213

Здание сокрушается во второй раз, словно при землетрясении, и Юнги едва ли не падает, злостно рыча и цепляясь за подставленную Хосоком руку. Он быстро бегает глазами по испуганным и сосредоточенным лицам друзей, смотрит в окна на разгорающиеся вдали пожары и не может понять: какого чёрта? Каким образом охраняемый город над землёй и на ней сейчас сокрушается и горит из-за врагов? Как это произошло? Друзья переглядываются, не понимают, что делать и как дальше действовать. То, что военный штаб окружён — безусловно. Это понятно по замершей внутри тишине, по тихим вздохам парней, которые пытаются услышать громкий топот своих собратьев из двенадцатого отряда и других рот. Но сколько бы они ни пытались — всё тщетно. Немцы напали ближе к сумеркам, пробираясь тенями под заходящее солнце и атаковывая как самые настоящие трусы — в спину, не предупреждая. Такое не терпят и никогда не станут, ни в одном столетии, ни единое поколение не позволяло себе принимать удары в спину. Так делают только трусы. Чимин смотрит на друзей широко отрытыми глазами, сглатывая подступившую желчь, и аккуратно встаёт с кровати, боясь издать лишний звук. Этот звук может стоить их жизней, их обнаружения, их бесконечных скитаний во тьме и пули в груди. Это может стоить им невероятных агоний, пыток и всего самого страшного, что им уготовила судьба. Поэтому они лишь молча кивают друг другу, не решаясь нарушить ту тишину, что скопилась вокруг плотным шаром, намереваясь размазать троих солдат по стенам, полу и потолку. Их не найдут — они уже будут мертвы. Юнги делает аккуратный шаг к двери, сперва глянув на Хосока. Он в тёмных глазах пытается найти таблетку снотворного, пытается заснуть и не волноваться. Потому что во сне смерть безболезненная и быстрая, потому что во сне ты всемогущ и непобедим. Но даже во сне Мин не готов сказать «Прощай» собственной жизни и планам, не намерен отпускать всё то, за что боролся. Он ещё обещание, данное Тэхёну, не исполнил. На его руках лишь девять Дьяволов, а должно быть восемнадцать. Парень буквально ощущает, как зародившаяся в нём давным-давно ненависть начала медленно просыпаться, выть и облизываться голодным животным, потому что руки чешутся. Юнги хочет каждого убить. За себя и за родных. — Нужно выбираться, — тихо шепчет Хосок, переглядываясь с Чимином. — Причём быстро, — шёпотом практически хрипит Пак. Пусть руки дрожат, пусть они безоружны, пусть в них нет того всесилия, о котором говорится в любой сказке про героев, но если они падут, значит, падут защищаясь. Если им прострелят грудь, то только в бою. Они по-другом не сдадутся. Не позволят схватить их грязными вражескими пальцами за душу, не вырвут и клок волос без боя, не преклонят перед собой. Чимин, командир двенадцатого отряда, себя на жертвенный алтарь положит, но защитит всех. В нём эта уверенность сжатыми кулаками проявляется, спёртым, тихим дыханием и подавлением рвотных рефлексов. Хочется на всё плюнуть и как можно дольше поспать. Но страх и верность собственным принципам движет ими. Птицей, ненавистью и теплом. Юнги касается ручки двери, и та словно горит в его ладони, ошпаривая юношескую кожу, но Мин лишь крепче сжимает лакированный предмет и проворачивает, открывая с тихим щелчком дверь, поджимая губы. Время останавливается, но его сердце усердно качает кровь и отдаёт пульсацией в виски. Сколько раз уже это происходило? Вот так, барабанной дробью в уши, страхом по телу и колющими ощущениями по ладоням? Сколько раз те потели неистово, но шатен кидался в бой с диким криком, полным ненависти и уверенности? Нет ни единой вещи, что может его остановить. Даже собственное раскаяние. Высовывая свою макушку в коридор, парень боится сразу же упасть замертво и растечься кровью в лужу, через которую переступят, словно через мусор. Они долго сидели в безопасности, теперь каждая секунда кажется запредельным покоем, который может наступить тьмой. Их в любое мгновение могут убить, ведь за спокойствие нужно платить. Вот теперь они расплачиваются. Сполна. Парень оглядывается и сразу же ловит на себе взор тёмных, спокойных глаз, пусть в них и искрами беспокойство вперемешку с концентрацией слились воедино. Он этим взглядом Юнги в мир возвращает, обливая ледяной водой и не позволяя сказать ни слова. Они по той жалкой книжечке, что в руках распадалась, учили секретные движения руками, пальцами — сигналы, которые помогут им в моменты напряжённого молчания. Вот и сейчас шатен концентрируется, находит среди своего сознания сотни слов прочитанных страниц, иллюстраций и в движениях их отображает: правой рукой у бедра словно толкает что-то, и Чимин коротко кивает, глянув на Хосока. Простое «Двинули» на языке жестов, которым пользуются и продолжат говорить военные. Юнги оглядывается на тихий звук щелчка: две стоящие винтовки парни надели на себя, — Юнги и Хосока, — парень ничего не говорит на это и, пригнувшись, быстро выходит за двери, оставляя ту открытой. Плетётся тихо по коридору, ощущая, как хрустит под форменными ботинками осыпавшаяся штукатурка, как нервы накаляются, как за ним идут Чон и светловолосый. Он не может подвести их, а они — его. Слишком страшно представить собственную ошибку. Здесь на это права просто нет. Их окружили. Это Хосок понимает, когда кидает быстрый взгляд в окно, понимая, что на улице уже есть трупы. Трупы их знакомых и тех, кого они лишь издалека видели в столовой или на полигоне. Но пилот ничего не говорит, не позволяет себе открыть рот и сказать то, что убьёт его «Сахарную задницу» на месте. Для Юнги человеческая жизнь важнее чего угодно. Он за других людей хватается своими широкими, полными ненависти к фашистам глазами, впитывает эту жизнь и хватается своими грязными руками за чьи-то окровавленные. Смотреть в спину Юнги и видеть в нём медленно взрослеющего ребёнка не то чтобы приятно, но точно лучше, нежели умирать из-за боли друга. Тишина разрывается очередью из выстрелов за окном, и трое как ошпаренные быстро падают на пол, прижимаясь спинами к стене под окнами. Глубоко дышат, боятся и думают. Думают, каким чёртовым образом им выбраться из той задницы, в которую они попали. Чимин прижимает к себе винтовку и медленно поворачивает голову к Юнги, у которого вместо глаз два блюдца. В шоколадных радужках видны переживания и страх не справиться, поэтому Пак мягко кладёт тёплую руку на предплечье друга и сжимает, обращая на себя внимание. Лицо светловолосого серьёзное, чёткое и не терпящее возражений. Пухлые бледные губы поджаты, и Юнги в этом взгляде напротив ещё одно спасение находит. Как бы сильно он ни верил в свои силы, ему до сих пор страшно, когда раздаются эти выстрелы — это музыка чьей-то смерти. Похороны под градом пуль. Мин каждый раз из-за этих звуков пытается потянуться за винтовкой, но его оружие покоится на груди Чимина. Это звуки, обозначающие боевую готовность. Даже на заданиях по стрельбе или в тире парень не ощущал того, что чувствует, когда слышит эти звуки. Они отличаются громкостью, скоростью, смертоносностью. Поэтому Юнги сжимается и зажмуривает глаза ненадолго, когда стрельба повторяется, а за ней — взрыв, что землю вновь сотрясает, где-то далеко. — Я поведу, — серьёзно говорит Чимин. Юнги коротко кивает. Он безоружен, поэтому должен довериться. Быстро на корточках перекочёвывая из своего места к положению между вооружёнными друзьями, Мин тянет носом аромат пороха, что уже давно не вбивался в его лёгкие. Запах, который уже затерялся в сознании парня, и он был бы рад забыть его полностью, но тело рефлекторно сжимается в грудине, страхом подступая к слезящимся глазам и вопящему горлу. Их главная задача — выбраться. Тихо. Ребята практически выныривают из собственных мыслей, когда очередной взрыв и сокрушающий пространство звук пролетающего над ними вражеского истребителя возвращают, вытаскивают из раздумий и бьют в копчик, заставляя двигаться. Хосок хватает за запястье Юнги, дёргается к противоположной стене, спеша за Чимином. Топот чьих-то ботинок. Тяжёлых вражеских ног, которые стремятся добраться до цели, уничтожить, взять в плен, забрать светлые души и окропить их кровью. Чимин вжимается спиной в тёмное пространство между следующими дверьми и предыдущими, — в место для прохода в туалет, — и вскидывает немного подбородок. Хочет вместе с друзьями раствориться в стене, стать бледностью, осыпающейся штукатуркой, исчезнуть, но не получается. Сумерки медленно забирают свет, который алыми зайцами залегает во всех самых потаённых углах, и Чимин мысленно матерится, потому что знает, что их видно. Но даже так враги проходят мимо. «Раз, два, три, — про себя думает Юнги и сжимает челюсти. — Пизда вам». Рывок, и тело низкого парня запрыгивает на чужую спину. В Юнги ненависть громко хохочет, она просит ощутить на собственных стёртых руках жар чужого тела. Болезнь в миновой голове отдаёт сильным импульсом, порождает и подстрекает, заставляет действовать. Бесстрашие, которое опухоль позволяет почувствовать парня, его же и пугает. Внутренний запертый человек кричит громко, что делать этого нельзя, потому что это всё ещё люди. Он себе же подобных голыми, мозолистыми руками собирается задушить и убить, уничтожить. Зажимая чужой рот своей ладонью, Юнги давит локтем на кадык, ощущает, как вдавливает его под сиплый хрип мужчины, что дёргается и вырывается, но Юнги вцепился пиявкой, прирос к широкой спине. Чимин и Хосок под вражеский вскрик с чертыханием синхронным вылетают, замахиваются винтовками и бьют прикладами в основание шей. Словно молнии — настолько одинаковые и яркие вспышки. Они вместе идут через этот тернистый путь к своим сказочным мечтам и целям, к своему спокойствию. Пусть через кровь, пот и слёзы; пусть через потери, горечи и утраты. Они дойдут вместе. И когда один рвётся вперёд — трое пойдут следом. Будут бежать и не скрывать лица от порезов лозами, от обжигающей кожу ног крапивы. Они в огонь и воду друг за другом, под выстрелы и взрывы. Они — единое целое. Дать чему-то своему погибнуть так легко — самоубийство. — Что ты творишь, сахарная задница? — рычит Хосок, когда Мин опрокидывает ослабевшее тело фашиста на грязный пол длинного светлого коридора. На лице парня играет странная полуулыбка, в которой недоверие к самому себе. Он сам голыми руками только что убил, задушил немца, и опухоль внутри него ликует. Облизывает облитое чужой кровью лицо своим длинным языком монстра, что поселился внутри некогда безучастного Юнги. Теперь же Мин за жизнь самого себя убивает, бьёт за друзей и не остановится ни перед чем, когда дело касается их безопасности. Он сам себя убеждает вновь, что это не болезнь его руками к себе мужчину прижимала, а рефлекс, благодаря которому в копилке минус три. Он сам себе врёт. Снова. Чимин хмурится, оглядывается лихорадочно и пытается понять, что им делать дальше. Боится представить, сколько шума они наделали, сколько метров им придётся пройти, чтобы добраться и скрыться в безопасном месте. Придётся ли им шагать по канализациям, пропахивая человеческими испражнениями и грязной водой, плыть среди мусора и трупов жирных крыс-трупоедов? Что им придётся сделать, чтобы выжить на этот раз? Но все мысли сметаются в кровь об асфальт, когда, обернувшись, светловолосому кидают фашистскую каску в руки. — Помолчи, — тихо просит Юнги, практически шипя ядовитой змеёй. — Мы здесь выживаем, а не церемонимся. — Чёрт возьми, — глухо выдыхает пилот, когда и ему прилетает каска, на которой каплями застыла чья-то кровь. — Они кого-то уже убили. — Ты планету не открыл, если что, — Юнги трясущимися пальцами пытается застегнуть шлем на себе. Хосок за этой нервозностью наблюдает недолго, потому что ощущает на корке подсознания мгновения, прежде чем пойдёт отсчёт. Одно короче второго. Тиканье бьёт по подсознанию, и у Чона широко открываются глаза в мгновение, когда он громко кричит, падая на пол: — Ложись! Последнее, что видит перед собой — широко открытые глаза Юнги и Чимина, что одновременно, как несколько минут тому назад, падают на пол, закрывая облачённые в каски головы от осыпающегося, разбивающегося стекла. Осенняя ночь врывается в коридоры штаба холодом, пронизывает внезапно и лижет октябрським ветром. Тёплые ладони Чимина режет разбитым стеклом, он жмёт руки к лицу сильнее, стискивая челюсти до невозможности и ходячих желваков. Сердце бешено пульсирует, и Чимин пытается не закричать, когда один маленький осколок застревает в мягком пальце. Однако вместо этого он лишь шипит и рефлекторно смотрит на кусочек, который уже успел пустить кровь по его пухловатой ладони. — Пойдём, скорее, — командует Чимин, подрываясь. Нет времени на маленькие осколки, нет времени на раны. Их обнаружили. Они могут лишь бежать сквозь собственный страх, управляемые сердцем и мозгом. Они впервые столкнулись в ужасающей стихии, поддавшись друг другу, когда обычно побеждает что-то одно. Юнги пусть и безрассудный, но на несколько секунд позволил им передохнуть, надел на них каски, которых ранее до этого не было. Это наделяет какой-то слабой уверенностью, что хотя бы в голову уже не прелетит. Палец нещадно печёт, а ещё ладонь, потому что когда Пак вставал, он упёрся ей об осыпавшееся стекло. Юнги и Хосок встали за ним, какой-то магией следуемые за своим лидером. Когда они отталкивались от стены спинами, послышался очередной взрыв, и пол под их ногами затрясся в непонятном им вихре, собираясь повалить на колени и под градом пуль отпустить души в небеса, прекращая вечный кошмар. Но они ещё не закончили. Ещё не завершена их миссия, они ещё не победили свои собственные войны, не вышли оттуда с медалью в зубах, если рук не останется. Они на данный момент живы, поэтому продолжат бороться. Это всё, что им остаётся делать. Град стекла, что в воздухе впивается в тела, облачённые в форму. Парни бегут что хватает сил по длинному коридору, пока фашисты ведут обстрел по окнам. Это картина из какого-то боевика, когда парни под градом осыпающейся штукатурки, которая льёт свои краски на плечи и каски, смешивается со стеклом. Окна выбиваются с громким звоном, падая под ноги тысячами фрагментов. В какой-то момент Хосок даже шипит, когда один из таких фрагментов режет щеку, и тот уверен, что останется шрам, но они продолжают бежать. Видят спину Чимина и слепо доверяют ему, прищуривая глаза в этом потоке бесконечного стекла и его звона, бесконечной очереди и опасной близости с пробивающими преграды пулями. — Блять! — громко шипит Юнги, когда особенно большой осколок отлетает прямо в ногу и он едва не падает. Шипит, но добегает до перевёрнутого стола в конце коридора, что стоял там всегда. Двое парней быстро присаживаются, а Юнги пролетает, проезжает бедром по грязному полу и оставляет тягучий белый след от пыли и белой краски с потолка на форме. Юнги шипит, вжимаясь спиной в стол, боясь из-за неконтролируемой телом силы опрокинуть его. Жмурит на секунду глаза и понимает — медлить нельзя. Кровь быстро окрашивает ближайшие ткани порванной из-за стекла штанины в алый цвет, и Юнги переглядывается с парнями, пытается дотронуться до осколка, но тот режущей болью отдаёт по всей ноге — задело нерв. — Блять, блять, блять, — откидывает голову Юнги, когда на несколько мгновений звуки выстрелов прекращаются. — Вытащите это говно. — Заткни ему рот, — кивает на Юнги Хосок и быстро садится перед вытянутой ногой друга. Чимин утвердительно кивает, и когда Мин в очередной раз шипит из-за боли, что током проходит по всей ноге от лёгкого прикосновения Чона, зажимает тому рот. Секунда, и сдавленный вопль врезается в кожу ладони Пака, поэтому лидер быстро прижимает пыльную голову друга к своей грудине, ощущая, как Мин сжимает по рефлексам из-за боли узловатыми пальцами руку светловолосого. Хватает кожу под грубой тканью военной футоблки и впивается сквозь форму отросшими ногтями с грязью под ними в чиминову кожу. Там останутся синяки, которые сперва нальются белизной, после — кровью под кожей, а потом приобретут синевато-зелёный оттенок в форме полумесяцев. Юнги тяжело дышит, и первая слеза скатывается болью по его бледной щеке, на которой остался отпечаток обвалившейся с потолка белой пыли. Сознание парня слегка затуманено, но когда боль внезапно прекращается, он смотрит на Хосока: алая струйка по щеке, большой осколок битого стекла с кровью по центру прозрачного материала и грязные пальцы, что откидывают его с какой-то неистовой злостью. В глазах напротив Юнги ощущает, видит небывалую поддержку и лишь сглатывает, пытаясь подняться. — Нужно промыть рану, — тихо шепчет Чимин. — Может попасть инфекция. — В лазарете есть чем. Мгновение молчания, и Юнги громко выдыхает, морщась из-за пульсации в ноге — осколок они вытащили, но кровь не остановили, поэтому он стягивает с себя маленького размера китель и, прикусив острым клыком, разрывает некачественную ткань. — Похуй, нам нужно убираться отсюда. Спорить или нет? Заставить пойти в лазарет либо бежать отсюда и спасать собственные задницы? Парни практически уверены, что на верхний этаж уже идут дабы проверить, убили ли они ещё нескольких солдат или нет. Поэтому им нужно просто бежать отсюда сверкая пятками, а обо всём они позаботятся после. Чимин кивает Хосоку и тянет Юнги за локоть. Последний шипит, едва не одёргивает руку, морщится и матерится под нос, пытаясь трезво мыслить. Бежать они уже вряд ли смогут, Юнги себя ощущает обузой и балластом, который нужно скинуть. Именно поэтому он, превозмогая боль, первый дёргается и выходит из-за стола, хватая тот же окровавленный осколок с пола. Если у него нет огнестрельного оружия, он будет защищаться колющими предметами. Перережет глотки каждому, кто своё дуло на него или друзей наставит, кто их ранит или посмотрит не так. Его грудная клетка тяжело вздымается, и Мин готовит себя, подготавливает к очередному танцу среди пуль в обнимку со смертью. Его друзья сильны, он не хуже. Они друг к другу спинами, плечом к плечу, и он себя однажды зарежет за всё то, что хранит в душе. Но сейчас не об этом. Сейчас об их жизнях. Чимин за своим другом наблюдает, хмурясь и выдыхая спокойно, после делая рывок. Им нужно бежать дальше. Решение каждый уже принял, и всё, что им остаётся дальше — шагать или бежать по битому стеклу, плечами открывать двери и наставлять оружие против таких же существ, как и они сами. Кто до дрожи по коже ненавидит своих врагов, кто когда-то был глупым юношей, кто в окопах не раз падал в страшных припадках из-за мучившей боли и всепоглощающего страха. Чимин их должен довести до конца и посмотреть в глаза каждому, кто из того же теста, что и те, кто его семью захоронил. Он от одних воспоминаний в жар бросается, словно в огонь. Контролирует страх, посадив на замок и закрыв все двери, и несётся дальше. Не должен думать об этом сейчас. Есть он — этого достаточно. А его семья — это его друзья. Теперь. Мягким жестом в воздухе, выглядывая из-за очередного угла, Чимин показывает «Чисто» и быстро перебегает от одной стены к другой, надеясь найти как можно скорее выход из этого вальса. Вальс, где у партнёра парфюм с ароматом неполностью сгоревшего топлива, огня и пороха. Партнёр этот кружит не стесняясь по трупам и залитому желчью полу. Чимину от этого противно, он собственный рвотный позыв в который раз давит и бежит вперёд. Под стенкой, перебирая ногами по хрустящей под подошвой грязи, и держит винтовку на готове. Юнги едва поспевает, но Хосок не смеет перегонять. Специально идёт позади, чтобы прикрыть, и постоянно оглядывается, всматриваясь в пыль, которая окутывает их в лунном свете. Ночь наступает стремительно. С приходом осени дни становятся короче, а ночи — длиннее, опаснее, кровавее. В этих ночах прячутся не просто комары, а самая настоящая малярия, что болезнью заберётся в организм и отравит изнутри. Кровь кипит из-за внезапной тишины, у всех троих чуть ли не вместо голосов выступает биение сердец. Юнги жмётся к стене и оставляет алый след. Нитка крови плетётся за ними тремя, словно ведёт хищника прямо к заблудившейся в тумане лани. Шатен чертыхается и заставляет себя отлипнуть плечом от стены, чтобы прекратить. Прекратить вести фашистов прямо к ним, если они и идут следом. Опоры больше нет, поэтому Мин ковыляет, сжимая зубы и пытаясь не шипеть из-за боли. Это никому не интересно. Это не то, на чём нужно заострять внимание, поэтому он превозмогает себя и жмурится, продолжая петлять за сосредоточенным Чимином, что в какой-то момент рукой сзади показывает знак «Стоп». Они должны миновать лестницу, чтобы пробраться к выходу, и если на этих пролётах они встретят свою смерть — будет отвратительно, нелепо и глупо. И Чимин сводит брови к переносице, когда замечает на самом нижнем этаже чёрную каску. Такую же, как и на их головах. Как только немец поднимает голову, светлая макушка прячется за косяком всегда распахнутой двери на жилой этаж. Чимин оглядывается на пилота и раненого друга, смотрит на них, всё взглядом объясняет. Они должны что-то придумать. Срочно. — Дай я, — шёпотом хрипит Юнги, сжимая своей ладонью пропитавшиеся кровью ткани на бедре. — Нет, — хватает того за локоть Хосок, но парень дёргается, оглядываясь на пилота своими шоколадными глазами. — Дай мне быть полезным, чёрт возьми, — рычит тихо, пытаясь собственную злость не показывать. Он балласт. Настоящая обуза сейчас, с раненной так легко правой ногой. Он этим Дьяволам хочет в глаза посмотреть, стать перед ними лицом к лицу и огрызнуться на родном трёхэтажном, который они не поймут никогда в своей жизни. Зато Юнги знает их язык. Зато Мину знакома каждая фраза, которые он отголосками слышит на верхнем этаже. В своей голове прокручивает эти оскорбления, эти пропитанные гнилью фразы, брошенные по поводу красоты белых женщин с прямыми носами, белокурыми волосами и тёмными, словно тихие омуты, глазами. Юнги сжимает челюсти, вырывает руку из твёрдой хватки Хосока. «В этой войне должен победить я», — единственная фраза, не зачёркнутая в его дневнике. Он хочет продолжить, дописать нужные к строчке слова, но вместо этого разворачивается, говоря всё своим уверенным видом. Он присаживается, превозмогая колющую боль, что ещё не так сильно бьёт по подсознанию, как могла бы. Воспалённый мозг под адреналином притупляет, позволяет ещё быть активным, насколько это возможно, и Юнги даже не задумывается, что внутри раны могут быть ещё мелкие осколки, что откололись от основного, который он так ненавистно сжимает между пальцев и режет им собственную ладонь. Кровью больше, кровью меньше. «Он не боится». Он мог свалиться за тем столом, сделать из себя жертву и долго плакать из-за собственной беспомощности, но среди десятков страниц с перечёркнутыми словами, Юнги затерял одно предложение, которое на подсознании выбито кулаками и драками на полигоне, грязью во рту и вкусом пепла в перестрелках.

«Если мне прострелят ноги, я буду биться на коленях»

И он не врал. Не боится и бояться никогда не будет. Тёмной в ночи тенью он проскальзывает через проход, буквально ощущая спиной напряжённые взгляды друзей с оружием наготове. Они своими светло-карими глазами и холодным блеском в затылке Мина готовы дыру прожечь, но он не позволит себе умереть этим днём. Только не в тот момент, когда не знает, что с Тэхёном, когда не увидит других своих друзей и знакомых из двенадцатого отряда, с которыми делил одну казарму, похлёбку и иногда даже обувь. Детские годы шалостей, тяжёлого характера и дерзости научили Юнги тому, что делают тени — воровству. Он всё таким же фантомом по ступенькам бесформенными шагами переступает, жмётся спиной к стене и снова оставляет кровавый отпечаток на отваливающейся от стен краске. Если бы сейчас немецкий солдат поднял голову, увидел бы горящие ненавистью и сверкающие янтарём глаза солдата, что собирается вором выкрасть на сей раз чью-то жизнь. Юнги бесшумен, представляет, словно крадётся по столовой за пакетиками сахара. Сколько он уже сладкого не ел? Когда отказался даже представлять его? Один пролёт. Второй. Его не заметили. И Чимин, наблюдая за этим, на секунду тихо судорожно вздыхает, потому что его тело нагрето до предела. Его задача следить за каждым шагом друга и если начнётся бойня — стрелять на поражение. Хосок к спине лидера прижался своей и всматривается в пыльный проход своими орлиными глазами, пытаясь разглядеть хоть малейшее движение в накрывающей коридоры тьме. Смотрит в прицел, держит позицию и не смеет повернуться, пусть и до ужаса страшно за Юнги. За его Мин Юнги. Очередной пролёт, Юнги вглядывается через спину необорачивающегося немца и пытается сосчитать своих следующих жертв, но с удивлением отмечает, что находится в проходе один. Только один враг, расстояние к которому он преодолевает за считанные секунды, оставляя после себя пыль и кровавое пятно на стене, к которой был прижат. Неуловим, словно тень. В темноте у него блестят лишь глаза и отражающий свет кусок окровавленного стекла, который Юнги в своей ладони сжимает сильнее, пускает новые дорожки, что каплями остаются под ногами. — Пошёл нахуй, Дьявол, — зажимая рот врага, змеиным шёпотом лижет уши по-немецки Юнги. Этот шёпот немца в Ад заведёт. Юнги это знает. И режет горло, цепляя нечаянно свою ладонь. То, как красиво это делают в чёрно-белом кино и сотнях книг — хрень по сравнению с реальностью. Найти горло так чётко, как это делают известные миру актёры в боевиках — невозможно. Юнги цепляет руку, которой зажимает рот немца, пускает очередную порцию крови и перерезает гортань, из которой брызгами разлетается кровь по форме парня. Юнги с необычаемой силой выдёргивает осколок из шеи захлёбывающегося в собственной агонии немца, и на стене виднеется дорожка алых капель, которые сорвались со стекла. Юнги тащит слабеющего немца на себя, зажимая рот рукой, которую тот отчаянно пытается укусить, и у него даже на секунду получается, но Мин с отвращением откидывает себе за спину мужчину, морща нос, и оглядывается, сверкая своими глазами в ночи. Хочет, чтобы последнее, что видел фашист — ненависть, горящую в нём. Всё так же по-немецки шатен шипит: — Гори в Аду, мразь, — и сплёвывает в ноги мертвеца. Чимин за всем наблюдает сверху, раскрывая широко глаза, а после толкает Хосока локтем и медленно спускается, внимательно смотря на жесты, которыми Юнги указывает число остальных врагов, но вместо одного указательного, двух или трёх пальцев на окровавленных руках виднеется спокойное «Ноль». Пак выдыхает, переглядываясь с Чоном, и старается не обращать внимания на зверское обращение Юнги с их врагом. Кровь по стенам, по рукам и под ногами. Кровь буквально повсюду. Юнги мстит. И месть его будет жестокой. Мин стоит на негнущихся ногах и зажимает ладонью вновь рану, жмурясь из-за слишком резких движений. Смотрит на своих друзей, кивает себе за плечо и сглатывает, ощущая сумасшедшую, больную удовлетворённость от произошедшего. Он боится поднести руки, что были в смешавшейся крови, к своему лицу, и не сдержавшись умыться. Потому что это походит на что-то не просто больное, это уже больше напоминает замашки людей, которых нужно по тюрьмам слать, казнить. Это жестокость, это насилие, без которого в этом мире никак. Но Юнги вновь врёт себе, когда следует за Чимином, прихрамывая перед пилотом. «На войне только так. По-другому нельзя», — уверяет себя дрожащим в голове голосом Мин. Страшно? Очень. Больно? До одури. Но они продолжают идти, цепляясь друг за друга взглядами, ища поддержку, которую теперь неоткуда черпать. Они боятся друг за друга и так же сильно уверены, не переживают и доверяют собственные жизни. Держась за руки до последнего, они пройдут эти испытания, словно на полигоне, и не проронят ни слезинки из-за подступающего страха, что питоном душит и съедает на обед. Хосок сжимает кулаки, потому что должен был оказаться в небе и предупредить всех, увидеть то, как сюда приближаются вражеские силуэты. Но теперь он, — и не только, — пожинает плоды невнимательности надзорных или дежурящих за пределами города. Каждый уже задался вопросом, как это произошло так бесшумно. Каждый уже поломал себе голову над этим вопросом, когда тишина в мгновения сменялась выстрелами и наоборот. Каждый уже пришёл к тупику и одному единому ответу — непонятно. Никому неизвестно, каким образом, зачем, — хотя «зачем» известно всем, — и что теперь делать. Лишь бежать. Стараться уберечь собственные души, которые и так уже истерзаны сотнями ситуаций, что произошли с ними. Осталось лишь свято верить в то, что не только они остались в целости, — пока что, — но и Тэхён. За Тэхёна у каждого болит по-своему. Объявив его героем, все забыли, что самые сильные тоже плачут. — Пригнитесь, — тихо шепчет Пак, вместе с этим указывая жестами. Проходя недлинный коридор, они не знали, куда дальше идти. Пойти через главный зал и там спуститься в подвал или же сразу пойти в обход через чёрный выход? Что так, что так опасно до простреленной головы. Но им нужно сделать всё, на что они способны, иначе жизнь их оборвётся так неправильно, насколько это возможно. Так несправедливо, как не заканчивались ни единые книги; так болезненно, как ни одно расставание не могло сделать. У каждого своя война, но именно сейчас три бойни слились воедино. Три персонажа сошлись спина к спине, и у них образовалась одна цель, наконец. Одна жизнь — один шанс. Чимин на свою жизнь тратил слишком много на ненужное никому молчание, поэтому сейчас не может позволить себе сдержать внутри разрывающий вопль боли. Он этот вопль через взгляд, через сжатые на оружии руки, через твёрдую стойку. Он эту боль выпускает понемногу, не разрешая заходить слишком далеко, убивать резко и беспринципно. Он должен принять решение, от которого зависит состояние мычащего в свою окровавленную ладонь Юнги — тому больно аж до слезящихся глаз, но он держится. Пак даже вздрагивает, потому что ловит себя на мысли, что друзья рядом с ним сильнее всех на свете героев. Что один из его, — не менее сильных друзей сейчас непонятно где, и от этого сердце Чимина пропускает болезненный удар. За Тэхёна руки трусятся. Но они должны думать о себе. И Чимин делает уверенный шаг навстречу главному залу, собираясь обойти множество старых колонн, которыми подпирался высокий потолок. Если потребуется — кого-то ещё убить, сперва сосчитав. Нужно устранить цель, иначе она устранит тебя. Кажется, именно это шептал Тэхён сквозь охраняемый Паком сон. Чимин в тот вечер глаза не смыкал и грелся о бронзовую кожу на лице друга, впитывал каждый вздох, чтобы успокоить собственное сердце, и признавался… отвечал сам себе честно, что в Ким Тэхёне Пак свой собственный дом находит, в котором тепло, уютно и плакать абсолютно не хочется. Закрытая дверь за ещё одной закрытой, и Чимин хмурится, когда слышит звуки. Разговоры. На их языке. Юнги, кажется, это тоже слышит и ускоряет шаг, не замечая, когда лидер двенадцатого отряда останавливается и бьётся о него плечом, выходя из-за угла всё той же тенью в ночи. Широко открывает глаза и видит перед собой всех. Все те, кого он на полигонах видел, в столовой за рыданиями или в лазарете. Солдат усадили на колени и связали руки за спинами, впихнув в рты вместо кляпов то ли их же носки, то ли обрывки каких-то тканей, и Юнги отчего-то кажется, что правильным будет всё же первый вариант. Они плачут. Некоторые. Слабые и разбитые о войну парни, чьи руки трутся, раздирают запястья, кричат сквозь ткани и получают чёрными, словно нефть, ботинками по лицам. Алые отпечатки с землёй остаются на щеках как клеймо какого-то скота, что будто боли не чувствует. Юнги пробирает мурашками, и он делает рывок, несмотря на множество солдат, на вооружённых фашистов, на смерть и опасность, но его отдёргивают в тот момент, когда громко кричит один из солдат — смелый и добрый Кирилл. Кажется, его фамилия Шутко. Дрожит и плачет, такая же, как и все остальные в плену, кухарка Татьяна. Она всегда приветливо улыбалась солдатам, пусть и видела их великое множество. Хранила каждую улыбку у себя в памяти, когда те не возвращались с заданий. Виталий, Ваня, Богдан, Алиса, Коралина и Анастасия. Все были связаны. Служат не только мужчины — служат все. Все, кого признали дееспособным, кто входил в число тех, кто по возрасту мог таскать тяжёлые дрова и распиленные брёвна, кто мог карабкаться по скалам и у него хватало сил взводить оружие. Те, кого верхушки называли «пушечным мясом», прячась за ними, словно за мешками. Юнги каждый профиль шоколадными глазами обвёл. И под громкий женский плач их всех расстреливают. Юнги дёргается в крепких руках Хосока, а последний отчаянно зажимает тому рот рукой. Прижимает второй рукой руки к телу, как по швам. Слёзы стекают по щекам, бьют по сознанию той самой болью, которую Мин уже давно не ощущал. Которую не ощущал никто. Которую давным-давно позабыл Чимин. Он своими испуганными глазами смотрит на это всё из-за угла — от обнаружения его спасает лишь чёрная каска немца, которая буквально сливает его с темнотой. Гора трупов, сложенных друг на друга, словно домино. Пак эти ужасные воспоминания из Минска закрыл в себе, умолял их никогда не возвращаться, но вновь происходит вот так: он испуганно следит за всем издалека. Льёт тихие слёзы, наблюдает за каждым фонтаном крови, что из-за пуль плескается перед лицами улыбающихся врагов. Они смотрят на женщин, на девушек и парней с небывалой и невиданной жестокостью, какой смотрели на его семью. Монстры, ужасы ночи и просто твари. Чимин быстро отворачивается, когда Хосок едва удерживает дрожащего Юнги в своих руках и, прижавшись спиной, медленно отходит, пытаясь не наступать на шуршащую в ногах штукатурку. Чимин широко открытыми глазами пялит себе в ноги, сжимает ослабевшими руками винтовку и не понимает, что выбрать: застрелить себя сейчас или пройти дальше и увидеть ещё более жестокие сцены? Чимин даже не сразу ощущает, как крупно дрожит, слыша этот смех за спиной, за углом. Дёргается, а после покидает это место, быстро и тихо шагая следом за Хосоком и Юнги. Пилот открывает какую-то дверь, что была не так уж и далеко от места расстрела. Чимин выбрал неправильный путь. Лучше бы он вообще не был лидером. Юнги падает на пол и зажимает отчаянно себе рот, беззвучно крича, но этот крик в голове Чона бьёт по ушам. Солдат перед ним избит, изнеможён и больше не может. На его глазах убили всех: всех, кем он издалека дорожил, чьи улыбки и слёзы на закоулках памяти сохранял, словно на жёстком диске пузатых компьютеров, что появились не так давно. Он бьёт раненными руками по полу, сжимает кулаки и готов закричать, выдать их всех и покончить прямо сейчас со всем. Валяется тряпичной куклой на полу и воет загнанным зверем про себя, трёт лицо и оставляет отпечатки собственной и чужой крови. Он пытается эти громкие слова немцев из своей головы достать, скомкать и выкинуть в урну, потому что, чёрт возьми, он их понимает. Слышал каждую оценку по поводу женщин-военных, слышал, как те собирались над юными телами поизмываться. Он не хотел, не должен был этого слышать. Ему противно, и он даже едва сдерживается от того, чтобы выблевать всю ту боль. На войне каждый раз или несколько хочет свой желудок с кровью и внутренностями вывернуть. Плачет тихо, насколько может измотанное тело. Боль в ноге уже практически не интересует, сейчас перед его глазами лишь картина горы трупов. Его друзей, близких и не очень людей. Они больше не посмеются, свою войну не выиграют и он с ребятами мог оказаться там. Если бы Хосок не услышал, за окном не рванула смотровая площадь и они не убили бы тех всех солдат беспощадно, усыпляя. Если бы не пробежали под градом битого стекла, что щёку лётчику поцарапал, оставил кровавые царапины на тёплых ладонях Чимина и не вонзился в ногу Юнги. Они, чёрт возьми, могли быть там. Чимин не дышит, прижавшись спиной к закрытой двери старой прачечной. Светло-карими глазами он всматривается в темноту и раз за разом прокручивает в голове этот момент: вот он выглядывает, секунда, все мертвы и фашисты смеются. Им от чужой боли и смерти смешно, они этим забавляются. И Чимин медленно переводит взгляд на Хосока, что присаживается на корточки перед зажатым в стиральную машинку Юнги, среди высохшей военной одежды и подвешенной вверх тормашками кипы футболок. До него то, о чём просит Хосок, не доходит абсолютно — он мечтает упасть в руки Тэхёна и впервые наконец расплакаться. По-настоящему, чтобы его прижимали к себе, словно маленького ребёнка, и гладили меж волос. Чтобы сказали, что всё хорошо, что это лишь страшный сон и о нём нужно рассказать, именно поэтому это видение не сбудется. Чимин хочет ощутить любовь, которую у него отняли точно таким же способом. Да, ему было восемнадцать, но он всё такой же юноша, ему нужна была мама. Её улыбка, смех и тёплые, как у него самого, руки. Его отца призвали. Осталась лишь женщина со светлыми волосами, в точности такими же, как и у него. Теперь и её нет. Человек не может вытерпеть столько боли. Но они все терпят. Хосок мягко обхватывает щёки Юнги, заставляет посмотреть на себя заплаканными глазами. Кровь липкими пятнами растёрта по лбу, векам и губам Мина, но Хосок старается не смотреть. Аккуратно вытирает эту грязь, слёзы, алые разводы и начинает тихо, чтобы услышал только солдат, чтобы перестал дрожать и взял себя в руки. — Сахарок, — впервые звучит из уст пилота нежное обращение к парню напротив. — Ты им не мог помочь. Нам нужно идти дальше, понимаешь? — О-они… — у Юнги тоска и боль слезами расплываются по щекам, а сам парень белоснежный от страха, точно настоящий сахар. — Да, — кивает Чон, впиваясь грязными пальцами в пухлые щёки. — И я бы очень не хотел оказаться на их месте. Эти слова болью и правдой по сознанию что Юнги, что Чимина. Они шире распахивают глаза и смотрят на пилота этим взглядом, которым смотрят на сумасшедших. В Хосоке ни капли сожаления, есть лишь место бескрайнему спокойствию с нотками страха. Они все прошли многое, и так легко выдать себя чьим-то плачем — удел глупых. Друзья не должны закончить здесь, не таким образом. Они ещё в поездку не съездили. Юнги мелко кивает, едва шевеля головой в крепкой хватке Чона, и смотрит своими большими шоколадными глазами точно в душу. В них можно утонуть, испить дефицитную сладость, которую в мире найти не так легко, как кажется на первый взгляд, а стоит она — заоблачных денег. Их у солдат быть просто не может. Они знали, куда шли, и всё равно продолжали в первые дни своей «службы» грезить о непонятной им никому силе, верить в лучшее и прекрасное. Теперь из всего двенадцатого отряда остались они втроём, — и Тэхён, конечно же. Потерять друг друга они не могут, ни в коем случае. Они должны были быть осторожней, когда мечтали о силе, потому что эту же силу жизнь обратила против них. Чтобы стать лучше, нужно идти против тех, кто вооружённый до зубов, опасней, и перед кем ты заведомо знаешь, что упадёшь. Без этого невозможен рост, невозможно развитие. Ты стоишь на месте, пока маленький ребёнок в тебе учится ходить — поднимается на ватные ноги и падает, плачет и кричит, но вновь с азартом пытается встать. И вновь падает. Так и в жизни. Никто не научился ходить с первого раза, с первого дня. Крутить педали легко, держать себя в равновесии — нет. Нельзя сдаваться даже когда дуло у виска, даже когда в кровь ладони и колени, даже когда нет надежды. Даже когда перед тобой падают замертво друзья. Переступай, иди дальше, борись за павших и за самого себя. За живых и счастливых, за грустных и обеспеченных, за нищих и слабых. За всех. У них той силы нет, о которой ты однажды просил, зато тебе дали. С испытаниями, со слезами и потом, но дали, а не отобрали вместе с жизнью. Пока есть шанс — борись и трать все свои силы. Именно благодаря этому Юнги тянет две руки друзьям, а те хватают окровавленные ладони. У Чимина рука печёт нещадно, и он даже задумывается, не остались ли осколки в ранах. Он вытягивает Юнги на пару с Хосоком из того ада, в котором тот закрылся. По правде говоря, вытягивая другого, Пак вытянул и себя. Они должны идти до конца, держаться до последнего ценой собственных жизней. Не пасть из-за раздробленного сердца, пока ноги могут идти, а руки делать. Пока они дышат — они несокрушимы. — Да, — словно кивая самому себе, отвечает хрипло Юнги и размазывает сопли со слезами по лицу. — Ты прав. В раскрытых шоколадных глазах напротив пилот видит силу. Юнги — его сила и одновременно его слабость. Хосок в этом парнишке видит свой щит, которому нужна своя защита, поэтому он крыльями «Чайки» его готов облепить и защитить от любой стрелы, от любого огня, от сокрушающего пожара. Наконец-то он понял, что спасать нужно не фауну из горящего внутри Мина леса, а самого слабого мальчика на свете. И Хосок готов собой пожертвовать ради него, когда отпускает его ладонь. Подходит к окну прачечной и вытягивает шею, пытаясь разглядеть за грязным стеклом хотя бы кого-то из немцев, и пальцами показывает цифру. Она с каждой секундой увеличивалась на один, и Чимин хмурился, выдыхая спёртый воздух. Когда отметка закончилась на восьми пальцах, Пак переглянулся с шатеном, а после оглянулся на дверь. Нужно забаррикадировать. Выходить уже опасно. Чимин толкает шкаф, что набит полотенцами для посещения местной бани, а после опирается плечом и спиной, когда понимает, что сил от одних рук не хватает. — Я помогу, — Юнги подходит к Чимину, но тот качает головой, сперва оглянув ранения грязного друга. — Отойди нахуй, блять, я сказал. От рыка в свою сторону Чимин лишь тяжело выдыхает и позволяет принять помощь, пусть и Юнги шипит зло, а громкий звук перетаскиваемой мебели рушит ту тишину, что воцарилась в штабе. Их заметили. Конечно, а как иначе. Юнги упирается спиной и толкает ногами, морщась от стреляющей по телу боли. Хосок в это время старается расправиться с форточкой, через которую они смогут вылезти во двор. За дверью послышались немецкие выкрики, и Мин едва себя сдержал, чтобы сказать что-то грубое в ответ. Как он мог изучать неродной ему язык, обогнув маты? Никак. Они с Чимином отлипают от шкафа одновременно, когда он с грохотом падает и упирается верхушкой об угол стены и потолка, а за дверью раздаются выкрики ещё громче, словно те грозятся выбить дверь. — Они будут стрелять, — предупреждает Юнги, когда оглядывается на мебель, на которой оставлено три кровавых отпечатка: от двух рук, — одной Чимина, второй Юнги, — и от раны на ноге. — Как ты… — Вылезай, блять! — шёпотом кричит Юнги, толкая Хосока к окну, и тот от страха в голосе парня ослушаться не в состоянии. — Ну же, давай! Подталкивает, оглядывается лихорадочно, и когда окно за ними тремя захлопывается, Юнги громко шипит, ощущая боль по всему телу, идущую пульсацией от бедра. Он хватается за свою рану и присаживается под карнизом, вжимаясь в стену, зажмуривая глаза во тьме ночного горящего города. Друзья естеством ощущают, как немцы выглядывают из форточки и оглядываются, насколько им позволяет это же самое маленькое окошко, но когда сквозь зубы шипят на немецком что-то и исчезают в прачечной, вся тройка выдыхает. Они слышат выстрелы. Постоянно. Они давят на черепную коробку, не позволяют думать, и кажется, словно целятся в этот раз в тебя. От этого страшно, Юнги едва себя держит, когда крадётся за парнями вдоль корпуса штаба и почти что падает, если бы не рука взволнованного Хосока. Он вновь смотрит тем самым взглядом, словно Юнги — его сила и слабость одновременно. А Мин лишь вытягивает кровавую ладонь, показывая, что с ним всё хорошо, хотя ничего хорошего в этой ситуации нет. Они могли перебинтовать его ногу новыми тканями в прачечной, но времени было катастрофически мало. Ещё бы мгновение, и их достали. И расстреляли. Чимин прижимается спиной к невысокому забору, прижимает к груди винтовку и оглядывается. На его бледном лице чёрная пыль смешалась с редкими слезами, а уверенный взгляд сканирует территорию. Он пытается найти что-то, что может его вывести отсюда, и вздрагивает, когда натыкается в темноте на немецкий военный внедорожник. Он их отсюда и увезёт. Пак поджимает губы и сам себе кивает, держа курс прямо к нему, а после оглядывается на Юнги. Тот действительно бесшумный, отличный вор и невероятно скрытный — этот талант не должен пропадать. Только не так. И всё бы ничего, если бы не рана на ноге, из-за которой он едва идёт. — Что? — тише, нежели шёпотом, спрашивает Мин. — Машина, — за Чимина отвечает лётчик, что прижался своей грудной клеткой к спине Юнги. — Видишь? Вон там. Опаляя чужое ухо, Хосок неосознанно успокаивает раскалённые до предела нервы младшего. Юнги вздрагивает от этого каждый раз, но ощущает тепло чужого тела, и от этого хорошо на душе, она понемногу успокаивается. Юнги, как минимум, не ощущает холод смерти, который люди чувствуют перед своей кончиной. Благодаря этому он выдыхает спокойно, напрягая собственное зрение и наконец видит очертания нужной им техники, что стоит не так далеко, как им кажется. Парень утвердительно кивает и смотрит на Чимина, у которого в глазах надежда пляшет свой народный танец. Юнги глубоко вдыхает аромат пепла, который несёт холодный октябрський ветер, и ему ничего не остаётся, как молча развернуться к Хосоку и считанные десять секунд посмотреть в спокойные глаза пилота. «Если я сегодня умру, знай, что ты мне дорог», — остаётся несказанным. Разворачивается настолько быстро, насколько это возможно сделать бесшумно, и проходит мимо Чимина, хлопнув того по плечу, оставив свой кровавый отпечаток. Пак наблюдает за ковыляющим Юнги, что под забором крадётся чёрной тенью, и спустя несколько шагов его абсолютно перестаёт быть видно — только аромат пота и чего-то сладкого остаётся в воздухе, пропитанным смертью. Это Чимина и Хосока заставляет переглянуться и ждать, когда Юнги даст какой-либо сигнал, чтобы забрать их. С раненой ногой это сделать будет в разы сложнее, но Юнги, пробираясь под дырой в заборе, об этом не думает. Он царапает свою открытую шею и руки, ест грязь, когда прижимается к земле всем телом, чтобы его не заметили. На щеке, кроме крови и слёз оказывается ещё и отпечаток влажной холодной почвы. Мин ощущает себя собакой, которая отчаянно хочет дотянуться до еды у соседей, но это не мешает ощущать в себе силу. Которая по венам струится, как и у всей четвёрки. Единственное, чего он боится — это собаки. Немецкой овчарки, что сидит смирно и машет своим отвратительным, пушистым хвостом около одного из армейских. Юнги щурится, пытаясь понять, сколько всего людей на открытой местности, и останавливается на двенадцати. Много. Он один не справится. Только если ему не поможет удача и его ненависть внутри. Только если эти два создания не поведут его самыми безопасными и хитрыми путями, помогая обвести Дьяволов вокруг пальцев. Он друзей подвести не может, поэтому сжимает в одной из рук окровавленный осколок и выползает полностью из-под забора, сразу же вжимаясь спиной в ближайшие коробки с провизией. Они решили захватить не только город, но и обжиться здесь. Юнги откидывает голову и слышит вдалеке выстрелы, взрывы, знает, что там огонь творит хаос и пишет собственную картину, но единственное, что он может сделать, это зажмурить глаза и собрать все свои силы, чтобы либо умереть достойно, либо вытащить друзей и его самого из кошмара. Он раскрывает шоколадные уверенные глаза и смотрит на осколок окровавленного стекла в израненной руке, в отражении видит пепел и искры, вздымающиеся к небу, и выдыхает. Последний раз. Но не последний бой. Хосок не видит парня за забором и во тьме, а это означает, что он тень. Самая настоящая, которую видно только на солнце, но сейчас на дворе стихия Юнги — ночь. Он в ней своими глазами сверкает и ведёт в последний путь бойцов. Своими голыми руками, ковыляющей походкой и разгорающейся внутри ненавистью, которую тот оставил в воздухе вместе со сладостью. Чон смотрит на Чимина, а последний взгляд не отрывает от машины, всё ждёт, когда Юнги к ней подберётся, плотно прижавшись спиной к забору. Они все напряжены, и ни у кого нет права на ошибку. Юнги вспоминает тренировки. Вспоминает, как дрожащими пальцами поднимал Тэхёна и сам не меньше дрожал в ознобе из-за холодного дождя. Как под колючей проволокой полз, как и сейчас. Он от одной коробки с провизией к другой, не создавая шума. Поэтому однажды он стал лучшим в списке. Именно благодаря своей бесшумности и компактности. Маленькое тело позволяло ему маневрировать среди преград и быстро продвигаться к своей цели. Своими блестящими глазами он проложил дорожку, длиною в чужие жизни. Прижимаясь спиной к одной из стен штаба, он внимательно наблюдает за курящим немцем. Вонь от их сигарет разносилась по округе, и Мин морщил нос, натянув аккуратным движением каску фашистов на лоб. Он медленно поднимается, и ногу простреливает болью. Он не может зашипеть, не может даже подумать о том, что ему больно, иначе его пристрелят на месте. Хватая мужчину за лицо и зажимая рот рукой, Юнги вонзает окровавленный осколок в висок мужчины. Тот был высоким, но только так он мог сразу его погубить. От такого даже захотелось на мгновение улыбнуться, но не Юнги, нет. Его ненависти. Этот мужчина не носил каску. А следовало. На войне только так. Юнги тащит на себя тяжёлое тело и опирает его на одну из ног, мягко укладывая за коробками, за которыми прятался несколько мгновений назад. Сглатывая, Юнги смотрит в широко открытые стеклянные глаза и быстро их закрывает двумя пальцами, шепча такое родное и ненавистное «К звёздам». Он не станет похожим на них. Никогда в жизни. Быстро отмирает от тела так же, как прильнул к нему смертью, и невидимым ужом продолжает ползти к машине. Если потребуется — каждого зарежет. Перебьёт. Лишь бы с крыш не обнаружили. Юнги от таких мыслей морщится, сглатывает неприятно, замирая за бочками с топливом. С их топливом. Вор на самом деле не Юнги, а они. Они забрали чужие жизни, крадут бензин, город, местность. А парень лишь мстит. Самым страшным и мучительным способом — по одному. Он переворачивается на спину, когда терпеть становится невозможно: нога истошно ноет, рана болит, а окровавленная ладонь вновь и вновь режется об осколок. Будь в Юнги сейчас хотя бы капля той вспыльчивости, что царит на ряду с ненавистью, он бы откинул его к чёртовой матери и громко заматерился из-за боли, выдавая себя. Но он ощущает взгляд, оставленный на прощание Хосоком. Он его чувствует на себе. Жмурится на секунду, а после открывает глаза и переворачивается, продолжая свой путь. Не останавливаться, не останавливаться, не останавливаться… Ползти, ползти, ползти. Это всё, что должно быть у Юнги в голове. Это всё, что у него есть сейчас. Он поджимает ноги, когда до машины остаётся совсем ничего, но вздрагивает, когда прямо над головой слышит скрип досок. На коробку, за которой он спрятался, буквально только что сел немец, и внутри Юнги всё замерло. Там метель прекратилась и ледяным снегом оплела каждый орган, словно в кокон. Хосок издалека напрягается и смотрит внимательно за Юнги. Он за Мина впервые по-настоящему боится. «Дыши, — проносится в головах пилота и солдата. — Ты справишься». И шатен сжимает стекло сильнее, жмурит глаза и понимает, что другого выбора нет. Он вновь слышит разговоры, вновь понимает их, и они снова о женщинах. О том, что ценить надо, а эти мужики описывают в красках, что сделали с заложницами, а потом убили. Плата за послушание — быстрое убийство. Юнги сжимает челюсти, дрожит всем телом, зажмурившись, бьёт себя изнутри и вопит истошно. Не реагируй, не реагируй, не реагируй! Слышит, как они смеются с фразы, которая в Юнги дрожь бьёт. Они коверкают их язык и пытаются изобразить ужас в глазах девушек, которых убили. С жутким акцентом произносят друг другу: «Пожалуйста, не надо» и смеются. Закуривают. Расслабляются, бляди. Юнги себя намеренно режет стеклом, у него по щекам слёзы бегут. Их ведь тоже женщины рожали, их ведь тоже растили и заботились о них. Так какого… зачем они всё это творят? — Ох нет, мине больно! — смеётся вновь немец. Юнги раскрывает горящие огнём глаза, а болезнь в нём ликует и облизывает окровавленные клыки. Демонстрирует оскал, пока Юнги перед собой ничего не видит. Всё как в тумане. Он подрывается, хватает мужчину за шиворот, прижимая к себе, и приставляет осколок к горлу, смотря прямо на других. Троица идиотов, что жизнь ни свою, ни чужую не ценят. Насилуют, грабят, убивают, словно законы для них были стёрты уже давно. Словно они Боги, вершащие судьбы простых гражданских. Юнги благодарил судьбу, что оставался незамеченным до этого момента. Ему надоело. Он по-немецки выкрикивает: — Завалите ебало! — жмёт осколок ближе к мужчине и вслушивается в звук вскинутого оружия. — Отошли! Давит на горло и ощущает на пальцах новую порцию крови. Он солдат. Он не может. Не так легко он сдастся своим ошибкам, которые совершил однажды. Юнги смотрит самым испепеляющим взглядом из всех, который имелся в его голове. На немецком кричит и вглядывается в непонимающие взгляды. Находит в их глазах ответы: им не жаль. Поэтому он стискивает зубы и блестит вновь глазами — даже если он умрёт, он прирежет сперва эту свинью. Надавливает на горло, боится зажмуриться и кричит, сколько есть силы, но этот крик прерывается. Так же быстро, как и начинается. Громкий выстрел. Перед ним падает замертво мужчина, что наставил ружьё. У Юнги руки дрожат, но он выдыхает резко, перерезая горло, и прячется за коробки, когда и второго мужчину, что стоял рядом, пристреливают. Хаос, настоящая бойня, о которой ненависть Мина всегда грезила. Она облизывается, хочет распробовать лакомство и дёргает Юнги за ниточки, заставляя того встать из-за коробок и оттолкнуть от себя подбегающего солдата, а после с размаху пройтись по его лицу осколком, порезать глаза и заставить истошно закричать, ухватившись рефлекторно за своё лицо. Юнги кричит, когда видит краем глаза Хосока и Чимина, видит, как те защищают его. В огонь и воду. В бойню и резню. — Юнги! — Мин не успевает развернуться, как за его спиной падает замертво фашист с очередной пулей в груди. Хосок тяжело дышит, хватая парня за руку и падая за коробки, жмурясь. — Не ранен? Всё хорошо? Болит что-нибудь? — Не сейчас, Хосок, — Юнги оглядывается и тут же жмётся в коробки, скалясь и сжимаясь под очередью из стрельбы. Он смотрит на противоположную сторону и видит Чимина. Тот периодически вылазит из-за преград и отстреливается от немцев, что буквально повсюду. Он едва ли не падает на землю, когда почти не успевает увернуться от очередного обстрела. Юнги вскакивает на ноющие ноги, Хосок не успевает его удержать, и парень кидается на мужчину, что почти приблизился к укрытию Пака. Дикий крик боли за себя и остальных отрезвляет всех вокруг, а Юнги вонзает вновь и вновь осколок в грудину, полосуя форму и тело, не оставляя живых мест. — Гори в Аду, сука! — в голове медленно идут цифры убитых им Дьяволов. Юнги пихает ногой мужчину и падает на колени, чертыхаясь из-за боли. Они окружены, в этой боли купаются, кровь льётся реками. Она заливает землю, на которой больше никогда не прорастёт трава. Она оставляет свои отпечатки, заставляет почувствовать на себе неприятное тепло, что не согревает вовсе, а убивает морально. Эта жидкость бьёт по вискам, и от неё леденеет сердце. Юнги встать практически не в состоянии и сжимает собственные челюсти, землю в кулаках, когда смотрит внимательно на возвышающегося над ним немца. Он смотрит своими тёмными глазами, которыми смотрел Юнги на зарезанного им фашиста около лестницы. Видит в них укор, немой вопрос, но Мин упорно молчит и сплёвывает под ноги. Знает и слышит, что его друзья борются за свою жизнь. На Юнги у них времени нет, поэтому он просто готовится к своей смерти. Он обещал себе умереть героем, обещал, что отомстит за каждое слабое существо. Обещал победить в собственной войне, но, кажется, этого не произойдёт. Он прикрывает медленно глаза и находит в воспоминаниях успокоение — Хосок. Хосок, что посреди ночи его укрывал, что из тьмы вытаскивал, что приводил в себя, что с балкона забирал, что на нём же к себе прижимал после смерти Тэёна. Юнги этот взгляд прощальный перед собой рисует: родные черты лица, кровь по щеке и тихий голос с нежным «Сахарок». Юнги умрёт спокойно. Громкий лай. Немецкая матершина. Овчарка валит с ног моментально, вгрызается в горло, и фашист ничего не может сделать, а Юнги смотрит на это огромными шоколадными глазами, в которых слёзы появились, и не может поверить, что их же собака кинулась на хозяина. Громкий лай и такое же громкое рычание обрываются внезапно, когда Юнги дёргают за локоть знакомые руки и ставят на ноги, разворачивая к себе. Тэхён. Ким Тэхён. Живой. — Боже, блять… — Юнги, ты в порядке? — у Тэхёна испуг во взгляде, но крепким рукам он как и всегда не позволяет дрожать. — Юнги, ты ранен. Давай, пошли. Тэхён быстро разворачивается и взваливает Мина себе на спину, морщась от ноющей раны на боку. Юнги это лицо замечает, пытается слезть, но нога вновь отдаёт болезненным импульсом куда-то в мозг. Тэхён его под градом пуль доносит до цели, до которой сам шатен не смог дойти, начиная эту бойню. Ему стыдно, а ещё страшно, потому что вокруг себя он никого из друзей не видел. Жмётся к Тэхёну, пусть и понимает, что делает ему больно, но ничего не может с собой поделать. Холод в сознание пробирается тонкими нитками. — Держись, Юнги, — тихо просит Ким и кидает куда-то в противоположную сторону. — Чонгук, сзади! Но капитан обернуться не успевает, потому что Чимин, подошедший сзади, бьёт прикладом по голове немца и отправляет того в вечное плавание по кошмарам. Чонгук долго смотрит на Пака, встречается своими холодными глазами со светло-карими, и видит в них восторг, гордость за себя, а после кивает утвердительно. Чимин смотрит на капитана, как на идеал, но видит и бледность лица и медленно показывающуюся щетину, видит взъерошенные волосы, что после воды топорщатся в разные стороны, и может лишь стать спина к спине с ним, отстреливаясь. — Давай, — до Юнги смутно долетает разговор Хосока и Тэхёна. Его передают со спины в родные руки. — Помоги ребятам. — Позаботься о нём. Тэхён исчезает из поля зрения Юнги, и тот может лишь смотреть в небо, не переставая зажимать осколок, что продолжает его ранить. Хосок не собирается пытаться его отобрать, ведь Мин вцепился в него, словно в нитку, что держит его в этом мире. Если он потянет за осколок — рассечёт ладонь парню полностью. Поэтому лишь прижимает его к себе одной рукой, вторую вытянув и сжимая крепко пистолет, что у него был всегда за пазухой. Он никому к машине не позволит подойти, никому не разрешит тронуть Юнги, что держится едва в сознании. Он перестарался — обязательно получит за это. Тэхён быстро догоняет Чонгука и Чимина, смотрит на них и дёргает капитана за собой, всматриваясь ясным взглядом и ища поддержку. Тэхён вздрагивает, когда чутким слухом слышит, как сзади взводят автомат, но капитан быстро рядового к себе прижимает и выстреливает. Очередная жертва падает замертво. Чонгук смотрит то на Пака, то на вздрогнувшего всем телом бледного Кима и дёргает по направлению к машине. — Пора убираться, — Чонгук свистит. — Бакси! Собака вгрызается в чью-то глотку, но после свистка резко отстраняется и бежит. Бежит грациозной овчаркой, ланью или другим прекрасным созданием под искрами и пеплом, под ароматом пороха и перепрыгивая через трупы. Она летит к хозяину. К хозяевам. Чонгук бьёт ладонью по прицепу немецкого внедорожника, и Бакси без труда запрыгивает туда. Она высовывает язык, и по её клыкам течёт кровь. Чимин внимательно смотрит на собаку, а после запрыгивает следом. Пока у них есть время, они должны немедленно убираться отсюда. — Садись на переднее, — строго командует Тэхёну Чонгук. — Но… — Садись, я сказал, — капитан хлопает дверцей водительского сидения, а через секунду дверь хлопает с другой стороны. — Готовьтесь отстреливаться. — Да, товарищ капитан, — отвечает Чимин сзади, перезаряжая винтовку, и чуть тише добавляет: — будет исполнено… У Чимина глаза злостью горят. За Юнги. За всех своих собратьев. За всех, кого расстреляли. За женщин и детей в городе. За настоящую боль, что эта война приносит, и когда они трогаются, светловолосый едва держит равновесие, чтобы не свалиться. Целится и выискивает тех, кто может им помешать. В какой-то вспышке наводит прицел на крышу, но снайперы мертвы. Конечно. Тэхён сперва расправился с теми, кто является самым опасным. Военные откинули головы, повиснув на крыше и разув рот и глаза. Кровь залила им головы и лбы. Тэхён долго смотрит на профиль Чонгука, а когда тот быстро достаёт пистолет из-за поясницы и протягивает его Киму, парень хмурится. Смотрит долго на капитана, а после вздрагивает от его холодного, стального взгляда и какой-то тёплой, слишком нежной улыбки в этом горящем аду. — Я доверяю свою жизнь тебе, — смотрит внимательно на подчинённого Чонгук. «Я доверяю свою жизнь тебе» звучит сильнее, нежели обычное «Я тебе доверяю», звучит яркой кометой в ночи; звучит ранним пением птиц при рассвете. Тэхён вздрагивает от этих слов, ведь «Я доверяю свою жизнь тебе» — это самое близкое, что может произойти в мире. Как животные доверяют свои жизни хозяевам; как старые и немощные смотрят на яркие глаза молодых; как слепые просят помочь в выборе спелых овощей на базарах. Это то, что сильнее, что ближе, нежели слова матери ребёнку. Это то, что заслужить не так легко. Это то, что до дрожи по коже.

Это то, что бесконечно и крепко. «Я доверяю свою жизнь тебе»

Тэхён выхватывает глок из чужих рук и дёргает затвор. Сглатывает, смотрит своими уверенными глазами вперёд и по бокам, вслушиваясь в рычание Бакси за спиной. Засекла. Тэхён машинально поворачивается и целится во тьму. Он теперь её не боится. Она ему роднее света стала. Ведь во тьме страхи стираются, во тьме ты становишься обглоданной костью. Жмурит один глаз и добавляет про себя:

«Я тебя защищу»

— Куда мы, капитан? — Хосок оглядывается, прижимая к себе дрожащего Юнги. Они последние, кто остался из двенадцатого отряда. Четыре парня и их капитан. По счастливой случайности или же закону подлости — неизвестно. Но они всё же живы. И теперь у них нет другого выбора, кроме как довести дело до конца. Обнаружить цель, прицелиться, уничтожить. Всё. Других вариантов нет. Чонгук крепче сжимает мягкую обивку руля, надавливая на педаль газа, хотя машина и так несётся по горящим улицам прочь из города. По немецкой машине вряд ли кто-то будет стрелять, не приглядевшись. Он глубоко вдыхает аромат дыма и сажи, холодно отвечая: — Теперь мы едем в настоящий Ад, — кусает нижнюю губу. — На восток.