрасном и до закрытых без тревоги и страха глаз умиротворяющем. Именно о таком парни думали, когда ехали в злополучном поезде, что их и привёл на порог собственной войны внутри себя. Тэхён с ней еле справляется, а, глянув на парней, ощущает, что они — вовсе нет. Что их срочно нужно поднять с колен, в заднюю часть которых ударили прикладом и заставили сдаться, перед этим пытав. Тэхён отчётливо по глазам читает то отчаяние, что поселилось внутри них. Видит, как блёстки, словно рассыпанные детьми, сдул ветер, перед этим породив невероятно сильную бурю и содрогая измученные этим голодом души. Голодом по светлому, прекрасному чувству свободы, счастья, которого друзья не ощущали вот как уже четвёртый месяц. Дрались, бились, умирали внутри и возрождались телом, поджигая свой дух. То, что происходит внутри них, скрыто от множества глаз, но понятно лишь небесам и чему-то необъёмному. Тому, чего коснуться не в состоянии ни один человек, чего ощутить подушечками пальцев невозможно. Зайдя в холодную комнату, которую шатен делил с Чимином до того, как уехал в холодные города, он сразу взглядом зацепился за отставленную в угол гитару, за невероятный порядок и тишину, а главное — за пустоту. Оглядываясь и пробегая светло-карими глазами по комнате, он не словил ни одной паутинки, зато на себе иглами сквозь кожу почувствовал эту удушающую грусть, засевшую здесь злым призраком. Чимин с этим существом на «ты», без монологов и красивых слов. Он с этим призраком в гляделки играл, пока Тэхёна не было рядом. — Ты решил взяться за гитару? — скинув с плеча портфель, Тэхён отставил его на застеленную кровать. — Месяц назад начал, — улыбается Чимин, опираясь бедром о скрипучий стол. — Надо же было как-то коротать тихие вечера. — Никто не жаловался? — На отвратительную мелодию? Тэхён мягко смеётся, а Чимин за эту улыбку хватается и вытаскивает себя из вечной мерзлоты, в которую окунулся. Его руки всё такие же тёплые, но холод пробрал до костей, заставив зубы беспрерывно стучаться друг о друга. Пак себя руками тёплыми согреть не мог, но один взгляд и квадратная улыбка друга позволили почувствовать лето, тепло и покой, которых парням так не хватало. Которые они выронили, словно тарелку, и та разбилась о пол, когда они вновь отправились на битву. В которой у одной из сторон побывает на пороге смерть, прося свою цену. Выставляя её запредельно высокой. — На прекрасную, я бы сказал, — Тэхён плюхается на твёрдую койку, отмечая, насколько же всё-таки были мягкими одеяла в доме Янины. — С чего ты так уверен, что я хорошо играю? — У тебя по-другому не может быть, — Ким медленно стянул с плеч китель, поморщившись. — Синдром отличника — дело такое. — У меня нет синдрома отличника, — складывая руки на груди, говорит светловолосый. Есть. Конечно же, есть. Иначе откуда бы ему такое рвение быть лучшим, быть лидером, равняться на капитана и видеть в нём несокрушительный идеал мужчины, вокруг которого будет лишь щит, что защитит его и окружающих. Чимин о подобном лишь грезит, но своими тёплыми руками по миллиметру выбивает мускулы на руках, по тону настраивает людей голосом и ведёт их туда, откуда выхода, казалось бы, нет и быть не может. Но Чимин вёл и продолжит вести, погибая первым вместо всех остальных, подставляясь щитом по непонятным причинам. Копирование Чонгука? Нет. Что-то большее. — Что это? — скользя плавно взглядом по пальцам Тэхёна, светловолосый наконец замечает перебинтованный живот. Шатен глубоко вздыхает и смотрит на собственное тело, видя вместо медовой кожи до невозможности истощённую войной оболочку, на которой в скором времени живого места не останется такими темпами. Каждая рана осталась маленьким шрамом — невидимой полоской для других глаз и красным контуром для Тэхёна, чьё тело уродуют обстоятельства и закаляет судьба, готовя нечто серьёзное, о чём сам Ким пока не догадывается, и молит всё те же беспощадные небеса, звёзды и силы о помиловании. Его и друзей, важных и дорогих ему людей. Просит помиловать капитана, ведь тот пережил многое, пусть и не говорит никому, не выдавая ни слова. По глазам, по движениям, по исцарапанным рукам весь длинный путь Чонгука Тэхён собственными глазами прослеживал. Его испытания венами по коже, холодом по глазам и твёрдостью в ногах. Его путь — страшная, нераскрытая тайна, о которой Тэхён боялся спросить и боится до сих пор, не решаясь даже поднять данную тему. Он боится, что она для капитана покажется чем-то не просто ранимым, а смертельным. Ни разу Тэхёну на глаза тело капитана не попадалось, ни один шрам кроме тех, что Чон не скрывает, не был уловлен цепким взглядом парня. Вместо этого Тэхён слышал лишь наставления, тихие, холодящие сознание слова о том, что привязываться нельзя. Вечно только это и слышал. Его самая главная травма — на сердце. И она отчего-то связана с привязанностью. — История длинная и неинтересная, — отмахивается Тэхён, нарочно замуровывая в себе те последние секунды, пока он не почувствовал всеобволакивающий вакуум. — Тэхён… — тихо выдыхает Чимин и аккуратно подходит, садясь перед ним на корточки. — Можно я гляну? — Я сам, — останавливая тёплые руки друга, Тэхён немного отодвигается. — Не ёрничай, — Пак хмурится. — Ты даже боишься глянуть туда. Тэхён выдыхает — он проиграл. У Чимина голос поменялся: стал более чётким, зрелым, словно тот раздаёт команды. Он всегда таким был, но прятался за доброй душой и невероятно искренней натурой обладателя пухлых губ. В голосе, что Тэхён слышал до этого, были нотки неуверенности, мягкости — сейчас их стёрли десятки пар армейской обуви, со свистом заглушили пролетающие пули. Но Тэхён улыбается, потому что у Чимина в глазах уверенность за собственные действия, всё та же невероятная искренность и море волнения, от которого волны бьются о скалы — медленно внутренние камни точат. — Рассказывай, — Чимин, как и месяц назад, смотрит на раны друга, теперь уже снимая бинты. — Было страшно? — Было холодно, а не страшно, — тихо начинает Тэхён, прикусив губу, дабы не шипеть от действий друга. — Чем ты собираешься перебинтовывать или… что ты собираешься делать? — Пока тебя не было, многое произошло, — отворачивается Чимин и тянется к собственному рюкзаку. — Я в лазарет тоже попадал. — Из-за чего? Тэхён едва не подскакивает, видя перед собой светло-карие глаза друга, отчего тот начинает улыбаться. Его глаза-щёлочки и пухлые губы с ямочками на щеках успокаивают, заставляют осесть обратно на место и глубоко вдохнуть, чтобы привести внутреннюю тревогу в узду. Тэхён сканирует метким взглядом быстро, проверяя наличие дыр на одежде, пятен от крови, но видит лишь чистейшую ткань, мягкие, блондинистые волосы, которых не коснулась пыль и грязь, и всё то же довольное выражение лица. Чимин не может не сказать, что ему приятно. До дрожи по коже, до пульсации в голове из-за волнения друга, из-за его мечущегося по его фигуре взгляду. Чимину душу греет это его детское выражение лица. Лицо мальчика, что пережил в два раза больше, нежели сам Чимин, излучает до сих пор тепло, а сам Пак посмел… ударить друга по лицу, сорвавшись так легко. Надо будет извиниться. Но перед этим он этого парня, недавно размазанного по стенам собственным страхом, подлатает и посмотрит своим совсем не докторским взглядом на рану. Даст абсолютно непрофессиональную оценку, примеряя на глаз степень повреждения. А видя перед собой едва заживающее отверстие, немного сглатывает, поднимая взгляд на Тэхёна и натыкаясь на его любопытные глаза. Ах да, вопрос. — Тоже подстрелили, — качает головой Пак и берёт бинты, которые приберёг в сумке. — Болит? — Я практически не чувствую этого. — Не ври. — Ладно, болит. Тэхён едва слышно посмеивается под тяжёлый вздох Чимина. Ему нужно просто принять тот факт, что Ким не позволит волноваться о себе зря. Тем более, когда в глазах напротив не видит блеска. Более того, Тэхён этого дружеского, поддерживающего огонька не увидел ни в единых глазах друзей, словно он исчез. Костёр погас — его облили водой. Все огни, что грели — исчезли, а внутренние, сжигающие кожу и тело пожары продолжают убивать и растаптывать изнутри. Грустно от этого невыносимо, но Тэхён пока не решается узнать, что случилось. — Так ты расскажешь? — Чимин внимательно оглядывает рану и хочет вытереть остатки сукровицы, что осталась на медовой коже. — Или будем вслушиваться в тишину? — Я бы лучше вслушивался в твою игру на гитаре, — слабо продолжает улыбаться Тэхён. — Ты не хочешь, да? — Не хочу. Ему так будет легче: не говорить, не вспоминать и не упоминать. Об окоченевших трупах, о печенье, на котором они с капитаном держались день, о бессознательном мучении и агонии, словно при смерти. Ему будет легче не говорить о маленьких детях, исчезнувших в снегах, щербатых улыбках и горьких слезах женщины, чьего мужа убил тот пожилой снайпер, укрытый за несколькими камнями и кустами. Чимину лучше не знать, как громко плакал Тэхён в спальне доктора Янины, как слушал рассказ о профессоре, что умер от инфаркта, о тихом шёпоте сквозь забвение, что потерять Тэхёна страшно, что этого допустить нельзя. Чимину лучше не знать, что пережил шатен, потому что рассказом он туда его перенесёт. Заставит себя жалеть. А сильных людей не должны жалеть. Такие люди ходят бесшумно, крадутся, словно гепарды, и настигают цели, приманивая их сперва громким выстрелом винтовки, а после долгой слежкой наблюдая за таким же тихим и бесшумным гепардом. Чимин не должен знать об этом, не должен смотреть с этим нескрываемым страхом в глазах на парня, что собственную руку разгрыз, лишь бы не потерять цель из виду и не упасть вновь без сознания, замётанным снегами. Потому что Чонгук его тогда не видел. Потому что если бы увидел — выстрелил бы с места, откуда снайпера было бы легко достать, нежели с положения Тэхёна. — Мы все за тебя волновались, — тихо говорит Чимин, перебинтовывая корпус парня. — Тебя так долго не было… — Я волновался о вас не меньше, — поджимая сухие губы, Тэхён невольно вспоминает свои страшные сны. — Мне казалось, что вас здесь не будет. — И где же мы по-твоему должны были бы быть? — усмехается в ответ Чимин. Тэхён молчит. Не говорит и произносить подобное вслух никогда не собирается. Потому что больно, страшно и вообще сплюнуть эти мысли охота. Только одно представление, что парни лежат либо парят в небе недышущими телами, убивала и с криком возвращала на землю, вырывая из неги и снов, заставляя плакать сквозь зажмуренные веки. Сколько боли и волнения с плеч свалилось, когда в плохо освещённую комнату вошёл Чонгук. Сколько страхов испарилось, когда он всё же заговорил, а не оказался галлюцинацией, которую сотворил его воспалённый мозг. Тэхён не может терять людей. Для него это — смертельно опасно. До рвоты водой, до громкого плача, до открытых в бессоннице глаз. Тэхёну терять людей подобно камню в лицо — ослепляюще критично. Ты не видишь, словно кот после рождения: не различаешь формы, цвета и не ориентируешься в пространстве. Тебе хочется к матери под тёплую руку забиться и никогда оттуда не выходить, ведь всё вокруг хочет тебя сожрать и уничтожить, разрывая перепонки громкими звуками молний — оглушающими новостями о времени и дате смерти. Как же сильно его тогда переломала смерть Тэёна. Переломала, оставив всё целым. Проникла под кожу и побежала кровью по венам, отравляя организм изнутри и заставляя умирать постепенно. До чувства отрешённости. Как только оно наступает — это твоё время и дата смерти. После этого чувства — забвение. Ты не чувствуешь боли по человеку, грусти, а видишь лишь воспоминания, что тёплым светом едва пробиваются сквозь щели треснувшей души. Она изнывает и болит, просит залатать, а у тебя нечем. Никто не может, ведь инструментов по излечению внутреннего «я» попросту не существует. Ты сам должен найти способ и отыскать своё чудо-зелье, которое на ноги поставит. Оно не может быть для каждого одним. Более того, для любого человека оно уникально, делается по пожеланиям и потаённым страхам пострадавшего. Создаётся специально под пациента. Да. Те, у кого болит душа — тоже пациенты. Болезни, которые невозможно вылечить таблетками и растворами, проникают этим разрушающим всё вокруг ощущением, что глаза застилает. Это не слепота и даже не удушье. Это что-то внутреннее. От него спастись не удаётся, этим болеют все. Тэхён, коротая долгие часы заживления вместе с Яниной, услышал ещё одну до боли сжимающую грудь фразу: — Вот знаешь, Тэхён, — качая весело ногой, Янина попивает чай. — Кого-то от всех болезней спасает человек, кого-то — одиночество. Всю свою жизнь люди строят из себя спасателей, даже не осознавая, как же не хотят, чтобы их спасали утопающие. Потому что, знаешь почему? — Тэхён отрицательно качает головой. — Пока ты сам не научишься отталкиваться от дна — тебя оттуда не вытащить. Поэтому он не хочет, чтобы его вытаскивали, но он боится. Боится закрыться, отстраниться от друзей, которые стояли на рассвете и ждали его. В их глазах бесконечное беспокойство, что никто не придёт, боль из-за минувших дней и недель вдалеке. Они за Тэхёна и его объятия цеплялись побелевшими и слабыми пальцами — эти руки устали держать винтовки и оружие, идя против таких же людей, как и они. Идя против тех, кто в бой кидались отчаянно, защищая свою родину. — Я не буду настаивать, — долго всматриваясь в грустные глаза напротив, Чимин наконец отвечает. — Но ты можешь мне доверять. — Конечно, Чимин, — слабо улыбается Тэхён. Рана всё же болит, но Ким продолжает всматриваться в чёткие движения друга, пусть и внезапно накатившая слабость пытается утащить в мир забвения, прокатив перед этим на качелях из стресса и вечного холода. Он побывал в месте, о котором пишут сказки со счастливым концом. Книги придумали те, кто жить в реальности напрочь отказывается. Потому что реальность скучна и ограничена правилами, человеческими способностями и биологическими потребностями, благодаря которым люди, что земли не могут поделить, ссорятся и открывают огонь, продолжают свой род, учат ничтожным правилам и передают свою злость из поколения в поколение, выращивая детей без улыбок на лицах и отбирая их детство, которое они могли бы провести во дворе с мороженым в руках. Но вместо этого боялись звук выдать, накрытые неплотной тканью в погребах, пока половицы скрипели от ботинок солдат. Их прятали матери, сами идя на произвол. Когда Чимин мягко касается тёплыми пальцами израненной едва заметными царапинами кожи, он не слышит ни шипения, ни вопросов, поэтому медленно поднимает взгляд, встречаясь с расслабленным лицом и слегка приоткрытыми губами. Тэхён уснул сидя, пока ему делали перевязку. Пак поджимает губы, сперва их облизнув, потому что те пересохли из-за какого-то внутреннего молчания. Он смотрит внимательно на бледную, всё такую же красивую, медовую кожу, которую натянули скулы, на прикрытые глаза, под которыми залегли тени усталости и бессонных дежурств на холодном склоне. Чимин внимательно рассматривает рассыпавшиеся по лбу грязные волосы и тихо вздыхает, поднимаясь со скрипящего пола и, подложив одну руку под голову друга, мягко того кладёт на кровать. — Отдыхай, — тихо шепчет Чимин. — Я позабочусь о твоём сне, солнце.

***

— Я уж начал волноваться, — Намджун выглядел по-домашнему уютным. Сидя в закрытом кабинете генерала, Чонгук всегда ощущал себя слегка некомфортно, при этом расслабленно проваливаясь на твердоватом диване и выдыхая вверх сигаретный дым, что растворился прямо под потолком. Брюнет поджимает губы, глубоко вдыхая этот аромат книг — тысячи историй, среди которых были и личные записи генерала. — Ты знал, что не стоит, — Чонгук садится ровно и тушит сигарету в пепельнице, стоящей на подлокотнике. — Всегда знал, что мой капитан никогда мне не доверял. — Я уже генерал, Чонгук, — у Намджуна ямочки на щеках. Этим ямочкам однажды поверил Чонгук. Брюнет каждую секунду, проведённую с Намджуном, из головы боится выталкивать, как нечто из того прошлого, которого он остерегался. Его ребёнок внутри, — тогда перепуганный оленёнок Бэмби, что на ногах едва держался, — смотрел своими огромными бездонными глазами на капитана и в нём опору видел, равнялся и достигал успехов. Помнит, как беспардонно вырывал Намджуна из ночи, чтобы тот потренировал его, помнит, как стонал на поле боя, а капитан его на плечи взваливал и тащил под градом пуль, боясь потерять. Каждое огнестрельное, что шрамом на теле осталось — зажило лишь благодаря Намджуну. И до сих пор Чонгук смотрит на генерала, своего единственного друга, и видит в глазах наставления, благодаря которым он до сих пор жив. Благодаря Намджуну Чонгук остался. Благодаря теперешнему генералу брюнет всё ещё жив и ведёт свой отряд. Своих маленьких парней, что с каждым днём крепче становятся, а лишь недавно те были такими же, как и Чонгук семь лет назад, оленятами. — Это не мешает тебе быть моим капитаном, — Чонгук тянется за второй сигаретой, что не скрывается от Намджуна. — Тяжёлая была поездка, я смотрю? — кивая на портсигар, спрашивает мужчина, ухмыляясь. — Не курить же при умирающем парне. — Ты просто не хотел подавать плохой пример. — С такой ситуацией каждый рано или поздно закурит, — усмехается Чон, прикуривая и наслаждаясь никотином, что проникает в сознание и расслабляет. — Ты просто не хотел. — И то верно, — соглашается Чонгук. — Его чуть не убили. Намджун поднимает взгляд на друга, едва отвлекаясь на макулатуру, и видит задумчивый взгляд двух омутов, тяжело вздыхая. Он знал, что это произойдёт, но всё равно не брал во внимание каждую эмоцию с очередной погибели его солдат. Намджун Чонгука насквозь видит, читает, словно открытую книгу. Запомнил каждую строку, словно исписал собственный дневник и перечитывал его миллионы раз. — Ты всё-таки привязался, — тяжело вздыхает мужчина, прикрывая уставшие глаза. — Не тебе меня судить, — Чонгук оглядывает ряды старых книг. Именно Намджун научил его этой странной привычке: ставить чёрточку — писать рядом цифру. Особый стиль заполнения, фасовки собственных мыслей, чтобы не сбиться. Впервые Чонгук это увидел, когда они были едва ли на волоске от смерти. Намджун уверенно черкал корявым почерком, — думая, что тогда был его последний день, — прощальную запись. Его цифра остановилась на шестьсот двадцать пятом дне. Шестьсот двадцать пять страниц, исписанных до этой записи, были аккуратными, и лишь одна, после которой он перестал вести тот дневник, казалась ему самой искренней. Именно в тот день, в окопе, Чонгуку показалось, что дневник, покоящийся маленьким блокнотом во внутреннем кармане, станет его опознавательным предметом. Потому что лишь он один из всей роты не записывал ничего, храня воспоминания не на листках, а в голове, проживая счастливые моменты по ночам. — Он не первый и не последний, — словно сам себе говорит генерал. — Ты пожалеешь. — Возможно, — пожимает плечами капитан, глянув на окно за спиной Намджуна. — А ты всё так же не моешь окна. — Не слетай с темы. — Это окно не первое и не последнее, засранное птицами и не убранное тобой, — растягивая губы в ухмылке, вновь закуривает сигарету Чонгук, травя себя этим. — Вот же гадёныш. — Скорее ты. Это слово так отлично подходит тебе, — качает головой Чон и, не выдерживая, смеётся. — Я серьёзно, — хмурит брови друг, а после расслабляется и улыбается. — Ты знаешь, что идёшь не по той дороге. — Зато их я веду по правильному пути. Чонгук уверен, что сам снимет сапоги и разбинтует ноги, чтобы идти по битому стеклу, держа крепко за руки своих ребят. Он их на смерть однажды повёл, поведёт и в следующий раз. Потому что это война, а на войне только так. Только через кровь, пот и слёзы, через ладони у висков, отдавая честь, и через письма, отправленные родным. Только через сумасшествие и привязанность, через смысл, цели, благодаря которым ты живёшь. Ты их ищешь на глубинах чужих радужек, в тех щербатых улыбках, что Чонгук строго запретил Тэхёну запоминать. Он и сам от них не отрывался, проводил взглядом до конца исчезающие в метели фигуры. Он многих повидал, многих похоронил. Тэхён не первый и не последний. Но Чонгук постарается довести его до конца. Сделать так, чтобы парень ни о чём не жалел. — Вы устранили цель. — Тэхён устранил. Намджун прищуривается, словно почувствовав враньё, но в бездонных глазах напротив ничего не находит, кроме правды. Поэтому слабо улыбается и тихо выдыхает, а Чонгук ещё пару секунд держится напряжённо, пусть и тело никотином расслабленно. Он во взгляде генерала видит гордость и сам гордится. Потому что этим ощущением наделён не он, а его солдат. Технически — убил Чонгук, теоретически — Тэхён. До самого последнего момента Чонгук не видел цель. Не видел среди веток и палок сивой бороды и колкого, сконцентрированного взгляда. Зато видел Тэхён. Уставший, изнеможённый, что дрожащими пальцами ко рту капитана протягивал печенье из пайка, жалея, что не поел раньше, Тэхён видел с расстояния пятисот метров свою цель через прицел, но не мог ничего сказать. Задубел, едва не привратившись в труп. Не подавал сигналов, звуков и жестов. Лишь грыз собственную руку изголодавшим псом и, насколько хватало сил, размазывал её по лбу, что тёплым пятном возвращало в реальность. Чонгук едва его не потерял. — Этот парень даже лучше, чем мы думали, — разворачиваясь к окну на кресле, говорит Намджун. — Намного, Джун, — улыбается Чонгук. — Он настоящая находка. — Надо использовать его по максимуму. Чонгук слегка дёргается, но прикрывает глаза, потому что знает, что последует за этими словами. Знал, что не должен распускать язык, но всё же смог похвалить рядового. Теперь ему место лишь на передовой, где его будут ждать смерть и крики. За это он себя по лбу бьёт где-то внутри, кусает щёки и ждёт, когда Намджун вынесет приказ, который разрушит ещё одну психику, ещё одну жизнь, ещё одного парня. Но этого не следует, и Чонгук медленно приоткрывает глаза, ловя на себе напряжённые тёмные омуты генерала. — Ты боишься за него. — Прекрати, Намджун. — Он может оказаться не таким, каким ты его видишь, — слабо выдыхает генерал и оглядывает друга. — Он тоже может вонзить нож тебе в спи… — Хватит! Чонгук вскакивает, сбивая пепельницу с подлокотника и рассыпая пепел по половицам. Знает, что Намджун не хотел, но не может. Его друг — его спасение, а также — погибель. Он ту ситуацию из себя раскалённым металлом выжигает, словно татуировку. Травмирует кожу и оставляет шрамы, но Намджун всё помнит. Помнит испуг в глазах друга и как застрелил того парня. Помнит, как даже с ножом в спине, ближе к левой лопатке, он пытался дотянуться до трупа. До дезертира, что руку поднял на своего товарища. Помнит крики, слёзы и боль, которые теперешний Чонгук в себе скрыл. Чонгук медленно оседает обратно, жмурясь и потирая переносицу пальцами. — Извини, — тихо начинает Намджун, собираясь продолжить. — Всё в порядке, — качает головой Чонгук. — Я знаю, ты не хотел. — Но всё равно сказал… — Тогда забудем это, — капитан медленно привстаёт и бросает взгляд на рассыпанный пепел и окурки. — Я уберу. — Не стоит, — сложив руки на столе и подперев ладонями подбородок, Намджун указывает на дверь. — Тебе нужно отдохнуть. — Спасибо, — тихо в ответ шепчет Чонгук и быстро выходит. Да, ему определённо нужно отдохнуть. От страшной картины, от недавних воспоминаний, от мороза по коже и, в конце концов, остаться один на один с собственной болью и вновь её победить. Чонгук всегда оказывался сильнее и не позволял ей пролезть змеёй, распарывая раны и срывая швы. Чонгук никогда не позволял этим монстрам внутри себя выйти спустя столько лет и никогда не позволит. Сколько бы печали, безжизненных тел не увидел — он эту боль победит, задушит собственными руками и бросит без сознания привязанную цепями где-то на опушке подсознания, глубоко в душе, закрыв всевозможные двери. Он этим монстрам не позволил вырваться, когда дрожал в своей комнате перед выходом к новому двенадцатому отряду. Чонгук дрожал и зачёркивал лица в своей памяти, зачёркивал алкоголь, которым стирал улыбки и слова. Стирал из памяти руки, что надели на него этот браслет, который морозы и огонь выдерживает, который выдерживает сильные удары и отдачи оружий. Браслет, который ему подарил человек, вонзивший Чонгуку в спину нож. Предательство, которое он запомнил на всю свою жизнь, но он и его, разумеется, зачеркнул. Но всё равно смотрит на свою руку, видит исцарапанное украшение и тяжело выдыхает, не решаясь снять подарок уже сколько времени. Не решает даже когда идёт в опасные экспедиции, где может его потерять, разорвать, обронить вместе с рукой из-за несчастного случая, оставшись навсегда инвалидом. Но Чонгук держится, потому что выберет скорее умереть вместе с браслетом на руке, нежели снять его. Ведь всегда, сколько он себя помнит, говорил себе: «Лучше потерять подарок, нежели себя». В этой фразе он себя находит, пока все эти года запирается в комнате капитана и жмурит болезненно глаза до белых точек. До прообразов после ярких лампочек в тёмной ночи. До мурашек по коже. Он этой фразой себя возвращает. Не позволяет самому себе погибнуть в этом жестоком мире. Пока он нужен тем ребятам, что за жизнь с криками борются, что вместе за столами об океанах рассказывают друг другу, что бренчат на гитарах посреди ночи. Эти звуки чонгуков сон успокаивают и заставляют всех монстров уйти. И даже сейчас, зайдя в собственную комнату и закрыв дверь на щеколду, Чонгук сползает перед кроватью, садясь и прижимаясь широкой спиной к ножке кровати. Одну ногу поджимает, а вторую вытягивает, опираясь локтем о согнутое колено. Откидывает голову. И тихо воет. Словно раненый волк, подбитая лань и другие грациозные животные, которые должны, как и он, выживать. Его во время собственной службы тихо прозвали «волком» за смоляные волосы, сильные руки и тёмный взгляд, в котором можно было считать кометы, словно отражающиеся в тёмном море. В стае волков тоже бывают предательства, и они хуже человеческих. Там грызут насмерть, вырывают гортань со щенячьим скулежом. Чонгуку повезло, что предателя убили. Да, именно так он теперь называет своего бывшего лучшего друга. Предателем.

***

Вновь этот балкон, вновь на нём, сев и прислонившись плечом к прутьям, находится Юнги. Долго смотрит в звёзды и выдыхает — чувство, поселившееся внутри, практически отравляет и не позволяет за приёмами пищи и слова сказать. Мин помнит тот осуждающий взгляд, когда они неслись по штабу к кабинету генерала получать первую утешительную новость за всё время, которое провели втроём. Первая новость, позволившая вдохнуть полной грудью и проснуться за несколько часов до рассвета, беззвучно прорыдав сквозь беспокойный сон. Хосок это видел, но не подошёл. — Идиот… — который день подряд шепчет про себя Юнги, поджимая губы. Друзья — невероятно далёкие для него люди сейчас, словно исчезли из его жизни и стали тряпичными куклами, что не умеют разговаривать и здраво рассуждать. Что не умеют прощать. Юнги во снах видел то мрачное лицо Чимина, когда друг его за одежду схватил и отрезвил пощёчиной. После этого момента ненависть отступила. Позволила чему-то более болезненному взять своё: слёзы, мандарж по рукам и ногам, презрение к себе. Одна болезнь сменяется другой, одна опухоль прогрессирует, пока вторая скрылась где-то в мозге. Юнги уже не выдерживает и поэтому приоткрывает рот, чтобы громко закричать на весь спящий штаб. Без звука, конечно же. А кто услышит? Уже не Хосок. — Я тебя тут вижу не первую ночь, — раздалось откуда-то позади. Юнги медленно оглядывается и видит того, кого рядом с собой ощущать сейчас не хочется. От одного только вида Джина что-то внутри Мина переворачивается, делает сотни кульбитов и разбивается об асфальт на расстоянии нескольких метров от балкона, на котором он сидит. Ким медленно подходит и садится рядом. — Я не разрешал. — Я не спрашивал, — хмыкает в ответ Джин и поднимает голову, так же смотря на звёзды. — Ты разбираешься в созвездиях? — Отъебись. — А в знаках зодиака? — Ты тупой? — Послушай, — тяжело вздыхает Джин, — я не знаю, из-за чего ты так на меня злишься, но… — Зато я знаю очень даже конкретную причину. Иди нахуй, — перебивая Сокджина, Юнги начинает рычать сквозь слова. — Видеть тебя не хочу. — Я сделал что-то плохое? — Родился. Джин не выдерживает и смеётся, глянув на Юнги узкими, красивыми глазами. В этих глазах много тайн, чего-то страшного, за что Мин абсолютно цепляться не хочет и не собирается. За что ему цепляться попросту страшно. — У вас с ребятами что-то случилось? — Я сказал «отъебись», — Юнги не выдерживает, начав медленно подниматься. — Дам маленький совет… — Я в них не нуждаюсь. — Извинись, что бы ты там ни сделал, — глубоко вздыхает Сокджин, всматриваясь грустно в звёзды, а Юнги замирает. — Пока у тебя есть время. Юнги фыркает и разворачивается, тут же встречаясь взглядом с всепоглощающим спокойствием, холодом и воздухом на высоте птичьего полёта. Именно этим веет от Хосока, именно в этом Юнги кутался в страшные моменты своей службы и продолжает закутываться, словно в одеяло, пока они рядом. Даже не говоря, даже не пересекаясь, они всё равно живут в одной комнате. Они всё ещё являются опорой друг для друга и помогают жить в этом старом, провонявшем гневом мире. Юнги оглядывается быстро, когда хватает Хосока за локоть, и видит лишь блеснувшие в темноте ночного неба глаза вставшего Сокджина. В них по-прежнему много страшного, скрытого от других глаз, а главное — кровавого. Этот парень кажется безобидным, со своими скелетами в шкафу. Как и все в армии. Как и все со своими тараканами в голове. — Зачем ушёл, вы так хорошо общались, — начинает Хосок, прислонившись спиной к захлопнувшейся двери. — Мог не отвлекаться. — Хосок, прекрати, — хмуро смотрит на пилота Юнги. — Да что с тобой происходит? Ты бросаешься на всех кого не попадя. И уж тем более, бросаешься на нас с Чимином. Что это вообще тогда было? — Не отчитывай меня, словно маленького ребёнка, пожалуйста, — грустно и без единой доли дерзости произносит Юнги. Устал делать так по отношению к Хосоку. — Я хотел извиниться. Хосок вздрагивает всем телом, смотря на парня, что виновато опускает глаза без единой эмоции на лице. Смотрит в пол, в ботинки, что идеально на нём сидят ещё с первого дня, и громко вдыхает. Хосок не хочет слышать громкие тирады о том, как Юнги неправильно поступил. Тот и сам знает. Знает, корит себя за это и просыпается с беззвучным криком среди ночи от очередного кошмара, в котором потерял всех. Либо вздрагивает от плача в прекрасных снах, где они до этого все счастливые после войны уехали, куда мечтали — к океану. — Извини. Хосок долго смотрит, своей тишиной убивает, мучит и терзает Юнги, но после тихо выдыхает и делает медленный шаг вперёд, крепко обнимая парня. Измученного дружеским молчанием и собственными мыслями. Прижимает его крепко к груди, прикрывая уставшие собственные глаза. Да, это именно то, что хотел услышать Хосок. Не больше.

***

Наблюдавшись у врача, что находился в лазарете, Тэхён не раз замечал за Юнги ненавистные взгляды. Не раз видел тот огонь, благодаря которому можно на месте заживо сгореть, а от ранее живой и дышащей полной грудью оболочки не осталось бы ничего кроме пепла и обугленных костей, чёрных, словно грязь под ногами. Тэхён за друзьями наблюдает вороном: в столовой, на полигоне и сидя напротив них в разных частях штаба. За переглядываниями, спасательными взглядами Юнги к Хосоку и отрешённостью Чимина. Он за этим всем не просто наблюдает, а анализирует, пытаясь найти причину такого поведения, благодаря которому он ощущает, словно ребята остались на двух сторонах разъехавшегося моста. За завтраком перед тренировкой он не выдерживает: — Что происходит? — хмурясь, спрашивает Ким, а у парней, кажется, пробегают мурашки по спине. — Всё в порядке, — пожимает плечами Хосок и ловит неоднозначный взгляд Чимина. — Нет, не в порядке, — хмурится в ответ Пак. Хосок медленно переводит взгляд на Юнги, и его брови летят вверх, из-за чего Тэхён, сидя напротив них рядом со светловолосым, вновь путается и сбивается окончательно — что за шифр, которым они обмениваются, словно шпионы? — Ты извинился передо мной, но не перед Чимином? — хмурится пилот ещё сильнее. — Не успел пока… В словах, во взгляде, в движениях Мина читалась нервозность, которая не скрылась от цепких светло-карих глаз. В этих глазах на радужке блистал интерес и непонимание, смешиваясь воедино и заставляя тонкие волоски на руках дыбом встать. Тэхёна от этих слов едва ли не на месте подкинуло, заставив головой пробить чей-то пол. Возможно, даже отдыхающего капитана, которого в столовой не видно было. На секунду Ким даже думает заглянуть к нему, но быстро отбрасывает эту идею. Не в его полномочиях. — Извиниться за что? — аккуратно переспрашивает Тэхён. — За своё поведение, — Чимин перестал есть. Ложка в рот не лезет от воспоминаний того отчаянного крика и воплей друга, от тех пронзающих грудную клетку слов. Честно говоря, именно после них из-за злости и внутренней обиды, Чимин раскрыл однажды ночью окно и произнёс ненавистную Юнги фразу, однако эти же слова стали их фразой, которая позволяет идти вперёд.

«К звёздам»

Она звучит так, словно ты сгореть под небом из-за смерти можешь, а можешь парить и сиять меж космической пыли. Сказка о медали с двумя сторонами, какой же она выпадет именно им — неизвестно. Парни не знаю, что будет дальше, но отчётливо помнят, что было до этого: помнят лица, запахи и даты. Все они, как одно целое, кричали в ответ: «Лишь бы ей самой не стать» и всё же стали. Чимин в ту ночь, когда глядел на звёзды, насчитал много новых, и с их помощью, наставлениями умерших собратьев, питался как голодный зверь. Видит яркие жёлтые звёзды, среди которых и мальчик, которого поцеловало солнце. Тэхён, что в ответ жизни теперь целует нежно полумесяц на бескрайнем небе. «Ему теперь лучше», — так думают все. — Да что случилось? — у Тэхёна лицо по-детски злое, он хочет наконец узнать причину такой отстранённости друзей. — Просто… Я просто слишком переживал из-за всего того, что произошло. Не выдержал и накричал, — тихо отвечает Юнги. Пак даже на секунду теряется, не услышав ни одного мата среди такого большого количества слов. Не верит собственным ушам, и его злость мгновенно куда-то убегает, сверкая пятками. Чимин в опущенных глазах видит боль, что испытал сам, и наконец понимает: больше всех из-за этой ссоры мучался именно Мин. Юнги сам себя из-за ненависти к Дьяволам сжигал, а после — к самому себе. Чимин это игнорировал всё время, но теперь видит достаточно. — Юнги… — тихо выдыхая, начинает Чимин. Ему бы тоже следовало извиниться. — Прости, я… — Нет-нет, я понимаю. Тогда я был неправ. Оставь извинения, — смотря в кусочки плавающего в супе хлеба, перебивает друга Юнги. — Главное, что мы сейчас все вместе. За этими двумя наблюдая, Тэхён делает один простой вывод: не договорили, а после скрылись по углам. Они до сих пор дети. Рано повзрослевшие, но дети, у которых есть родные, что их ждут. У которых есть мечты об океанах и спокойной жизни, о вечных полётах между ключей улетающих на юг птиц и, конечно же, у которых есть безграничная сила остановить весь тот ужас, который сейчас происходит. Светлые умы — дети войны. Они оказались здесь заложниками, поэтому играют по правилам, а не в сшитые мамами куклы. Тэхён в едва заметных слезинках на уголках шоколадных глаз видит детский страх и то же детское облегчение. Тэхён видит перед собой детей, возраст которых значительно превысил. Тэхён видит детей, что вершат революцию. Что между преградами карабкаются по мокрой земле и цепляются уже уверенней за канат, перепрыгивая высокую стену и вытаскивая за руку своих собратьев. Что царапают себя, пытаясь выжить в лютый мороз, целясь в снайперов. Что между собой и, главное, внутри себя ведут бесконечную войну длиною в жизнь. Дети войны, у которых слёзы по щекам и крепкие объятия за столом. Однажды они все будут носить кители ветеранов войны — настоящие мундиры с наградами за мужество, преданность и верность народу. Не государству. Лишь людям, таким же беспокойным детям войны, у которых отобрали сон и кашу, бросив умирать от голода и страха. Крепко обнимая Хосока, Тэхён слышит биение сердца через одежду и осознаёт, что они все — то единственное живое, что осталось в этом мёртвом мире.

***

— Вызывали? — тихо интересуется Тэхён, стоя перед генералом и… капитаном. От одного взгляда серых, непроницаемых глаз становится спокойней на душе. Все вихри и штормы затихают, образуя тихую гладь — в омутах напротив всё тише, нежели в самых дебрях пустых лесов. Там тише, нежели на выжженных полях и спокойней, нежели в бессознательной голове. Тэхён, когда Чонгук рядом, расслабляется. — Капитан Чон доложил о Ваших подвигах, рядовой Ким Тэхён, — генерал улыбается. — За это Вы получите медаль… У Тэхёна квадратная улыбка медленно наползает на лицо. Улыбка радости. Его первая медаль! Он ею будет перед внуками хвастаться и матери… обязательно покажет матери. — …как только вернётесь со следующего задания, — улыбка мгновенно тает в воздухе. — Вот поручение. Рука Намджуна скользит листком бумаги по гладкому столу — запечатанный конверт, и Тэхён аккуратно извлекает оттуда письмо. На бумаге чернилами печатной машинке выбит указ об отправке рядового Ким Тэхёна, лучшего стрелка десятой стрелковой дивизии под командованием капитана Чон Чонгука, на вражескую территорию для… устранения капитана вражеских полков. Тэхён сглатывает и медленно поднимает глаза, пытаясь в капитане найти опору. Но её нет. Нет, словно никогда и не было. Генерал в глазах Тэхёна видит замешательство, а Ким в глазах Намджуна свою собственную очередную, моральную смерть. Тэхён сглатывает подступившие к горлу рыдания. Он вновь едет убивать.