Легко в бою

Это невозможно. Акааши сидит на траве, прислонившись спиной к шершавой коре какого-то дерева — он точно не может сказать, какого. Его познания в деревьях сводятся к тому, что всё игольчатое он именует ёлками и по перепончатой пятерне листьев может узнать клён. Во время цветения он, конечно, назовёт любое бледно-розовое облако сакурой, хотя с таким же успехом это может быть и слива, и яблоня. Так вот, он сидит у дерева, которое пока ещё даже не обзавелось почками, а потому может оказаться и клёном, и сакурой. Только елью не может, и это немного утешает. У него на коленях лежит конспект, в котором он сделал всего две короткие пометки, а потом забыл о его существовании, как и все остальные студенты с курса истории. Акааши пока не запомнил их лица, но готов поклясться, что сегодня на лекцию Бокуто-сана пришло куда больше людей: наверняка они даже не записывались на историю, просто явились по приглашениям друзей, потому что те за прошедшую неделю все уши им прожужжали о том, какой их преподаватель офигенный. По этому поводу Акааши испытывает странную смесь из гордости и ревности. Что-то вроде: «Я знаю, что он прекрасен, но мне немного жаль, что я не единственный, кто это знает, хотя будь я единственным, мне бы хотелось рассказать об этом всему миру». Акааши даже позволяет себе на секунду представить, каково бы это было: быть единственным студентом Бокуто-сана. Быть единственным адресатом его слов, его жестов, его улыбок. Они бы сидели одни под клёном-сакурой часами напролёт, забыв про расписание, и Бокуто бы рассказывал о Троянской войне и о том, как по преданиям Афродита и Гера не смогли поделить яблоко, предназначенное самой прекрасной из живущих, и Акааши бы достал из своей сумки наливное яблоко и вручил его Бокуто-сану, и тот понял бы его намёк, и сок, стекающий по его подбородку, когда он это яблоко бы надкусил, не уступил бы поэтичностью кровопролитию войны за любовь. — Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына… Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал, — декламирует Бокуто. Нет ничего сексуальнее парня, говорящего гекзаметром. Наверное, у бедного старичка Гомера отбоя не было от пылких юношей и девушек, потому что, ну, правда… Сегодня на нём ни тоги, ни венца, но белая рубашка (две пуговицы расстёгнуты, и это нечто неописуемое, потому что одна пуговица — и ты примерный гражданин, практически святой, вот-вот канонизируют; три пуговицы — и ты бесстыдник, по тебе плачет Содом и Гоморра; но две…) и свободный пиджак смотрятся на нём не менее великолепно. Рукава закатаны. Снова. Будто он боится испачкать суетливые руки или будто бы игриво хвастается тем, какие они крепкие и рельефные. Вообще-то, Акааши не любит это слово: рельефные. Оно отдаёт дешевизной порнороманов, а ещё оно слишком географичное, терминологичное. Руки Бокуто-сана он назвал бы выразительными и очерченными, но не рельефными. Рельеф — это то, во что превращаются мысли Акааши, когда он глядит на него. Горы и впадины, холмы и неровности, а потом раз — и долина, и пустошь, и плато, обещающее в конце настоящий каньон. Про такие каньоны ещё сочиняют страшные легенды, мол, на дне его обитают чудовища, и там так глубоко, так глубоко, что если упасть в него, успеешь прочитать и «Иллиаду», и «Одиссею», и только потом расшибёшься в неприглядное месиво. Пару раз Акааши ловит его взгляд на себе, но прекрасно понимает, что это не больше, чем взгляд. Но и не меньше. Бокуто-сан ходит взад-вперёд, активно жестикулируя, размахивая руками, расставляя по газону невидимых солдат троянской армии и поднимая некоторых студентов, чтобы изобразить пример построения. У Акааши внутри своя битва, своя война: часть его хочет поднять руку и задать вопрос, вызвать Бокуто на дискуссию, как на дуэль или на танец, а другая часть понимает, насколько это жалко — так отчаянно хотеть его внимания. Так что он любуется им молча, созидательно. Иногда украдкой посматривает на часы, заклиная лекцию не заканчиваться, но делает это лишь тогда, когда Бокуто слишком увлечён рассказом, чтобы он не дай бог не подумал, что Акааши считает минуты до конца. То есть он действительно считает. Но так, как считают страницы до конца той самой единственной книги. Так, как отмеряют ложками остаток самого вкусного десерта. Так, как влюблённые косятся на циферблат вокзальных часов, когда поезд уже на перроне и пыхтит нетерпеливо, поторапливая прощающихся. Акааши не уверен, что сможет дожить до следующей недели, когда лекция закончится. Но потом она заканчивается, и выбора у него не остаётся. Выбор не может существовать в том же пространстве, в котором улыбается, болтая со студентами и сворачивая громоздкие карты, Бокуто Котаро. И Акааши подходит к нему с той же неумолимой неизбежностью, с которой агнцы идут на заклание, с которой лемминги топятся в волнах и с которой герои древнегреческих трагедий выкалывают себе глаза, потому что рок диктует им слепоту. У Кейджи в голове всё смешивается, стоит ему оказаться рядом с Бокуто. И агнцы, и лемминги, и Эдип с пустыми окровавленными глазницами. И все они качают головами: что ты творишь, что ты творишь, что ты… — Помочь вам донести всё до кабинета? — вежливо интересуется Акааши, и Эдип закрывает ближайшему леммингу уши, чтобы тот не умер от испанского стыда. — Давай, — просто соглашается Бокуто-сан. Это едва ли не становится для Кейджи потрясением: действительно, ничего сложного в этом нет. Он обычный человек. Не бог и даже не герой эпоса. Акааши сам вознёс его на пьедестал и сам же скрёбся о фундамент монумента, пока Бокуто с этого пьедестала ловко спрыгнул и отправился в аудиторию, как и положено преподавателю истории, которым он и являлся. Обычный человек с обычной работой. С обычной улыбкой, отблеском которой можно начать войну или воскресить павшую империю. «Чёрт, — одёргивает себя Акааши. — Ты снова это делаешь». Иногда он представляет свои мысли пьесой. Что-то вроде комедии Плавта или Теренция, только меньше умных мыслей и больше абсурда. Эдип поправляет окровавленную повязку на глазах и поглаживает недозакланного агнца, покоящегося у него на коленях. Глядя на Акааши, он недовольно скрещивает на груди руки. Эдип. Хватит уже. Акааши. Что хватит? Эдип. Представлять его так, словно он написан гекзаметром. Акааши. А что, думаешь, он был бы написан амфибрахием? Ямбом? Хореем? Эдип. Не дерзи мне. Он обычный смертный. Акааши. Ты не понимаешь, потому что у тебя нет глаз. Если бы ты его видел… Эдип. О, то есть твоё восхищение вызвано лишь его оболочкой? Ты жаждешь лишь его тело? Акааши. Я вовсе его не жажду. Я просто хотел бы… Эдип. Поцеловать его бицепсы и вылизать его соски, ощущая тяжесть его налитого кровью члена в своей ладони… Акааши. Эдип!.. Эдип. Что? Акааши. Ты ужасен. Эдип. Ну, а что ты ожидал от человека, который спал со своей матерью?.. Акааши вздыхает и качает головой. Вид у него разочарованный. — Ты в порядке? — Бокуто улыбается, и брови его насмешливо сложены домиком — крыша пагодой, резные своды. Он немного дразнится, когда пихает Акааши плечом. — Никогда не видел, чтобы кто-то так сосредоточенно и серьёзно витал в облаках. Ты там что, пилотируешь авиалайнер? — Угоняю Fuji LM-1, — серьёзно кивает Кейджи, но Бокуто лишь возвращает ему озадаченный взгляд. — А? — Вы… Вы меня проверяете? — недоверчиво спрашивает Акааши, потому что Бокуто не мог этого не знать. Бокуто ведь преподаватель истории. — Двадцать третьего июня тысяча девятьсот семьдесят третьего года военнослужащий ВВС Японии… — Ох, нет, замолчи, Вторая мировая навевает на меня смертельную скуку, — Бокуто смеётся, отмахиваясь от сложных дат. — Вторая мировая? — Акааши чувствует себя глупо, словно пришёл на занятие без дополнительной подготовки, и теперь подводит всех вокруг тем, что не понимает, о чём идёт речь. — Э-э-э… — Бокуто чешет затылок, как персонаж мультфильма, улыбается неловко. Пиджак натягивается на его широких плечах, собирается складками, когда он заводит согнутую в локте руку за голову. — Первая?.. — неуверенно тянет он. — Семьдесят третий год. Это… Это многим позже обеих мировых войн. Не может же Бокуто быть серьёзным — даже дети знают подобное. Акааши, видимо, просто не понимает его чувства юмора. Или чего-то ещё. — Никогда не интересовался современной историей, — пожимает плечами Бокуто. — Современной? — Той, что после десятого века нашей эры. Когда люди изобрели электричество, всё стало куда скучнее… — Вы… вы шутите? — осторожно спрашивает Кейджи. Ему вспоминается гениальный Шерлок Холмс, уверенный, что Солнце крутится вокруг Земли. — Я специализируюсь на античной истории, остальное меня мало занимает, — искренне говорит Бокуто, напоследок улыбаясь весеннему чистому небу. Они заходят в здание университета, и после яркого дневного света коридоры кажутся Акааши мрачными и затхлыми. Эдип приподнимает кровавую повязку и с сомнением переглядывается с леммингом № 4. Эдип. Должно быть, он всё-таки шутит. Акааши. Если честно, я не уверен. Эдип. Не мог же университет нанять преподавателя истории, который думает, что Первая мировая война случилась пятьдесят лет назад, а электричество изобрели в десятом веке. Скорее всего, это профессиональный юмор, а ты, как всегда, позоришься. Акааши. Иногда я не понимаю, что такие злые насмешники, как ты, Эдип, делают в моей голове… Эдип. Я никогда не был злым насмешником, пока не пришёл в твою голову, Акааши Кейджи. Акааши вздыхает и качает головой. Вид у него снова разочарованный. Они поднимаются по широкой лестнице, разрезая скрученными картами себе проход сквозь волну студентов, и проходят по витражной галерее. Кейджи любуется отблесками солнца в разноцветном стекле, набираясь наглости, чтобы уточнить: — Бокуто-сан, вы ведь не серьёзно насчёт десятого века и электричества? Бокуто смеётся. — Тебя бы расстроило, будь я серьёзен? — он лукаво поглядывает на Акааши, складывая карты в шкаф. В кабинете у него хаос и разруха, и Кейджи невольно думает о Помпеях и их последнем дне. Ему даже немного хочется здесь убраться, сложить книги на полки, расставить по особой системе, выбросить коробки и бумажные пакеты из-под фастфуда, повесить мятый пиджак на спинку стула и узнать, как выглядит столешница полностью заваленного стола. — Нет. Не знаю. Я просто… Это кажется мне странным. — Страннее, чем заучивать факты и даты, которые не будоражат твоё воображение? — он подмигивает. — Ладно, Ака-а-а-аши, если тебя это утешит, то я в курсе, что электричество изобрели не в десятом веке. Явно не раньше восемнадцатого. Не раньше ведь, да? — задумчиво хмыкает он, поднимая взгляд, словно ищет ответ на потолке. А Кейджи думает только о том, что Бокуто знает, как его зовут. Бокуто не запомнил даты Второй мировой, но запомнил его имя. Получается, его имя важнее Второй мировой. Эдип усмехается, и брови его издевательски поднимаются над повязкой. Эдип. Не много ли ты на себя берёшь? Акааши. А тебе не пора идти удовлетворять свою мать, Эдип? Эдип. Ауч. Акааши. Прости, это было грубо. Эдип. Да ладно, я заслужил… — Не думаю, что можно применить термин «изобрели» в случае с электричеством… — наконец выдавливает из себя Акааши. — Электричество существует в природе вне зависимости от достижений науки, так что следует говорить «открыли», ведь люди не… — О, вот как!.. — прерывает его Бокуто, и Кейджи не понимает, издевается он над ним или нет. Но его улыбка открыта, распахнута приглашением, и Акааши неуверенно улыбается в ответ. Никогда прежде он не встречал человека, так очаровательно бесстыже признающегося в отсутствии каких-либо знаний. Никогда прежде Акааши не встречал никого похожего на Бокуто Котаро.