Легко в бою

Акааши не любит опаздывать. Он всегда приходит заранее, всегда планирует своё расписание так, чтобы в запасе оставалось минимум десять минут. Это кажется ему очевидным, первостепенным: уважать чужое время, беречь своё. Это — основа человеческих коммуникаций. За те несколько раз, когда непредвиденные обстоятельства вынудили его припоздниться, он принёс глубочайшие извинения в письменной форме. Он даже родился на несколько недель раньше срока. Из вежливости. И на первую пару по истории он приходит с расчётом на то, чтобы осмотреться, занять лучшее место, приготовиться и спокойно дождаться начала. Аудитория кажется ему непривычно огромной: высокие потолки, массивные окна, ряды столов, ярусами уходящие вверх и вглубь. Вылизанная доска в полстены и практически монументальная преподавательская кафедра. Акааши нетрудно представить за такой солидного профессора — оратора в твидовом пиджаке, в начищенных лакированных туфлях, со строгим вдумчивым взглядом и какой-нибудь одной эксцентричной причудой, из-за которой студенты непременно придумают ему кличку — не обидную, а скорее, уважительную. Пусть у него будет привычка протирать лоб платком с ручной вышивкой. Или пусть он сдвигает к переносице очки каким-нибудь особенным, ему одному характерным жестом. Пусть он будет долговязым и щуплым, благородно стареющим мудрецом. Пусть у него будет еле заметный акцент и нос с горбинкой— Акааши нравится рисовать такие. Он бездумно водит карандашом по чистому листу, набрасывая портрет, и вот кустистые брови гипотетического профессора с неодобрением собирают складки на лбу: «Юноша за третьей партой… Да-да, вы. Неужели вам совсем не интересна моя лекция?» «Очень интересна, профессор. Жаль только, вы ещё не пришли». Акааши ждёт десять минут. Ждёт пятнадцать. Лекция должна бы уже начаться, и он растерянно оглядывается по сторонам: не ошибся ли кабинетом? Но нет, не могли же все они, все полсотни студентов в аудитории, что-то напутать. Или могли?.. Акааши в который раз обводит помещение взглядом, выискивая корешки учебников: «Всемирная история, часть 2: Античность». Всё верно. Значит, преподаватель задерживается. Стряслось ли что-то? Или, может, он засиделся на кафедре, разглагольствуя с коллегами-учёными о реформе Клисфена, а может, он наслаждался своим ланчем, как и завещал Эпикур. А может, это и есть та самая его эксцентричная особенность: всегда опаздывать, потому что время — лишь концепт. Или он из тех стареньких рассеянных историков, которые наизусть помнят размытую хронологию мятежа Секста Помпея, но совершенно беспомощно теряются при взгляде на циферблат часов. Или он… Дверь открывается почти с кокетливой медлительностью. Её толкают бедром, потому что руки вошедшего заняты огромным подносом, который вплывает в аудиторию, чуть пошатываясь в сильных руках. Слишком сильных для профессора истории. Акааши подскакивает прежде, чем успевает подумать: «Ох, ему надо помочь». И скатывающийся с подноса финик подхватывает в самую последнюю секунду, и поднимается резко, впечатываясь взглядом в широкую улыбку. Ох, как же Сапфо была права. Две тысячи шестьсот лет назад она уже знала всё. Она всё знала… — Спасибо, — говорит парень. Он ставит поднос на широкий преподавательский стол. Одёргивает простынь, в которую завёрнут, как в тогу. Поправляет лавровый венец на голове. — Вам спасибо,— отвечает Акааши невпопад и плетётся на место так, словно ноги его не держат. И когда он успел вскочить?.. Как там?.. «Дурная голова ногам покоя…» Его дурная голова, его беспокойные ноги, его беспокойное сердце. Чёрт. — Меня зовут Бокуто Котаро, и я ваш преподаватель. Лучше бы вы были рассеянным старичком с горбатым носом и нелепыми привычками, Бокуто-сан. — Вы, наверное, думаете: хэй, ну и чудик. Почему он в простыне? Почему у него в волосах ветки? Почему он такой красавчик? Верно, покрасневший парень с первой парты? — и он подмигивает. Господи боже, он подмигивает. Акааши немного сползает по стулу вниз, но это ничего. Это лишь потому, что его позвоночник… Ну, знаете, такая штука внутри, вроде как стержень, она ещё должна держать тело, но она не держит, понимаете, она просто не держит. Сапфо была права. Сапфо была гением, Сапфо была мудра, прекрасна и чертовски, мать её, права. — И я непременно отвечу на все немые вопросы в ваших глазах, но сначала… Ребят, вы чего застыли там? Угощайтесь. Не для себя же я это тащил, — он небрежно кивает на поднос, мол, налетайте, и первые студенты — смельчаки, отважные, безбашенные отморозки — начинают подтягиваться к его столу, робко хватая финик, или веточку винограда, или оливку, нанизанную на коктейльную шпажку. — Вот эти бесформенные куски теста — это ячменные лепёшки, главное блюдо древнегреческой кухни. Не бойтесь, их готовил не я, просто заказал из ресторанчика неподалёку. Кейджи учится ходить заново, эволюционирует постепенно, выбираясь из первичного бульона своего стыда на землю, отращивает ноги вместо плавников, покрывается бронёй панциря, адаптируясь к изменчивому миру. Он берёт лепёшку двумя пальцами, и Бокуто-сан чуть наклоняется к нему и заговорщицки шепчет: — Я соврал. Испёк их сегодня утром. Только тс-с. И Акааши серьёзно кивает. О, он унесёт этот секрет с собой в могилу. Прямо сегодня вот и унесёт. Пара закончится — и он сразу отправится раскапывать себе подходящую яму на газоне в кампусе. «Здесь покоится Акааши Кейджи двадцати лет и тайна Бокуто-сана. Просьба не беспокоить». — Ну, а теперь, — говорит Бокуто-сан, вертя в пальцах шпажку, и Акааши чувствует себя спелой оливкой, нанизанной на неё, — кто из вас расскажет мне об особенностях образования в Древней Греции? Никто? Совсем никто? Кейджи тянет руку, но надеется, что её никто не заметит. Надеется, что найдётся кто-то, кто вытянет руку быстрее и выше. И, слава богам, кто-то с задних рядов выкрикивает: — Типа сократический диалог? — О, сразу переходим к Сократу? Совсем без прелюдий? — Бокуто-сан играет бровями и поражённо хватается за сердце. Кажется, за сердце Акааши. Сжимает его в пальцах, раздавливает, как исходящий соком финик. — Дерзко, мне нравится! Профессор проходит между рядами вглубь аудитории (и полсотни голов провожают его медленными поворотами, как подсолнухи, встречающие солнце) и клеит яркую звёздочку студенту на лоб. Акааши понимает, что это психологическая манипуляция. Система мелких поощрений, детсадовская уловка. И смех студентов вокруг, с каждой нотой смелеющий, тоже лишь приём, чтобы расслабить аудиторию. Акааши знает, что звёздочки на лбу — это несерьёзно и глупо. Акааши жутко хочет такую же. — Если говорить про Спарту, — тихо начинает он, чувствуя, как толпа разворачивается к нему, локаторами ловя его слова, — то там образование имело военизированный оттенок. Основной упор делался на физические упражнения, вспомогательными же предметами были танцы и музыка, но лишь потому, что тоже применялись в военном деле. Кейджи слышит, как подходит к нему Бокуто-сан. Чувствует лёгкий сандаловый аромат, окутывающий его. Но не поворачивает голову. Если он посмотрит, то ничего от Спарты в его голове не останется. Пелопоннесская война вывернется наизнанку, и спартанцы, разгромленные, побитые, смиренно отправятся пить вино и читать друг другу элегии, как и задумывалось природой. — Что же касается Афин, — продолжает Кейджи, пытаясь не сбиться с мысли, потому что… Что же касается Афин? Что их касается? Как касается? Что при этом испытывают Афины? Млеют ли они от этих прикосновений или же для них это мучительное испытание, как ногтем по открытой ране, по освежёванному телу… Кейджи прокашливается: — Что же касается Афин, то там больше внимания уделялось поэзии и музыке, риторике и философии. Странствующие интеллектуалы обучали желающих географии и математике. Софисты учили своих воспитанников красноречию, полемике и… Кхм, беспринципному обману. — Но красивому обману, не правда ли? — улыбается Бокуто-сан, и Кейджи прикрывает глаза, когда его лба касаются чужие пальцы, прилепляя в самый центр звёздочку. Как-то так, наверное, ощущал себя слепорождённый, когда Иисус сотворил из своей слюны брение и помазал им его глаза, сказав: «И видел ты Его, и Он говорит с тобою». Как-то так, наверное, обретают веру. — Не всё, что красиво, имеет смысл, — говорит Акааши, поднимая взгляд. Бокуто-сан смотрит на него с любопытством. Лоза путается в его двухцветных волосах, и листья лавра бросают неровные тени на его щёки, на нос, на веки. Кейджи смотрит на него и понимает Сапфо как никогда. — Красота бессмысленна. Бессмысленность — не то же самое, что красота. Значит, красота вовсе не красота [1], — говорит Бокуто-сан, и вид у него при этом крайне довольный. Такой бывает у пьяницы в баре, когда он успешно скрутил языком черенок вишенки и теперь хвастливо демонстрирует собутыльникам ёмкий узелок. Вот только Акааши тоже неплохо орудует языком. — Что ты не терял, то имеешь, и раз я не терял высший балл по вашему предмету, то он у меня есть [2]. Получается, так, Бокуто-сан? Он смеётся. Он смеётся, и вместе с ним двадцать шесть веков назад хохочет Сапфо, запивая сладость своей правоты кислым вином. — Получается, так, — говорит Бокуто-сан. Оборачивается к аудитории и улыбается: — А знаете, что я ещё не терял? Один занимательный вопрос. А следовательно, он у меня есть! Как проходили занятия в Древней Греции? — В форме… сократического диалога? — снова предполагают откуда-то сзади. — Да у нас тут настоящий фанат Сократа! — смеётся Бокуто-сан. Ну почему. Ну почему смех его должен звучать мелодичнее лиры, поэтичнее мелики? — Хэй, не смущайся, я не осуждаю! — Бокуто-сан машет руками, и тога-простыня сползает с его плеча, и хорошо, что под ней у него белая рубашка с закатанными рукавами. Как жаль, что у него под ней белая рубашка с закатанными рукавами. — Мне тоже нравится старина Сократ, но я сейчас о другом. В Древней Греции было принято проводить уроки под открытым небом. Есть идеи, почему? — Потому что на свежем воздухе лучше думается? — хмыкает фанат Сократа. — Неоспоримый факт, — кивает Бокуто-сан, направляясь к двери. — Но ещё, знаете… Посмотрите в окно. Погода сегодня чудесная, а? Carpe diem, слышали о таком? Вставайте, мы идём на улицу. Ну же, поднимайтесь, лентяи! — улыбается он. — «Dum loquimur, fugerit invida Aetas: carpe diem, quam minimum credula postero» [3]. Надеюсь, вы не боитесь испачкать свои модные брюки — и юбки, конечно же, мои дорогие леди, — о траву. Студенты довольной, взбудораженной толпой вываливаются из аудитории, и Бокуто-сан ведёт их к свободе, к весне, но кажется, кажется… За ним они пошли бы и на войну. Акааши выходит последним и всю дорогу думает о том, что путешествия во времени реальны. Что Бокуто-сан наверняка исколесил пространство и время вдоль и поперёк, наследив тут и там на страницах истории. И это с его совершенного тела ваял Леохар своего Аполлона, это его ключицами вдохновлялся Бенцур, когда писал Нарцисса, и это о нём, о нём предупреждала Сапфо, когда пела: «По мне, — тот не смертный, а бог безмятежный, Кто может спокойно сидеть пред тобой И слушать твой голос пленительно-нежный И смех восхитительный твой. От этого счастья в предведенье муки Мне душу теснит уж испытанный страх. Тебя лишь увижу, о Лесбия, — звуки В моих замирают устах. Язык мой немеет, в крови моей пышут Бегучими искрами струйки огня, В глазах лишь потёмки, и уши не слышат, Немолчным прибоем звеня». Она знала. Чёртова сучка всё знала ещё двадцать шесть веков назад.