213

Покидая горящий город, каждый вслушивался во внезапную тишину ночи, что подстерегала на каждом шагу. Ночь окрыляла, но также рубила все нити, за которые парни были привязаны к небу. Ночь была часом, когда ты позволял себе многое, а из-за этого она была самым страшным периодом в сутках. Тем моментом, когда люди перестают бояться последствий — говорят о чувствах, стреляют в темноту, кричат в небо, и лишь на рассвете настоящее зло пожинает собственные плоды. Люди плачут, осознавая свои поступки, анализируя, а после теряются в алкоголе и вечных скитаниях по сигаретному дыму. Люди ничтожны. Делают и лишь после думают. Тэхён оглядывается назад, прижимая к ноющему боку грязную ладонь, и всматривается в макушки друзей. Те дико устали: Юнги дрожит в руках Хосока, видя уже двадцатый сон, Чимин всё ещё целится во мглу, но руки то и дело опускаются. Ким поджимает губы и боится что-либо спрашивать у них, отвлекая от раздумий и спокойствия, заставляя обратить внимание на себя. Поэтому лишь отворачивается, шипя тихо из-за прорезавшейся боли, что по корпусу паутиной и страшной сеткой. Тэхён ещё долго будет мучиться с этим ранением, не в состоянии его залатать. То, куда они едут, явно не имеет лишних бинтов и перекиси. Более того — там вообще ничего нет. То, куда они едут — Ад, в который их ранее не закидывало. Восток — место пролитых слёз и кровавых рек, по которым плывут солдаты в надежде защитить свою родину. Восток — это место перестрелок, громких криков и воя от боли, место, в котором поселилась смерть. Самая настоящая, какой её воображают люди: уродливое лицо, серая кожа, которую натянули острые кости и ледяные объятия. Ты холодеешь, замерзаешь, когда она протягивает свои объятия к тебе. Ты попросту не можешь двигаться, рвёшься в мир продолжать войну, но тебя за глаза цепляют, за раскрытый в немом крике рот длинными пальцами, за копны волос и тянут назад. Тэхён мечтал никогда её руку не пожать, но уже сколько времени прошло с тех пор, когда он через свою оптику видит её каждый раз? Она смеётся, когда СВТ-40 отдачей в плечо, когда дыхание останавливается и когда ноги немного, но подгибаются. Они все уже давно перестали бояться её. — Болит? — тихо интересуется Чонгук, бросив взгляд на зажимающую бок руку Тэхёна. — Немного, — качает головой Ким. — Должно пройти. Капитан не сдерживает тихого смешка. Он старается не смотреть на рядового, но даже так буквально ощущает на себе внимательный непонимающий взгляд. Сколько таких взглядов уже на себе ловил, но этот по-особенному встревоженный. Тэхён в своих эмоциях настолько искренний и правдивый, что Чон внезапно задаётся ужасным вопросом — что должно произойти, чтобы убить в нём этого ребёнка? Что должно произойти, чтобы разлучить солдата с его мыслями, которые колышут парня изо дня в день, пытаясь унять дрожь по юношескому телу? Что должно произойти, чтобы Тэхён сам умер и больше не показывал своих чувств, спрятанных под пеленой дыма? Чонгук надеется, что ничто не сможет разбить Тэхёна. В конце концов, он загадал желание. Оно обязано сбыться. — Всегда удивлялся твоей легкомысленности, — качает головой Чон. — Это пулевое ранение. Оно не просто «должно пройти», за ним нужен внимательный уход. Чимин косится через плечо, хмурясь. До него доходит разговор капитана и его друга, из-за чего тёплые пальцы сжимаются крепче на винтовке, но он быстро расслабляется, когда навострившая уши Бакси внезапно расслабляется, ложась и широко зевая. Пак уже понял, что это животное — что-то с чем-то. Она ощущает опасность за километр, утробно рыча и призывая всех примкнуть к оружию. Наблюдая за этой собакой, хочется самому стать её хозяином, но как только Чимин тянет к пушистой шерсти руку, собака моментально устало перекатывается на другой бок, не позволяя себя коснуться. Светловолосый тяжело выдыхает и откладывает оружие в сторону, прислоняясь спиной к кузову и поправляя на себе фашистскую каску. Снимать её пока что небезопасно, поэтому он лишь сильнее натягивает никелевую сталь на лоб, ощущая под подушечками пальцев спутанные светлые волосы, и смотрит на Мина в руках Хосока. Юнги кажется бледным, уставшим и слишком измотанным. Он дышит сквозь сон размеренно, жмётся к Чону и даже сквозь сон зажимает в окровавленной руке осколок стекла. Чимин скользит взглядом по раненой ноге, замечает медленно разрастающееся пятно под затянутой тканью штаниной и тяжко вздыхает. — Ты… — у парня хрипит голос. — Не пытался забрать осколок? Он же режется. — Эта сахарная задница его не отдаст, — тяжело вздыхает разлепивший покрасневшие глаза Хосок. — Когда он делал всё то… — сглатывает Чимин, опуская глаза, а Тэхён хмурится на переднем сидении, поворачивая голову немного вбок. — Резал и… — Давай не будем, — тихо просит Чон, явно боясь разбудить парня на руках. Прижимает к груди Юнги сильнее. Хосок эти картины теперь будет постоянно видеть перед собой: бросающийся диким животным Юнги, что режет и кромсает лица этим осколком, не жалея себя. Мин Юнги — человек, который душу готов был продать за сахар, за нечто сладкое в этом тревожном мире. Человек, у которого есть одна мечта — уехать как можно дальше к океану от этой войны и страданий. Человек, который на собственное лицо кровью врагов брызгал, вонзая окровавленное стекло в горло и виски немцев. Хосок его ещё ближе к себе прижимает и слышит сдавленный стон друга, что даже сквозь сон хмурится так, словно готов тебя обматерить с ног до головы. Чимин успокаивается с расспросами моментально, откидываясь спиной и складывая тёплые руки на груди — так можно себя согреть хоть как-то. Тихие звуки сверчков не успокаивают, а скорее нервируют, потому что после подобного напряжение не отпускает, а заседает глубоко в груди, не позволяя провалиться в сон. Даже в нём ты будешь хвататься за оружие и вскидывать его, пытаясь сонными глазами поймать цель. Это страшно. Действительно страшно, когда заснуть не получается, а истощённый организм больше не выдерживает. Страшно, когда друзья ранены и перед глазами постоянно всплывают омерзительные картинки ухмыляющихся врагов, что убили всех. Страшно, когда из двадцати двух людей в отряде осталось лишь четыре друга и их капитан. Это всё до дрожи в коленях и бессонных ночей, в которых ты отдаёшься только слезам, а не приятным сновидениям. Единственное, что радует каждого в машине — они больше не видят их. Не видят кошмаров или прекрасных снов. Слишком глубокий после стольких испытаний сон не даёт насладиться красочными картинками прекрасной жизни, после которых спросонья ты будешь мечтать вернуться обратно и не просыпаться вовсе. Вместо широких полей с высокой пшеницей — чёрный квадрат. В нём они все и находят успокоение, благодаря которому организм отдыхает, а мозг, пусть и на короткий промежуток времени, но забывает об ужасном. — Почему мы едем именно на восток? — тихо интересуется Пак, не оборачиваясь к капитану. — Это ближайший штаб, — Чонгук не отвлекается от дороги, боясь зажигать фары. Привлекать к себе лишнее внимание — худшее и необдуманное решение, которое они могли бы принять в подобной ситуации. Чимин не отвечает, натягивая шлем на лоб сильнее и прикрывая такие же, как и у Хосока, покрасневшие глаза. Из-за вечного недосыпа, плохого рациона и изнуряющих тренировок организм медленно даёт сбой. Постоянные пепел и смог раздражают слизистую глаза, а то, через что им пришлось пробежать в длинном коридоре, — осыпающаяся штукатурка, поднятая стрельбой пыль и выбитые стёкла, — лишь подливает масла в огонь. Единственное, чего хочет Чимин — заснуть рядом с Хосоком, держа в сознании то, что Тэхён жив. Что они все живы. Цепляясь друг за друга в этом кошмаре, потерять кого-либо будет равносильно собственной смерти. Они уже говорили это себе, но продолжают придерживаться этой фразы. Дрожать друг над другом на расстоянии вытянутой руки или океанов. Неважно, насколько далеко друзья будут друг от друга — их жизни ценны. Пусть они даже потеряют связь навсегда, но глаза, — родные и светлые, — на сердце всё равно будут отдаваться теплом. Это греет их в такие неспокойные часы, как сейчас. Это позволяет им заснуть, когда опасность на каждом шагу. Это позволяет им себя не потерять.

***

Они выходят из машины ровно в тот момент, когда на них наставляют оружие патрульные из восточной базы. Тэхён аккуратно выходит с Чонгуком на пару из машины, незамедлительно оглядываясь на спящих друзей, и делает аккуратный шаг вперёд за капитаном. В уверенном взгляде брюнета он находит родное место, в котором нет и капли сомнений, страхов или волнения. Чонгук всем своим видом, даже не оглядываясь, показывает, что всё хорошо и им не нужно волноваться. Но даже с небывалой уверенностью на них наставлено оружие, и у Тэхёна внутри всё холодеет. Он знает, что сейчас чувствуют патрульные снайперы: какой-то странный прилив злости, когда видят вражескую эмблему на чёрной машине. Они смотрят через свои прицелы на их лица, пытаются понять, кто они такие, и ненадолго задерживаются на их глазах. У Тэхёна в жидком, расплавленном янтаре пляшет немой страх и понимание. Он знает, почему они не стреляют на поражение — не до конца уверены. Ким смотрит внимательно, пусть и дрожит, стоя под меткой на оптике, видит измазанное грязью лицо такого же, как и он, юноши. Даже не так… маленького ребёнка. Парню на вид лет шестнадцать, и от этого сердце пропускает удар, а руки, что медленно ползут вверх, дабы показать, что оружия нет, начинают неистово потеть. Это, чёрт возьми, ребёнок. Несовершеннолетний подросток, который кинулся в этот огонь, чтобы уберечь своих родных от самой страшной участи. В голове рой из мыслей, в горле стоит ком, потому что глаза ребёнка Тэхён видит отчётливо: за размазанной по щекам маскирующей грязи блестят ясные зеленовато-карие глаза. В них собирается влага. Даже с большого расстояния Ким цепляет собственными светло-карими эти кристально чистые дорожки слёз. Когда его призвали? Возможно, несколько недель назад? Может, меньше. Как бы долго они ни сидели в безопасности, как бы им ни везло укрыться за слоем вечных тренировок и внутренних болей, за штабом существовала и другая жизнь. Та, которую они увидели впервые двадцать второго августа при разрушении охраняемого ими объекта. С того самого момента парни начали взрослеть. Морально и физически. Проходя через реки и болота, они уже и забыли, что такое настоящий страх, погубив себя во мнимом спокойствии холода и длинных коридоров, по которым в ночи можно было спокойно ходить и разносить тихую музыку гитары. Наверняка и её уничтожили мрази, именующие себя вермахтом. — Стоять! — громкий крик, что птицей пронёсся по пустынной, мёртвой местности, облачённой во мглу, заставляет всех вздрогнуть. В том числе и спящих. — Кто такие? — Капитан уничтоженного отряда десятой стрелковой дивизии, Чон Чонгук, — отдавая честь, говорит брюнет, и Тэхёна немного пробирает из-за его стального голоса. Во всём том сумасшествии, в котором крутился все эти месяцы Ким, он и позабыл, что кроме всепоглощающего хаоса, этот мир несёт в себе контрастную ему сдержанность, без которой далеко не уедешь. Эмоциональность, которая хлестала из друзей направо и налево, совсем затопила тот ледяной тон, которым сейчас их объявляет Чонгук. Безрассудность породила горы сомнений, и если бы не капитан — их пристрелили бы сейчас на месте. Наверняка единственное, что их останавливает — грязная и окровавленная форма, такая же, как и на дежурящих. Потеряться в урагане смерти было опрометчиво. Нужно было держаться на ногах до последнего, теперь же страх за собственную жизнь будет убивать. Чимин дёргается, когда слышит громкие, отчего-то слишком чёткие и холодные разговоры за спиной. Он раскрывает уставшие глаза и трёт их пыльными пальцами, оглядываясь через плечо, вздрагивая. Они остановились перед крепостью. Настоящей и неприступной. Четырёхэтажное здание словно обшито колючей проволокой, зашито баррикадами и всеми возможными способами защиты, — от шипов и прутьев на окнах до увесистых бронежилетах на патрульных. Не легко догадаться, что их выдавали лишь тем, кто караулил базу. Другим такие прелести не выдавались. Он легко толкает Хосока в плечо и моментально его будит. Чон хмурится, крупно вздрагивает из-за осевшего на теле холода и смотрит на не просыпающегося холодного Юнги в его руках. Лётчик жмёт его ближе к себе, пытаясь унять собственную дрожь и переживания за друга. За его Мин Юнги, что так отчаянно бросался в бой, не щадя самого себя. Чон оглядывается, непонимающе смотрит на друга, а после хрипло выдаёт: — Мы уже… — Тише, — шикает на него Чимин, хмурясь и вслушиваясь в последующий диалог. — Почему вы на вражеской технике? — голос паренька дрожит, но он продолжает направлять ствол на брюнета и Тэхёна. — Штаб, находящийся на юго-востоке, уничтожен, — ледяным тоном сообщает Чон. — Нам нужна ваша помощь. У нас есть раненые. Мальчик, кажется, колеблется, а после резко переводит винтовку на высунувшуюся из-за кузова макушку, облачённую в фашистскую каску. Дежурный вздрагивает крупной дрожью, Тэхён это улавливает внезапно. Он явно один из новеньких, и забросило его совсем не в радужную местность. Война ожесточается, их армия теряет невероятно большое количество людей, из-за чего правительство в экстренном режиме наверняка провели очередной набор пешек. И в этот раз, кажется, одними восемнадцатилетними парнями никто не отделается. Все: девушки, женщины, старые, молодые. Абсолютно все, кто мог считаться дееспособным взять в руки орудие убийства противоположной стороне. Мальчишка передёргивает затвор, когда Чимин замирает и дрожит крупной дрожью. Один ребёнок возвышается над ними, вершащий их судьбы, но как только Ким слышит этот ужасающий звук щелчка, перехватывает глок посильнее и нацеливается на парня, сжимая ствол до белеющих ладоней. Перед ним маленький ребёнок. У ребёнка в руках — оружие. Тэхён себе в жизни не простит смерть такого маленького человека и умрёт самой мучительной смертью, если это произойдёт, но внутри разгорается уничтожающее всё вокруг чувство. Весы, на которые по маленьким гирькам кладут факты, которые Тэхён внутри себя взвешивает, и леденеет глазами, душой. Словно он и есть смерть — такая же холодная, как и север, на котором он едва не погиб. В машине, за его спиной, лежит бессознательный Юнги с ранением. Его друзья чертовски сильно устали, настрадались и поубивали кучу народа, чтобы дожить до этого момента. Тэхён перехватывает пальцами уверенней чёрную поверхность, которая под пальцами ощущалась идеально: гладкая, с мягкими стёртыми вкраплениями кожи на рукоятке и дразнящими изгибами на самом стволе. Бок болезненно ноет, и Тэхён ощущает наконец неприятный липкий холодок октябрського ветра по промокшей кровью ткани. Он с мушки не спустит этого паренька, который едва от собственного неконтролируемого страха не спустил одну пулю в голову Чимина. Ребёнок или их жизни? Тэхён торгуется, но знает, что как только парень сделает лишнее движение — упадёт безжизненным телом с возвышенности, на которой стоит. — Лучше тебе этого не делать, — тихо шипит Ким. Он этой интонации у Юнги научился. — Я стреляю всяко лучше. Эти слова дрожью отдают в груди и бешеным сердцебиением. Маска уверенности скоро треснет по швам, если в перепуганных глазах ребёнка загорится хоть одна искорка неуверенности в правдивости сказанных Чонгуком слов. Если он дёрнет курок, направляя пистолет в сторону ребёнка — потом захлебнётся в слезах и желчи, но не сейчас, когда его друзьям нужна быстрая медицинская помощь и обеспеченный покой. Пусть он будет медлтительным, но они смогут поспать на ровной жестковатой поверхности и съесть хотя бы кусочек чёрствого чёрного хлеба. Выпить воды. Этого достаточно. О себе Тэхён позаботится позже, когда этот необученный выживанию ребёнок опустит чёртову винтовку, что едва не размером с его хрупкое тело. Кто-то явно не ел каши в детстве. — Ты что делаешь, а? — когда Чонгук оборачивается к рядовому, чтобы приказать опустить оружие, над головой раздаётся ещё более юный, не сломанный голос. — Ты в своём уме? Посмотри на них! Маленький юноша с чёрными грязными волосами спрыгивает за закрытые ворота, а после аккуратно их приоткрывает, смотря сперва не верящими глазами на парней, словно сканирует. Тэхён всё ещё держит на прицеле парня, что побелел пуще прежнего, но когда винтовка, наконец, опускается, Тэхён облегчённо выдыхает и заходится в приступе ускоренного дыхания. Потому что держать своими глазами ребёнка — выше его сил. Никогда в своей жизни он бы не позволил себе просто так застрелить ребёнка. Того, кто мог вырасти в невероятного человека, научиться многому, узнать новое и необъяснимое наукой. Но только не тогда, когда его друзей этот же ребёнок собирался пристрелить. — Сколько вас? — тихо интересуется мальчик, смотря горящими глазами на Чонгука. Конечно, детский интерес и этот нескрываемый в огромных оленьих глазах восторг. Тэхён много раз следил за подобным. Даже во взгляде Чимина есть что-то эдакое, от чего кажется, что Чонгук — неприступная стена. Крепость, которую всем хочется посетить и узнать, что там внутри. Но Тэхён видел, слышал и знает, каким бывает капитан — разбитым, уничтоженным судьбой и миром. Знает, что может дрожать, пока несёт погибающее тело через ледяные ветви деревьев, с которых снег хлопьями на сырую землю; знает, что может быть бледным, с водой в лёгких и задумчивым, пока черкает по линии в своём дневнике. Чонгук не крепость, но таковым кажется. Потому что нельзя показывать реальные эмоции здесь, на войне. Только холод. На войне только так. — Пятеро, — Чонгук смотрит на паренька, что меньше него на сантиметров тридцать точно. — Заходите скорее, — открывает шире ворота парень. Тэхён оглядывается и ловит взгляд светло-карих глаз Чимина. В них несильный испуг, но не за себя. Он скользит взглядом по форме, освещаемой лишь огнём из бочек на возвышенностях, и видит огромное красное пятно. Кровь пропитала все слои тканей, легла широким мазком по перебинтованной, оторванной штанине и залегла под брюки Кима, оставляя какой-то странный силуэт по бедру Тэхёна. Сколько силы в его друге? Сколько он может улыбаться успокаивающе вот так? В его глазах вечное тепло, которое греет всех вокруг и ничего не требует взамен. Пак дрожащими руками хочет прикоснуться к немного просевшему от собственной боли Тэхёну. Он держится за бок, пытается сдержать в себе боль и продолжает держать на лице эту ненавистную Паку маску. Маску «всё нормально», когда лицо расцарапано ветками и терновниками, когда по коже пыль пятнами и волосы спутаны, а между прядями вместо ожидаемой перхоти — въевшаяся зелёная вода болота. Чимин может лишь представить, почему и каким образом они так быстро вернулись, что произошло и каким образом рана на боку оказалась настолько страшной. Хосок несёт Юнги на руках и иногда взволнованно поглядывает на его умиротворённое глубоким сном лицо. Единственное, о чём просит Чон — лишь бы сон был не вечным. Лишь бы этот парень-сапожник раскрыл вновь свои шоколадные глаза и насупился, когда ему что-нибудь не понравится. Чтобы куксился на Хосока, когда тот будет чересчур холодным и спокойным, чтобы словно серый пухлый кот становился похож на пушистое облако, когда чего-нибудь испугается. Лишь бы дышал в полную грудь и кидался всё так же отверженно в бой. Он жмёт Юнги ближе к груди и следует за Чимином, что словил оседающего Тэхёна под локоть. Смотрит на них взволнованно, но проходит мимо, потому что и ему тоже нужна помощь — он чертовски голоден. Всё-таки пропускать обед было лишним, но именно это и сохранило им жизнь. А ещё собака, что, потягиваясь, следует за ними хвостом. Бакси, как назвал её капитан, льнёт ближе к нему и идёт по левую сторону, не отставая ни на шаг. Хосок бросает на неё беглый взгляд и лишь замечает засохшую на светлой шерсти кровь врагов. Лётчик лишь на мгновение задумывается, что было бы, не прибудь капитан и их друг вовремя. Что произошло бы тогда, когда он обернулся, а Юнги из-за собственной беспомощности и ранения стоял на коленях перед солдатом. Умер бы? Скорее всего. — Всё в порядке, Чимин, — тихо говорит Тэхён, хотя ноги абсолютно не держат. — Закрой рот уже, — тихо вторит Пак в ответ. У того в глазах слёзы. Тэхён замирает, вглядываясь в залёгшую меж бровей складку, в поджатые пухлые губы, что со временем стали бледными, словно у мертвеца. Смотрит на его лицо и видит то самое страшное чувство дрожи за чужую жизнь. Когда в груди разгорается пожар, который не в состоянии залить ни одна вода мира, ни один океан или река, которая обрушится на этот огонь, ни один песок не в состоянии придушить тот пожар, что болью, льющейся по щекам. В глазах Чимина настоящий страх потерять Тэхёна. Если не на поле боя, так точно из-за открывшегося ранения. Ким смотрит в эти светло-карие глаза, в которых отражаются его собственные, видит горящий из бочек огонь, видит, как слёзы кристаллами оплетают то волнение, что поселилось в груди Пака. У него сердце бешено стучит, потому что, чёрт возьми, Тэхён может умереть от кровотечения. — Сколько ты ещё собираешься говорить этот бред? — тихо, с дрожью в голосе интересуется Чимин. — Посмотри на себя. И Тэхён смотрит. Смотрит на грязную форму, на помятую ткань, на красные, пропитанные кровью «бинты» из разорванной формы капитана. На содранные в кровь руки, которыми он оплетает винтовку изо дня в день, словно змей. Смотрит на грязь, застывшую отвратительными кляксами на исцарапанном материале армейских ботинок. На подгибающиеся от слабости колени… Теперь он понял. Теперь ему всё стало ясно. Чимин вместо себя боится потерять Тэхёна. От этого слёзы подкатывают к горлу. — Пошли, чёрт возьми, — злость, пробирающая скрипящие суставы, заставляет Чимина практически взвалить на себя друга. — И, пожалуйста, помолчи. Чонгук наблюдает за ними слегка издалека. Следит за эмоциями на бледных лицах, за крепкой хваткой тёплых рук на плечах замершего Тэхёна. Он наблюдает за тем, что однажды потерял в этой войне, что однажды собиралось погубить его самого. Где-то в груди зарождается отвратительное ощущение забытой давным-давно привязанности. К человеку, что вонзил ему острый нож в спину и подарил браслет, значащий чуть больше, нежели «всё». Даже так спустя пять лет Чонгук пытается найти замену этому «всё», но правильней будет забыть это. Найти то, что сможет помочь избавиться от навязчивых мыслей по-детски глупо. Он не влюблённый одиннадцатиклассник, а взрослый мужчина. Что за оружие каждый день, у которого в голосе и тоне не может проскользнуть неуверенность. Чонгук пытается стереть из воспоминаний лицо человека, что его обнимал крепко после пережитых боли и страхов. Теперь это лицо несёт в себе лишь одно воспоминание — предательство. И глядя на Чимина с Тэхёном, в груди появляется лёгкая грусть. Она волной накрывает слишком медленно, позволяя прочувствовать себя полностью. Утраты, выжженные на подсознании Чонгука, подкатывают к горлу странным чувством, которое капитан заталкивает вновь и вновь. Поглубже в себя, чтобы не сдаться им в плен. Эти чувства ему чужды. Они для него — враги. Капитан мягко перебирает шерсть между торчащих ушей овчарки и видит, как один тащит другого. Как третий куклой повис в руках четвёртого. Это всё Чонгуку уже забылось и, наверное, наблюдая за своими единственными подчинёнными, брюнет видит спокойствие. Ему хочется кричать и метать, биться головой об стену, потому что он не справился. Снова. Всех перебили, все лежат там, захороненные в штабе горой трупов. Перед глазами мелькают «могилы-пустышки» и картины захоронения тех, кто впервые увидел смерть и, не выдержав, свалился рядом с ним в окопах. Чонгук губы поджимает и кусает передними зубами, потому что он ничего, кроме боли, не ощущает. А глядя на них внутри расцветает то, что на выжженной земле никогда бы не проросло. Мягкими листьями латает кровоточащие раны и красивыми лепестками разных цветов щекочет сердце. Чонгук изнутри весь изранен, снаружи на нём нет живого места, в голове у него — пустота. И лишь глаза… лишь глазами он улавливает напротив себя эту настоящую борьбу, которую сам уже давным-давно закончил. Видит парней, что друг за другом по пятам за мечтами и искренними словами. Тех, кто отчаянно кричит через всю страну, чтобы их услышали на конце и оглянулись, потому что шли всё время в другую сторону. Парней, которые с одичалыми криками и слезами под пули и разрывающиеся снаряды, кто в реки за собой утаскивают, потому что сдадутся лишь стихиям, а не врагам. Кто так отчаянно «Давай, давай…» сквозь пелену слёз страха. Чонгук их любит. Той самой любовью, которой любил каждый свой отряд. Они двенадцатые. Единственные, кто выжил. Тяжело сглатывая, он смотрит в спину рядового Пака, которого видел совсем не знающим мира, но самоуверенным бойцом. Он, словно губка, впитывал каждое его слово, смотрел этими большими глазами, в которые теперь, если посмотришь — найдешь ответы на все интересующие вопросы. Он знает, что Чимин Тэхёна защитит. Знает, что не ошибся, назначая его главным. Знает, что ковыляющий рядом Ким доверится ему безвозвратно и точно, падая в тёплые руки. Чон тянется рукой во внутренний карман кителя, нащупывает дневник, что был немного помят, — оно и не удивительно, — и портсигар. Раскрывает. Берёт из всех промокших лишь одну чудом уцелевшую сигарету и облокачивается спиной на колонну, что подпирает возвышенность дежурных. Да. Он их любит. И если нужно будет — отдаст свою жизнь взамен на их.

***

Тэхён раскрывает глаза на следующее утро, когда слышит взрыв. Он был недалеко, всего в нескольких сотнях метров от штаба, что забаррикадирован, словно в апокалипсисе. Глубоко вдыхает спёртый запах медикаментов и вжимается холодной липкой спиной в твёрдую плоскость, на которую его положили. Страх оплетает разум, холодит душу. Он шарит рукой по кровати, всё ещё будучи в вакууме, пытаясь нашарить хоть одно оружие рядом. Хотя бы что-то, что поможет ему защититься, но ничего. Абсолютно ничего не находит — ни Спасительницы, ни отданный капитаном глок. До него чувства возвращаются медленно, как тогда, после падения в реку. На секунду ему даже кажется, что вода вновь залила в уши и он лежит разбитый на берегу редкого болота. Пытается внюхаться и уловить аромат гнили, камыша или глины, разбившейся лагерем на дне примыкающей реки, но всё тщетно. Вместо этого разнообразие из ароматов открытых баночек с дезинфицирующими жидкостями, ампулы с валерьянкой и кровь вперемешку с потом. Тэхён медленно приподнимается с койки и вздрагивает крупной дрожью. Он замирает, рыдания подскакивают к горлу, и он не может оторвать взгляда. Не может отвернуться, потому что это повсюду. Потому что это — реальность. Жестокая, ужасающая реальность передовой линии. Реальность, в которой Тэхён мечтал никогда не оказываться, никогда не принимать того, что подобное действительно существует. Он бегает глазами от одного предмета к другому, от лежащих к стоящим и, наконец, натыкается на узкие и худые плечи друга, что уже давно не спит. Юнги давно варится в том, что видел однажды. В собственных воспоминаниях. Перед шоколадными глазами койки: у одних нет ножки, и пациент слезает по грязному матрасу в пятнах, истошно стоная от боли; некоторые придвинуты друг к другу, чтобы поместилось больше больных; для некоторых же расстелены лишь грязные тряпки, которыми моют полы. Юнги дрожит всем искалеченным телом, смотрит внимательно на плачущих и ноющих, на тех, у кого нет одной ноги или руки. Юнги сжимает крепко дрожащими узловатыми пальцами такую же грязную тряпку на себе. Это всё, чем он может довольствоваться. Лазарет переполнен. Буквально. На одной узкой койке могли поместиться два человека с разными ранениями. Юнги скользит шокированно и испуганно по окровавленным бинтам, которые медсёстры и врачи не успевают убирать, за… безмолвными пациентами, которым уже не помогут никакие мольбы. Некоторых оставляют истекать слезами и болью за раскрытыми дверьми, позволяя проветривать помещение хотя бы так. В этом месте воцарилась дрожь угасающей жизни и настоящей боли. Юнги слышит, как просит о помощи взрослый мужчина — он проглотил ложку, чтобы его считали негодным. Ложка, которая в скором времени будет стоить ему жизни, ведь оперировать его никто не будет. Мин перепуганно вжимается задницей в койку, потому что вокруг него сумасшедшие, готовые себя кинуть на растерзание боли, лишь бы не под пулю и на фронт. Юнги тошнит. Он не сдерживается, толкается раненой ногой и переворачивается набок, к стене, возле которой лежит слабеющий солдат без одной руки. К его ногам Юнги выблёвывает чистую воду, которую успел выпить, как только очнулся. Он плачет, сжимая края койки дрожащими руками, и хочет сам закричать в унисон с тем криком, который слышит в собственной голове. Парень, что сидит в углу, уставшим взглядом наблюдает за тем, как Мин свисает корпусом с твёрдой койки, и с его пухлых губ вязкой слюной стекает пузырящаяся вода. Не у каждого есть койка в этом мире, поэтому солдат с сочувствием смотрит на того, кто даже такой подарок принимает рвотой под чужие ноги. — Ты в порядке? — хрипло интересуется он, не убирая даже ноги, к которым течёт вода. — Ляг обратно. Полегчает. От хрипа в ушах Юнги стекленеет. Замирает на месте, потому что в глазах напротив не видит ни страха, ни боли. Солдат это уже давно прошёл и ждёт, пока и его уложат здесь на пол, а после заберут и кинут в пустую яму. Ждёт, пока слабость заберёт дрожащий блеск на зрачках тёмно-карих глаз. Ждёт, пока перемотанный обрубок руки перестанет кровить окончательно и повиснет вдоль угасшего тело. — Ч-что? — запинаясь, шёпотом выдаёт Юнги. — Ляг, говорю, — прикрывая глаза и морщась, повторяет хрипло парень. — Молодой ещё. «Молодой ещё», — это на год младше самого парня. Младше солдата, который считанные минуты доживает, всего лишь на двенадцать месяцев. Который дышит ещё несколько часов, возможно, если повезёт, десятки часов до своей кончины. Спокойной, в углу забитого под завязку лазарета. И Юнги ложится, широко открытыми глазами смотря в белый потолок с одной единственной лампочкой, которая горит постоянно. Сейчас утро, но такие лампочки заменяют людям солнце, что из-за вздымающихся вверх облаков смога и дыма просто не видно. Юнги дрожит крупной дрожью и ощущает по виску каплю пота. Он жмурит глаза, но видит эту картину вновь: стонущие, ноющие, болезненно бледные… Прямо как Тэён. Мин внезапно раскрывает шоколадные глаза, в которых зрачки сузились до минимальных размеров, и вздрагивает крупной дрожью. Тэён. Мальчик, поцелованный солнцем. Картина, которую он так отчаянно забывал, внезапно нарисовалась перед глазами: шаг от койки, бубнёж под нос, передёргивание затвора, оборот на звук, слабая, сломанная улыбка и тихий шёпот:

«Не вини себя»

Слёзы выступают на глазах, когда дальше — чёрный квадрат. Когда дальше вместо озябшего на окровавленной постели тела — пустота. Юнги дёргается, когда его касается слабая рука Тэхёна, Юнги хочет умереть, когда Ким зовёт его по имени. Шатен утыкается носом в скомканную из тряпки подушку носом, вдыхая запах пыли и старости ткани, когда понимает, что не винить себя просто невозможно. Он должен был, должен был, должен! Ненавидит изнутри, сжигает снаружи. Кожу печёт, на ней появляются сотни фантомных волдырей, которые глаза мозолят слишком сильно. Юнги отчаянно кричит, и этот крик сливается воедино со всей какофонией звуков. Его никто не слышит. Кроме Хосока, что за дверью дёргается рядом с Чимином. Смотрит на раскрытую дверь и сглатывает, когда Пак кладёт утешительно ему руку на плечо, потому что знает, из-за чего их друг кричит. Потому что сам не прочь завопить от пожирающей изнутри несправедливости за маленьких и хрупких парней, которые жизни не видели. И никогда больше не увидят. Это война — страх жизни и кошмары наяву. Из неё каждый выбирается по-своему: сбегает дезертиром из армии, сдаёт своих, выживая, либо проглатывает иголку, заканчивая всё быстро. Пьёт мышьяк и уходит легко, по-английски, молча. Таких находятся сотни, тысячи, сотни тысяч. — Юнги… — Ким дрожащими руками пытается повернуть парня к себе. — Тише, успокойся… — Отъебись! — Да посмотри на меня… — у Тэхёна слёзы выступают на глазах. Его режут слова друга, но он сквозь боль к нему тянется, пытаясь прикоснуться к раскалённой коже. Он сквозь царапающие лицо лезвия, сквозь обжигающие искры и сквозь чувство гордости, что со временем в этой катастрофе притупилось. Тут нет ей места. Она должна исчезнуть из мира, потому что травит его. Люди не извиняются перед убитыми горем из-за неё, люди страдают из-за гордости. И Тэхён плачет искренне, потому что его друг сейчас один из таких — убитых горем, страхом, предательством собственной брони, что трещит по швам. Он в этом мире многое видел: гордых матерей, что к груди прижимали ребёнка, тихих и спокойных девушек, что ждут письма от уже давно умерших родных, детей, что вскидывают оружия. Несправедливо настолько, что плакать хочется всем. Насколько этот мир может быть жесток по отношению к ним? Сколько ещё отвратительного он им подкинет, пока парни не умерли окончательно? Дети, женщины, старцы… Шрам по брови и глазу Янины хранил тихую негласную тайну, кулон с мужем шептал об самой страшной утрате. Остаться в этом мире одним — болезненно током по пальцам. И Тэхён плачет по-детски хрупко, содрогаясь ноющей спиной и боком, убиваясь об выстроенные другом стены. Тэхён искренне плачет за рыдающего Юнги. — Не трогай, пожалуйста! — Мин вырывается, и нога болезненно дёргается, проезжаясь по окровавленным из-за него же простыням. — Тэхён, умоляю! Хосок не выдерживает первым, подрываясь с холодного пола, на котором сидел с Чимином. Пак за ним. Он на звук крика идёт, заглядывая в палату ужаса и страха, где витает настоящий аромат гангрены и неминуемой смерти. Только некоторые, — настоящие счастливчики, — выйдут из этой комнаты целыми, а главное — живыми. Друзья замирают, смотря нескрываемой болью на развернувшуюся картину: Тэхён голубит к себе разрыдавшегося парня, жмёт к израненной груди под военной формой и сам плачет не меньше, роняя слёзы на грязную макушку. На них уставшими глазами смотрит солдат без руки, едва улыбаясь уголком губ. У него тоже были друзья. Они его так же обнимали, пытаясь забрать боль. В этом прогнившем насквозь мире должно существовать добро. Иначе всё рухнет, как карточный домик. — Пожалуйста, Тэхён… Пожалуйста, умоляю, — спина Мина дрожит в непрекращающихся рыданиях. — Я не хочу, умоляю. Я не хочу умирать. Забери меня… Пожалуйста, заберите… Тэхён и сам хочет, чтобы его забрали. Хочет окунуться в спокойствие, но у него не получается. Даже когда он перед собой видит пухлые губы наклонившегося Чимина, даже когда смотрит тому в глаза — лишь крепче прижимает Юнги к себе, цепляясь за него последними остатками разума. И начинает плакать ещё сильнее. Жмурит глаза и искривляет губы в обратной улыбке уголками вниз, запрокидывая голову назад и оставляя собственную лепту в этих звуках боли. А Чимин отчаянно вытирает большими пальцами слёзы с бронзовой кожи, проходя теплом по застывшим особыми мазками мелким шрамам. Тэхён плачет и плачет, голубя к себе Юнги, чью руку так крепко сжимает Хосок с другой стороны. Они в этот кошмар попали вместе. Из него вместе и выйдут. Бежать от страхов и переживаний в светлое будущее со слезами на глазах и болью в груди. Бежать через тернии к звёздам, видя перед собой широкую спину капитана, который их в обиду не даст. Они сильны не по годам, умны не на свой возраст и плачут так искренне, словно малые дети. Все вместе, просто кто-то — в глубине души, а кто-то льёт солёные слёзы на чужой ворот. Они брат за брата рвут и мечут, целятся в детей и падают за коробки. Они через заборы перепрыгивают, падая прямо в резню. Несут друг друга на спинах, когда бок прострелен, когда сил не хватает вообще. Они в этом кошмаре за лучами тянутся, лёжа на белоснежном снегу, на который упали их же капли крови. Тянут руки вверх, — кто-то к высоте, а кто-то к солнечному свету, — и смеются, словно дети. Разбитые, уничтоженные обстоятельствами они продолжают дышать, не позволяя судьбе взять своё. Их не сломать, их не так просто поставить на колени. Даже на них они с матами и криками будут выдёргивать чеку и бросать, слыша шаги. Даже лёжа они будут скалиться, пока их избивают ногами. Это не просто сила, цветущая в них эхверией. Настоящие «каменные розы», готовые терпеть засуху и наводнение, переплетаясь тонким, но таким цепким корнем друг с другом. Это выживание, потому что на войне только так. Беги, чтобы жить. Борись, чтобы выжить. Крутись, чтобы не быть поджаренным. Вырывайся, кусайся, рвись и рань себя, но останься живым. Мир настолько жесток, что он захочет каждого погубить, в ком будет потенциал, в ком будет та искра жизни. Жизнь будет бить ногами, вонзать свои длинные острые ногти в основание шеи и пытаться похоронить всё то живое, что есть в людях. Что есть в солдатах, которые смотрят друг на друга не верящими глазами — они живы, а значит, это не просто чудо. Это пинок, который их кинет на передовую, вручив в обе руки автомат. Они живы, а значит, могут бороться дальше. В этом мире, у которого один запах. Запах смерти.

***

Одежда парней пропахла медикаментами. Буквально с ног до головы они провоняли этим ароматом лазарета, пылью и чем-то едва уловимым, схожим с ароматом оружейного масла. Тело неприятно липнет, будто на нём скопилось невероятно большое количество пыли, — чего отрицать категорически нельзя, — и Тэхён несколько раз неприятно морщится, подпирая спиной стену, когда касается своей шеи. На ней тёмным серым пятном прилип пот, а от армейского жетона по коже пошла зеленоватая дымка. На этом жетоне его имя и фамилия, выгравированные на нержавеющей несгораемой стали. Это его исторический корень, который он может обронить когда угодно. Тэхён смотрит прямо в дверь, за которой его и троих друзей оставил капитан, когда забрал из лазарета ближе к полудню. Хотя, когда здесь сменяется утро днём не всегда понятно. Как и раньше, солнце всем заменяют лампочки, которые со временем долгого и беспрерывного использования просто прогорят. Либо лопнут, когда и до этого штаба доберутся фашисты, закидывая в разбитые на нижних этажах окна гранаты, просовывая костлявые руки через прутья. Смерть достанет их везде, повсюду цапнет и затащит за собой, задушив перед этим. Чимин, что стоит рядом, тяжело вздыхает и косится на двух друзей, которые за всё время не сказали ни слова. Они проглотили свои рыдания, когда парень рядом с койкой Юнги обмяк мёртвым телом. В тот момент у каждого что-то стукнуло в груди. Вот так легко… сидеть, ждать своей участи, а когда она всё же настигла — поникнуть головой вниз и соскользнуть обрубком по колену, повиснув на нитках физики тела. А потом тебя заберут, словно нечто обычное, — будто сломанный стеблевой веник из сорго, — словно разбившуюся чашку, и унесут две хрупкие женщины, у которых в глазах нет ничего. Ни любви, ни сомнения, ни жалости, ни страха… пустышки. С того момента Тэхён и Юнги не проронили ни звука. Стоят молча, полностью повязнув взглядом в настолько интересном полу, что те разглядывают его уже минут двадцать. Все эти двадцать минут Хосок и Пак места себе не находят, переглядываясь друг с другом. То, откуда они забрали раненых и едва залатанных парней, ничто иное как врата в царство мёртвых. Длинная очередь из таких же раненых и убитых ментально простилалась сквозь весь коридор, дожидаясь своей очереди, и лётчик в какой-то момент даже тихо выдал, что им несказанно повезло — не будь с ними капитана, который всё решил, Тэхён с Юнги истекли бы кровью. Травмы, нанесённые им во время Второй мировой войны, будут преследовать их до конца их дней. В малейших вещах каждый будет находить свой страх, а пока, они теребят в руках чёрствый хлеб — их единственная еда за сутки. Юнги сползает по стене спиной, поднимая грязную голову и смотря своими шоколадными уставшими глазами в висящую над головой лампочку. Вытягивает раненую, перебинтованную ногу и буквально ощущает, как скрипит из-за засохшей крови форма. До мушек и чёрных пятен перед глазами Мин вглядывается в лампочку, что иногда мигает из-за перебоев электричества, а после закрывает медленно глаза, жадно вгрызаясь в чёрных хлеб. Он не чувствует ничего. Чувства притупились, эмоции исчезли. Даже ненависть подбитым животным забилась в угол подсознания, жалобно поскуливая. А Юнги не щадит, пинает эту тень ногой, вслушиваясь в лай в голове. Откусывает ещё кусок и практически не пережёвывает, потому что сил нет. Нога уже практически не болит — лишь немного колет в некоторых местах, и рана, которая начинает медленно заживать, присасывается к грязной ткани. Юнги уже представляет, с каким шипением одичавшей кошки будет отрывать её с тонкими слоями дермы. — Выпей, — Хосок знает, что Юнги не ответит, но всё равно вместо его фляги подносит свою. — Нужно запивать. Юнги послушно приоткрывает рот, ощущая дикую сухость на языке, и подставляется под горлышко холодной фляги. Делает три жадных глотка, а после вновь вгрызается в кусочек хлеба. Слабые руки едва удерживают всю ту ношу, которая упала на дрожащие плечи Мина, и смятый хлебный мякиш там явно лишний. На этой вершине, которая вот-вот упадёт, Юнги ощущает слабое дуновение ветра и медленно приоткрывает глаза, наблюдая перед собой массивные ботинки капитана. На шнуровке. Такая редкость, самая настоящая ценность на войне — шнурки. Отвратительный мир. Чонгуку дали новые брюки, в них он чувствует себя неправильно. Его солдаты в изрезанных тканях, настоящих тряпках подпирают спинами стену, дрожат едва из-за сквозняка, но он ничего поделать не может. Проводит взглядом по каждому, замирает глазами на отстранённом Тэхёне. Он всегда таким был. Слегка не в той тарелке, подальше от остальных и наедине со своими мыслями, в которых нет места ничему, кроме всепоглощающей пустоты. Он ей становится болен. Она его заставляет в себе повязнуть, чтобы прочно и крепко оплести сознание и уберечь от кровавого будущего. Эта боль о нём знает, а Тэхён пока и не подозревает вовсе. — Заходите, — Чонгук разворачивается и исчезает за дверью. Чимин мягко толкает друга, пытаясь привести Кима в сознание и выдернуть из дум. Пак знает с вероятностью в девяносто процентов, что перед глазами друга одна картина — забитый лазарет, а в ушах один звук — вой солдат. Светловолосый поджимает губы, а после помогает другу идти, придерживая за локоть. Он не позволит Тэхёну упасть сейчас, когда он вынырнул из Ада, собираясь просто истечь кровью. Он не расскажет ему, как они с Хосоком рычанием выбивали друзьям койку, не расскажет, как капитан холодно говорил убрать тех, кто уже при смерти и освободить место для них. Не расскажет. Потому что Тэхён не вынесет этого. Кабинет оказался, на удивление, светлым: белые обои, широкий стол из светлого дуба, десятки книг и бумаг белого цвета и со светлыми обложками. Всяко лучше, нежели во тьме среди коек и длинных коридоров, лучше, нежели в их головах, которые туманом покрылись и заполнились угарным газом. Через эту мглу и черноту своих рук не видно, не то что реальный мир. Хосок закрывает за ними дверь и разворачивается, стоя рядом с Юнги. Тот не стесняется при генералах и капитанах доедать хлеб. Ему попросту плевать. Он вновь стал старым, отрешённым от всего Мин Юнги, который готов в лицо вышестоящим матом прорычать, потому что, действительно, смерть — лучший выход из этой ситуации. Как минимум, пока он ничего не ощущает. Физически его оболочка кажется целой, щит не пропускает ничего, и даже щипки не помогают, создавая впечатление, что парень во сне. Ментально в нём холод. Он в него лёг, накрылся снегом и заснул, собираясь рычать на каждого, кто посмеет к нему дотронуться и разбудить. Он ловит на себе недовольный взгляд и демонстративно откусывает очередной кусок слабыми челюстями. Ему ничего не скажут, потому что он скажет в два раза больше в ответ. Ему ничего не скажут, потому что таких, как он, — разбитых и ничтожных, — здесь сотни. Им уже ничем не поможешь. Хосок смотрит на людей, обводит их взглядом, задерживается на капитане, а после мягко кладёт его на расстеленную по широкому столу карту. Их куда-то отправляют. Он буквально ощущает, как вздрагивает Тэхён, что видел такую же карту однажды. После этого он повидал холодную смерть, заглянул ей в глаза и пожал ледяную костлявую руку. Лётчик краем глаза замечает, как Ким слегка откачивается назад, но Чимин мягко его придерживает на уровне поясницы. Они попали в настоящий Ад, как они могли быть уверены, что проживут здесь так же счастливо, как и до этого. Да, их жизнь в прошлом штабе можно с уверенностью назвать счастливой. — Нам нужна ваша помощь, — низким, глубоким голосом говорит высокий и широкоплечий мужчина, что возвышается за Чонгуком. У того мужчины седая борода и шрам на лбу. Кривой, словно резали нарочно, наблюдая за реакцией. Не тяжело догадаться, что это было ради пыток. Хосок гулко от этих мыслей сглатывает, но Юнги излучает спокойствие, а главное — удовлетворённость таким жалким куском хлеба. Поэтому лётчик просто скользит дальше: смотрит в запавшие тёмные глаза, на широкие ладони, на одной из которой не хватает одного пальца, скользит взглядом по мундиру, по тяжёлым ботинкам и возвращается к глазам. Глазам, в которых нет места страху и сожалению. В такие же глаза, как и у капитана. Они все прожили столько, сколько ребята в себе вместить из-за боли не смогли. Все, кого они встречали за такими столами — герои, о которых никто не слышал и никто не знает. Это те, кто с ножом в зубах губы резал, — порезы мелкими шрамами остались на уголках губ, — кто подрывал танки, огибая сотни мин со своей собакой. У Чонгука такая же. Чонгук такой же. Герой, о котором никто не слышит и никто его не почитает. Капитану и не надо, это по его отрешённости и спокойствию понятно. — Мы отправим вас на передовую, — серьёзно и спокойно говорит мужчина. — Чонгук за вас заручился. У нас есть план, благодаря которому мы сможем уничтожить один из главных штабов немцев. Тэхёна пробирает. Резкий импульс по спине ударяет в голову, от макушки и до пят он становится наэлектризован. Они смогут уничтожить тех, кто погубил их людей. Око за око. То, что закралось глубоко в Кима самым страшным желанием — отомстить. Отомстить за каждого, кто героично погиб под ногами мразей, которых Юнги голыми руками загубил, которых Тэхён через свой прицел видел, кого Чимин прикладом и винтовкой душил и бил, кого Хосок с близкого расстояния расстреливал. Они смогут сделать так, чтобы они пожалели. Они смогут. Кажется, оживился не только Тэхён, но и Юнги, раскрыв шире шоколадные глаза и блеснув ими, словно кот во тьме. Он перестал жевать, перестал отсутствовать во времени. Он начал вникать. Вникать в план, несущий за собой не одну цель, не одну жертву и жизнь. Юнги под пальцами их глотки ощущает, чувствует током пробитые пятки, из-за чего он качается вперёд-назад. Вслушивается в глубокий голос, который их приведёт к победе. Юнги себе обещает — этот бой он отдаст своей ненависти. Она наестся чужим страхом и болью и, наконец, оставит парня. Она уйдёт, и они смогут уехать далеко за океан. Юнги это знает, поэтому его уголки губ тянутся вверх, как у сумасшедшего. Мужчина ухмыляется и косится на Чонгука, что на своих солдат смотрит этими глазами, полными решительности и уверенности. Мужчина с бородой обходит стол и ставит палец ближе к очерченной красным линией, поднимая горящие глаза: — Где-то здесь — их уши и глаза. Мы их им выколем и зальём в них кипяток, — мужчина следит за разгорающимися напротив искрами. — Не испугаетесь, малыши? Секунду медлят, а после Чимин делает шаг вперёд. Тэхён смотрит на него широко открытыми глазами и видит сжатые кулаки. В Паке настоящая война, своя резня и бойня. Он о себе практически никогда не говорит, о своей семье тем более. Чимин для Тэхёна — загадка, которая помогает самому Киму жить. Шатен смотрит за светловолосым и видит, как у того желваки играют на лице, как сильно в нём кипит эта жажда победить. Как сильно он желает ощутить то, за чем гонится уже так давно. Ещё с того момента, как его семью расстреляли. Он об этом никому не говорит. Он это бережно в себе хранит, запрятав в запирающийся ящик, а ключ переплавил и выкинул бесполезной железкой в мусорник. — Мы готовы, — Чимин сводит брови к пересносице, отметая страхи. — Отвечаю за всех, как командир двенадцатого отряда десятой стрелковой дивизии рядовой Пак Чимин, товарищ генерал! Светловолосый отдаёт честь, смотря прямо в глаза своими. Холодными, уверенными, спокойными. У него руки тёплые, но голос стальной, сильный. У него колени могут дрожать, но он этой дрожи не позволит вылиться в чёткой дикции. Он терпит этот испытывающий, испепеляющий взгляд на себе, а когда его переводят на его друзей сзади, не имеет права обернуться, потому что знает. Знает, что теперь он ведёт выживших. Что друзья стоят искалеченными телами, но уверенными душами. Плоть слаба, зато дух силён. Мужчина не сдерживает смешка, опираясь широкими ладонями на такой же большой стол, облизывая пухлые губы и глядя на Чонгука. Тот довольно ухмыляется, смотря на мужчину. — Я же говорил, — всё, что произносит капитан.

***

Им выделили комнаты. Это то самое чудо, что может произойти в предновогодние праздники. Юнги внимательно смотрит через окно за бегущими смоляными облаками. Кажется, словно в них собирается дождь, но нет. Это пепел и порох, дым и газ, который с земли уходит высоко в небо. Он сложил руки на груди, поджимая губы и насчитывая уже пятый истребитель вдалеке. Холод пробирает каждый раз, когда один из них яркой вспышкой взрывается в небе, и Мин неосознанно поглядывает на молчащего Хосока. — Нам повезло, — Чон сидит с прикрытыми глазами, облокотившись на стену. — Очень крупно, — соглашается Мин, спрыгивая с ветхого стола. — Нога болит? — Нужно просто расходиться, — качает головой шатен и рассматривает алое пятно на нестиранных штанах. — Да ну? Юнги выдавливает что-то на подобие улыбки, садясь рядом с Хосоком. Тишина в их комнате казалась чем-то всепоглощающим, прекрасным и диким одновременно. Комната была ещё более старой, нежели в прошлом штабе. Паутина залегла отдельными поселениями пауков по углам, но Юнги на них, откровенно говоря, похуй. Он сидит рядом с лётчиком и тупит взглядом в пол, осознавая, что уже завтра они будут бежать через пыль вновь. Они будут бежать ради собственной мести, чтобы доказать, что они способные. Что они сильней чего бы то ни было в этом жалком прогнившем мире. Юнги это своими руками докажет. — Вот увидишь, завтра буду бегать как на полигоне, — тихо хрипит в ответ Юнги и решается аккуратно положить голову на плечо Хосока. Спокойствие. Самое настоящее спокойствие он чувствует рядом с ним, ощущает себя в надёжных руках, на которых царапины прикрыты покрывалом из пыли и грязи, засохшей крови и вытертых миновых слёз. Хосок для Юнги как тёплый ужин в этот час. Юнги для Хосока — глоток свежего воздуха над головой. Они запредельно близко и ничтожно далеко друг от друга, как мечты и планы в будущем, но чтобы до них добраться, надо двигаться. Двигаться дальше и идти под проливным дождём, прижимая к груди автомат. Юнги прикрывает глаза и льнёт ближе, укладываясь щекой на твёрдое плечо. В Хосоке столько боли, что через щели выходит, но Мин для него — свет. Он проникает лучами через них же, греет душу, сам того не подозревая. Вот так, в тишине. В комфортной для них, мёртвой тишине, в которую не способен никто залезть и осквернить это мгновение. Юнги поджимает губы и жмурит глаза, стараясь не плакать, потому что вот так спокойно он ощущал себя лишь когда уезжал из деревни. Вот так спокойно он себя ощущал ребёнком. — Ты плачешь? — тихо интересуется Хосок и пытается наклониться и заглянуть в чужие глаза. — Нет, — быстро мотает головой Юнги, вытирая мокрые глаза. — Просто… что-то попало в глаз. — Юнги, — с тяжёлым вздохом мягко зовёт его лётчик. — Посмотри на меня. — Я не хочу. Чон знает почему. Потому что у того лицо грязное, всё измазанное кровью и пылью, израненное, а в глазах слёзы. Они покрасневшие из-за усталости и раздражения, а брови в беспорядке. Губы разбиты. Юнги не хочет перед Хосоком показываться таким. Но Чон мягко цепляет подбородок солдата и заставляет посмотреть на себя, заглянув в такие родные ему шоколадные глаза. Он ничего не говорит, лишь наблюдает, как Мин отводит взгляд и пытается не смотреть прямо в глаза, но пилот ничего не говорит, лишь мягко прижимает его голову к себе. Здесь не нужны слова, огромные текста или миллионы поцелуев. Юнги уже поцеловала смерть, Хосок же желает лишь объятиями эту смерть перенять на себя, чтобы она парня больше не тревожила. Забрать тревоги, переживания и боли, — в ногах и голове, — хочет всё себе, чтобы Юнги хотя бы этой неспокойной ночью спал, словно младенец. Юнги утыкается в ложбинку меж острых ключиц носом и тянет запах чужого тела. Настоящего, живого тела, в котором умещена ласка и забота, что Чон не может показать. В связи со стереотипами общества или из-за мгновения, в котором они застыли? Война расслабиться не позволяет, а Чон к себе ближе Юнги жмёт и закрывает глаза. Кто-кто, но не Мин. Он его войне и смерти не отдаст, поэтому глубоко дышит и этим дыханием убаюкивает солдата. В его руках самый слабый человек, сражённый своей болезнью. Эта болезнь в нём засела самым страшным кошмаром, не позволяя раскрыть свои прекрасные глаза. Хосок мягко грязные волосы перебирает и ощущает, как постепенно тело у него в руках слабеет, проваливаясь в самый редкий сон за свою жизнь. В сон, в котором он счастлив. Не только в нём, но и снаружи. Это настолько редкое явление, что Хосок его всю ночью из рук обещает не выпускать, своими металлическими крыльями от всего мира закрыв. Смотрит, разглядывает, пытаясь найти родинки, что ещё не изучил. Юнги — родной. Хосок — родной. Они друг за друга птицей и молнией, штормом и ураганом. Они друг другу — любовь. Это и есть «любовь».

***

Чонгук долго стоит на улице и курит, всматриваясь в звёзды, которые скрываются за тяжёлыми облаками, и пытается понять, вечер сейчас или ночь. Из железных бочек вновь горит огонь, освещая штаб хоть как-то. Он взглядом цепляется вновь за тех детей, что на него и его подчинённых вчера пушки навели, и вспоминает взгляд Тэхёна, которому свою жизнь доверил. Реакция была незамедлительной — лучший стрелок прекрасен во всём, особенно в захвате цели. Пусть Чон слышал эхом по коридору, как этот «прекрасный во всём» плакал с друзьями на пару. И его вновь накрывает грустная тоска. Все его друзья мертвы. Не осталось ни одного. Каждого застрелили, либо он подставился под пули добровольно. Либо вонзил нож ему в спину. Тут так много вариантов — каждый выбирает то, что ему угодно. Чонгук прикрывает глаза и морщится, потирая переносицу пальцами, не в состоянии сосредоточиться на своих собственных мыслях. Он выдыхает сигаретный дым и он уплывает вверх, растекаясь над его головой в туман. Чонгук этим всем околдован — мелочами, в которых видит нечто большее, нежели просто «что-то». Он глубоко вдыхает в тот момент, когда слышит, как раскрываются ворота. Опускает свои глаза и вздрагивает всем телом, прирастая к земле, но тут же отмирая и бросая на промёрзшую, ледяную землю окурок, проходя по нём массивными ботинками. Несётся навстречу, думает, что ему кажется. Но ему кажется лишь пять секунд, которые он преодолевает за несколько шагов и крепко обнимает, ощущая под руками твёрдую спину, видя перед глазами искалеченную улыбку, сломанное лицо. — Чёрт тебя дери, Намджун, — выдыхает Чонгук с комом в горле. — Боже мой… Крепко обнимает своего единственного друга. Того, кто однажды ему капитаном был, но сражался так же самоотверженно, как и товарищ по казарме. Он дрожит всем телом, став немного на носки, ведь генерал высокий. Настолько, что Чонгуку даже завидно было первое время, но сейчас он прижимает к себе его крепко, не собираясь отпускать. Намджун мягко бьёт брюнета по плечу, тихо смеясь. — Я думал… — жмурит глаза, вздрагивая всем телом. — Чёрт. — Думал, я умер? — ухмыляется Ким. — Закрой рот, иначе сейчас действительно умрёшь. — Не дерзи, — качает головой Намджун и мягко отстраняется. — Я всё ещё неуловимый. Это ведь я тебя подобному научил. Намджун подмигивает и проходит мимо, оставляя Чонгука следить за ним шокированным взглядом. Чонгук губы поджимает, кулаки сжимает и хочет потянуться вслед удаляющейся фигуре, но останавливает себя, тяжело выдыхая. Он не собирается расспрашивать как, но знает точно — эта победа ему досталась нелегко. Это он видит по ноге, в которой генерал явно чувствует боль, прихрамывая. Но даже так он всё равно жив. Как и они все. Чонгук потерял всех. Многих в своей жизни он захоронил собственными руками, и когда он идёт к своей комнате, замирает буквально за несколько шагов до двери. Он похоронил многих, но не его. И хоронить его никогда не собирается. Не позволит себе вновь потерять что-то такое ценное в своей жизни, что свернувшимся клубком на пороге сидит с закрытыми глазами. Тэхён обнимает себя за колени, уткнувшись носом в свои руки. Чонгук смотрит на парня считанные секунды, прежде чем присесть перед ним на корточки. В точности так же, как тогда, в окопе, когда Тэхён впервые убил себе подобного. Когда сидел, обнимая винтовку, и боялся глянуть в сторону, завидев там своего друга. Именно тогда капитан впервые увидел в своём подчинённом силу, которая его будет выталкивать из пропасти, которая придаст сил, когда держаться за край скалы будет уже невозможности. Именно благодаря этой силе, что лавой кипит на дней янтарной радужки, Тэхён продолжает сворачивать горы и биться до последнего. Именно благодаря этой силе живёт Чонгук. Она наставляет его, хотя должно быть всё в точности, да наоборот. Старшее поколение уже стало подзабывать, что их родители учились у них, а не наоборот. Учились забытой доброте, чуткости, искренности. Так и Чонгук. В двенадцатом отряде он увидел давно забытую искренность, услышал песни, которые пальцы играли на гитаре по молодости. Сидя сейчас на корточках перед Тэхёном, он видит себя молодого. Такого же наивного и хрупкого, как сам Ким. Поэтому тянет к нему свою руку и касается плеча, мгновенно будя. Задремал. — Капитан… — Ты чего тут сидишь? — Чонгук вновь выдыхает из-за формальности. Конечно же, он учился у младших уважению. — Просто я хотел, — Тэхён откашливается и продолжает, медленно вставая, — хотел поговорить. Чонгук тяжело вздыхает и наблюдает за настоящим сонным воробушком, поэтому пропускает его в комнату первым. Следует за ним и кидает на пыльный стол размокший после «плавания» дневник, ловя на себе интересующийся взгляд светло-карих глаз. В них по-прежнему, даже после пережитого, яркие огни горят. Он в этих огнях своё отражение ловит и видит себя таким подбитым, но держащимся из последних сил. Тэхён переводит взгляд на кинутый предмет, но Чонгук опережает: — Сто девяносто пять, — хмыкает он мягко. — Ты же это хотел узнать? Тэхён мягко кивает, поджимая губы, и следит дальше за Чонгуком. Он мнётся на месте, опускает глаза и вздыхает тяжело, потому что голову не покидают страшные картины и дрожь в пальцах. Не покидает ничего из того, что он так усердно пытается забыть. Пытается выкинуть это из памяти, растоптать и задавить, потому что это больно, непредсказуемо и ужасно. Потому что его руки, что сейчас дрожат неистово, Ким пытается их куда-то спрятать. До него даже не сразу доходит, что брюнет что-то спрашивает. — Тэхён? — повторяет в который раз Чонгук, а после вздыхает и подходит, цепляя чужой подбородок пальцами, заглядывая в глаза. — Ты меня слышишь? Тэхён смотрит своими большими глазами в противоположные, дрожит под чужим холодным и наставляющим взглядом, а после прикрывает их, по его щекам стекают слёзы. Всё такие же искренние, какими были до этого, самые настоящие. Он в этих слезах свои смешанные чувства показывает, пытается ими же унять дрожь спрятанных за спиной кулаков. Тэхёну опасно открывать глаза, потому что в них он увидит человека, что его из цепких лап смерти своими ледяными руками спасал. — Почему ты плачешь? — переходя на шёпот, тихо интересуется Чонгук, пусть и знает ответ. Наблюдает за внутренней битвой внутри парня, а после мягко целует. Потому что видеть боль того, что заставляет жить становится со временем не выносимо. Он сквозь пелену слышал его при смерти, сквозь пелену и нёс через зимний лес. Он сквозь пелену ощущал его бережные касания и с самой дикой болью смотрел на заплаканное из-за облегчения лицо. Маленький парень, которому он доверил роль снайпера, отдав винтовку. Парень, у которого вместо слёз настоящие кристаллы, а вместо губ — мягкие уста, на которых пыль ощущается горьким послевкусием. Словно дорогой алкоголь, что плещется янтарной жидкостью на толстом дне стакана. Чонгук его испробовать хочет, среди всего ужаса, что вокруг, пытаясь найти и зацепиться за нечто светлое и прекрасное, что ещё в этом мире не остыло. Что ещё не растеряло внутренний огонь, а Тэхён его даже при погружении в воду не потерял. Даже когда его мягко кладут на твёрдую койку, смотрит своими большими глазами, и Чонгук выдыхает тихо, потому что видит, что напротив него человек, которому это нужно. Что он не делает это против воли, что в мягкой улыбке и прищуренных в темноте глазах полное одобрение. Распластанным телом по кровати, Тэхён цепляется глазами за хмурый взгляд напротив. Тянется к брюнету и касается его щеки, оглаживая маленький шрам на скуле, глубоко вдыхая. Слёзы не перестают течь, и Тэхён тихим, дрожащим голосом шепчет: — Я так боялся, что потеряю тебя, — впервые признаваясь в своих спрятанных чувствах. Чонгук ничего не отвечает, вновь целуя. Пытается сделать всё как можно мягче, аккуратно скользя руками и снимая грязную одежду с бронзовой кожи. Он мечтает лишь о том, чтобы лунный свет осветил тело перед ним, чтобы он смог разглядеть каждый шрам и прикоснуться к нему, потому что наблюдая издалека — сделать это непросто. Тем более угомонив боль. Тэхён избавляться от одежды помогает, сглатывает из-за подступившего страха, но безошибочно тонет в очередном поцелуе и тихом выдохе. Единственное прекрасное, что существует в мире — между ними двумя. Это «что-то» шепчет не змеёй, а укрывает мягким туманом, когда последние ткани летят на пол и Чонгук аккуратно кусает, цепляет поцелуями-бабочками медовую кожу. Ким под своими длинными пальцами ощущает перекатывающиеся на спине капитана мышцы, готов их пересчитывать подушечками пальцев, и тихо стонет в первый раз, когда брюнет аккуратно целует тазовую косточку. Каждое прикосновение, каждый поцелуй — нежный и аккуратный, собирающий всю боль и засохшую кровь с нежной, исполосованной синяками кожи. Чонгук церемонится, лижет и мягко кусает. Пытается помочь Тэхёну расслабиться. Это происходило между ними давно. С первого взгляда и до «сегодня», в котором они оба разбиты и уничтожены. В котором они оба тонут друг в друге, показывая обглоданные дикими собаками чувства и эмоции. Маски трещат по швам, и Тэхён выгибается дугой, когда Чонгук мягко прикрывает ему рот, чтобы не был слишком громким. Бок болезненно ноет, и Ким мягко падает в чужие руки, что подхватывают под поясницей незамедлительно, не позволяя стукнуться широкой спиной о кровать. Движение за движением, толчок за толчком Тэхён растворяется в пространстве, а Чонгук — в Тэхёне. Кусает дрожащие в немом стоне губы и сжимает, переплетая пальцы, чужие руки. Он находит, изучает все самые приятные точки и целует Кима в лоб, когда тот, закусив до побеления губу, изливается себе на живот. Чонгук наблюдает за дрожащим телом и налюбоваться не может, не может выпустить из рук нежную карамельную кожу, которую он полностью и без остатка целует, не брезгуя грязью и пылью, собирая кончиком носа рассыпанные по корпусу родинки, целует поочерёдно соски. Даже когда он лежит рядом с ослабевшим, с тихо дышащим и дрожащим из-за холода Тэхёном, он умудряется поцеловать того за ухом, уловив крупный озноб — слабое место. Шатен улыбается неосознанно, а после мягко приподнимается на кровати, собирая себя по кусочкам. Но даже так он знает, что быстрее его соберёт лишь Чон, что наблюдает за фигурой, лёжа на боку. — Я люблю тебя, — тихо говорит Тэхён, улыбаясь внезапному теплу в груди. Чонгук улыбается скорее Тэхёну, нежели в пустоту. — Да? — принимая игру, Чонгук выгибает бровь. — И что же ты тогда будешь делать, если я умру? — Переживу, — улыбаясь ещё шире, оглядывается Тэхён, садясь на кровать полностью. Брюнет скользит тёмными омутами по острым плечам, по выпирающим косточкам и хватается всем естеством в истошном крике за большое, синее пятно — синяк. Падение об воду, зажмуренные глаза вырисовываются в голове внезапно и стремительно, поэтому Чонгук мягко касается рассыпанной по позвонкам галактики пальцами. Тэхён тихо всхлипывает и вздрагивает всем телом, косясь на брюнета через плечо. — Ты не должен здесь быть, — грустно говорит Чонгук, разглядывая последствие удара об воду. — А где тогда? — Тэхён улыбается своей милой квадратной улыбкой, ради которой Чонгук на воровство готов пойти. — В моих объятиях, но точно не на войне, — Чонгук привстаёт, приникая к Тэхёну и чмокает в плечо. — Быть счастливым. — Я счастлив, — опуская голову, Тэхён не может перестать улыбаться. — Не ври мне, Тэ, —прикрывая глаза, брюнет упирается лбом в затылок парня. — Ты самый несчастный человек из всех, кого я когда-либо видел. И с какой-то стороны он окажется прав. Да, Тэхён действительно самый несчастный человек, который когда-либо существовал.

***

Идя следом за друзьями, Тэхён не перестаёт вытягивать губы трубочкой, пытаясь научиться свистеть. С искорками в глазах он всё утро наблюдал за Чонгуком, с нескрываемым интересом поглядывал, что тот пишет в своём дневнике, но не нарушал личных границ, сосредоточившись на утренней тишине. На фронт их отправили голодными — еды попросту не было. Даже после звёздной ночи следует бессвязная мгла, в которой можно потеряться. После лета — холодная осень, а после белой полосы — чёрная. Так во всём. Это гармония, в которой люди потерялись и продолжают бегать по этому запертому кругу, потому что без хороших моментов не бывает плохих, и наоборот. Тэхён глубоко вдыхает, когда ощущает на себе одобряющий взгляд Чонгука, что идёт чуть впереди. Он бросил меткий, лёгкий взгляд, что успокаивает бьющееся птицей в клетке сердце. Почему-то Тэхёну действительно немного не по себе. Он, Юнги и Чимин следуют за ротой, подходя к месту, откуда слишком сильно пахнет… смертью? Не просто смертью. А смертью в земле. Юнги сглатывает, поднимая хмурый взгляд в небо, пытаясь среди десятков самолётов разглядеть Хосока, но после возвращается к себе, на землю, собирая всю свою смелость в кулак. Пусть это будет один из последних боёв, в котором его ненависть ещё будет существовать. Он обязан убить восемнадцать Дьяволов и напиться их крови. По-другому быть не может.

«К звёздам. Лишь бы одной из них не стать»

Первый взрыв происходит внезапно, боевая готовность, и парни срываются с мест. Огибают редкие кустарники и под внезапным обстрелом скользят в траншеи. У Юнги вновь больно стреляет в ноге, но он лишь сжимает челюсти, выглядывая макушкой и обнаруживая собственную цель. Он их метит своими глазами, смотрит внимательно через поднимающуюся холодным ветром пыль, режет о песчинки щёки и вскидывает оружие. Сейчас или никогда. Стреляет, перезаряжает, падает в траншею и прижимается спиной к песку вперемешку с землёй, когда рядом из-за взрыва где-то поблизости, падает очередной солдат. Чимин недалеко от друзей за ними не следит, лишь выполняет свои поручения. Не боится вылазить, показывать себя. Не боится ничего. Потому что то, с какой уверенностью на него смотрел капитан, с какой уверенностью смотрел жестокий генерал восточного штаба, он в себе особенным способом хранит — в тёплых, пухлых руках. На них венки сплетениями выступают и не дрожат ни разу. Пак целится, жмурится на секунду и спускает курок, передёргивает затвор, пока есть время. Крики, мольбы, кровь. Всё смешивается, но Тэхён слышит лишь одно — своё сердце. Чёткий ритм, отбиваемый в ушах. Оно летит, дрожит, делает кульбиты, но Тэхён — стекло. На него ночью самым искренним взглядом смотрели, он так просто умереть не может. Видит далеко, стреляет метко. Нужно биться сильно, даже если будет больно. Они уже боли не боятся, идут к ней без щитов, потому что израненная плоть сможет защитить от всего. Организм человека сможет с того света вытолкнуть очередным ударом пульса в уши. Песок в глаза, но Тэхён подскакивает вместе со всеми — бежит к траншеям впереди. Они должны… нет, они обязаны победить эту войну. Иначе всё то, что было до этого, — Тэён, Борис, Катерина, Мария, отец, мать, Мила, Виктор, — всё это превратится в пепел. Иначе реки слёз засохнут зря, иначе фотографии затеряются среди другой макулатуры. Если не они — тогда кто? Кто вырвет глотки тем, что заставили пережить настоящий кошмар наяву? Кто отомстит за всех детей на работах высоко в горах? Кто будет рассказывать о своих друзьях и бывших товарищах в школах, когда всё закончится? Четыре пары глаз: три на земле и одна в небе. Они — одно целое. Ошибаются, встают и бегут дальше. Ломятся через боль в ногах и боках, жмутся истерзанными спинами друг к другу и поднимают головы высоко, тяжело дыша грязным, пыльным воздухом. Они выживут. Обязательно все вместе. Юнги увезёт их далеко к океану и станет учителем, как всегда мечтал. Он об этом давно грезил, пусть и недолюбливает людей. Хосок обязательно заставит взять дом на высоте, над тем же океаном — скала подойдёт, а Чимин будет ворчать насчёт того, чтобы рядом был обязательно лес. И лишь Тэхён своим цепким взглядом будет каждую улыбку и спор, каждые объятия и слёзы в себе хранить. Каждый раз будет доставать лучшее вино и «Первач» на праздники. Поэтому Тэхён вновь с немым криком выскакивает из укрытия — не видит никого вокруг. Они должны, должны, должны! Бежит вперёд, прижимая к груди винтовку, и внезапно темнота. Бьют прикладом в затылок, среди пепла и пыли, опуская на колени, пиная в живот до полного отключения. Как бы силён дух ни был — плоть слаба. Он всё же человек.