Кругом одни лишь «псины»

***

Эстетика разрухи и заброшенных советских зданий всегда пленяла Рэя. Не в этот раз. Не тогда, когда он стал затворником этого места, а именно, психиатрической лечебницы. Сверху стены, выкрашенные в белый, с середины в зелёный, как подъезд. На пластиковых окнах, установленных, кажется, ещё году в 2025, грубые обшарпанные железные решётки. Простая деревянная кровать, ещё хуже и неудобнее, чем в студенческой общаге. С постельным бельём повезло — Норман передал в больницу несколько комплектов, а ещё плед, чтобы Рэю не пришлось спать на рванье отсюда. Из одежды пижама, тоже переданная Норманом, только из штанов пришлось вытащить шнурок, по уставу это запрещено, вдруг пациент повесится. Хотелось бы. Додумались же люди. На шнуре прямо так и повесишься. Только опытным путём могли проверить. Лежит, уставившись на капающую с потолка воду: раз, два, три. Будто бы палата плачет вместо него — от препаратов пробудилась навязанная безэмоциональность. Поместили в отдельную палату — главная мразь, гнида опасная для общества, можно только запереть, пичкать таблетками, делать уколы, в определённое время передавать тарелку с едой и кружку очередного санья. Не в прямом смысле. Обед. Дверь распахнулась, вошла санитарка, держа миску, пластиковый стакан с всегда остывшим чаем. — Сколько я тут? — спросил, отсчитывая капли на потолке. Состояние тихого отчаяния — всё сходит с ума от горя и тоски, но не мог ни злиться, ни наорать хотя бы на санитарок, врачей, ни разрыдаться в истерике — годовой запас слёз исчерпан, а эмоции увяли — усопший в безчувствии. — Сколько надо, столько и лежишь. Жри давай. Закончишь — стукнешь в дверь. — фактически швырнув посуду на тумбочку, изьяла женщина, ковыляющей походкой отходя к двери. Санитарки, как черти злые. — Месяц-два, — зачем-то говорит ей Рэй, — Та ещё псинка… Вялый взор на еду — неаппетитно. Только по средам ему разрешено видеться с родственниками и получать передачки. Правда, приходит только Норман, один. Всякий раз приносит сладости, новые книги. В мягкой обложке. В этой больнице можно только читать: ни телефонов, ни ручек, ни карандашей, ничего нельзя. Опасно для больного. Вздох: книгой с твёрдой обложкой краем можно было бы хоть как-то себя порезать, чтобы испытать немного эмоций, но лишён и такого счастья. Избивай, щипай, кусай, царапай себя под корень с остриженными ногтями, но в любую секунду влетят медбратья и на день-два привяжут к койке. Время чаепития, глоток: ни книги, ни еда, ничто не помогает отвлечься от медленного, губящего ада. Оказаться бы на месте одной из жертв, чтобы тебя кропотливо и болезненно убивали, было бы интереснее, чем жить в однообразно-лежачем состоянии. Каждый день известен, повторится то, что было вчера, позавчера. Смерть — верная коллега и уже друг, самая страшная и нестерпимая агония, чем эта тишина тут. Приходится не жить, а существовать. Хотел искупить свою вину за произошедшее, считал же себя недостойным Эммы и Нормана? Блять, лучше бы солгал, что не убийца, продолжил бы жить, с ними. Только не здесь. Хотя, нет. Или… Похуй. Ложкой размешал принесённый борщ с кусочками мяса. Пресное питание, хочется пойти на кухню, приготовить что-нибудь по-своему вкусу. Поебать. Ест, беря половину куска чёрного хлеба. Норман сидел рядом с Рэем, поглаживая через решётку ещё более отросшую чёрную макушку, впиваясь запахом пресного шампуня. Впечатлять любые моменты жизни столь важно для дальнейшего восприятия, особенно, если тебя огородили от социума, от дорогих тебе людей, хотя… Если они ненавидят тебя… То лучше вовсе не попадаться на глаза никому, чтобы о тебе все забыли и не вспоминали. А ведь была такая возможность… При прибытии в мир людей, Эмме пришлось забрать память о семье и начать новую жизнь. А ведь Рэй сам хотел долгое время, чтобы она вспомнила их. Как он был молод и глуп, да и сейчас… Ничем не изменился. Как был глупым, так и остался, разве что убивать людей вошло в привычку, от которой ещё много времени нужно избавиться. Каждую среду эти бледные с красными прожилками руки плавно, подобному бальному танцу, перебирали все волосики на голове, словно это ценный реквизит, который нужно просчитать и не потерять. Каждую среду его больной на голову пациент в единые минуты за неделю проходил сквозь стены, тонув в прекрасную руку любви и заботы. Даже такой жест уже считался интимом, не говоря уже о том, что им поцеловаться нормально не дадут право, аргументируя тем, что это больница, а не бордель. Жуткие твари. Рэй перехватил кисть в свои руки, аккуратно целуя каждый миллиметр, усыпая ручку маленькими багрово-фиолетовыми засосами. Норман от них немного, но восторге, смущается, лишь от желаемого сближения, пусть и мимолётного. — Как она…? — первый вопрос, что интересует Рэя. То, что Норман приходит и улыбается ему каждый раз, зная какая Рэй тварь — говорит о его отношении. В любой, даже самой абсурдной ситуации, Норман простит. Та было бы и с Эммой, если бы не убийства. Они не общались несколько месяцев — Эмма не хотела такого общения, игнорируя существование юноши. Разговоры на эту тему — бесполезны, Норман это понял при первых попытках налаживания контакта. Эмма просто разворачивалась и уходила, не дав договорить ни слова. — Всё так же. Почти не ходит на занятия, сидя в общаге, почти не выходит на улицу, ни с кем не разговаривает. — Вот же…Раньше я хотел, чтобы вы сидели только там, ни с кем не говорили, а теперь она это делает, всего лишь надо было признаться, что ваш возлюбленный — псих, — минутное молчание, толком не посмеяться, не с чего, – Плохая шутка, я знаю. — глядя в потолок, сидя облокотившись спиной об решётку, монотонно заявил парень. — У каждой шутки есть своя доля правды, но я понимаю тебя… — тоже сидел Норман, морально поддерживая. — Чё уж, греха таить. Сам во всём виноват. — Но ты исправляешься, и это заметно. Ты теперь не говоришь об убийствах в положительном ключе и понимаешь, что это аморально. — И это мне говорит человек, хотевший устроить геноцид. — Это... это другое. — занервничал Норман, глотая слюну, скопившуюся за миллисекунды. — Другое? Хах. Ну конечно, — стебался Рэй, хотя смеяться вовсе не хотелось. Душу терзали чёрные кошки, цепляясь длинными острыми когтями в кожу. Вспоминая то разъярённое лицо их Бестии становилось больно до смерти. Смерть и то слаще, чем то, что она испытывала. Он так думал. Даже взгляд опустел, — Думаю, она упустит ругань и заставит меня исполнить смертную казнь. — уже представлял как это будет или могло бы быть, будь он посмелее и позволил бы ей пристрелить себя ещё тогда, сидя на ебаной обшарпанной качели. — Ты слишком пессимистичен. — улыбнулся Норман, ликуя на хмурого Рэя. — Не тебе судить, любимый. — Если не мне, то кому? Кроме меня тебя никто не навещает. — Уверен? — рядом, в пару метров, раздался до суматохи знакомый женский голосок. Даже больше ребячий.