Mio caro Matteo

– Ты не соврал мне, когда говорил, что сыр будет очень вкусным. Передай своему порядочному торговцу поклон от Бенвенуто! – Думаю, он будет польщен. Маттео улыбался, потягивая вино и не сводя с Челлини взгляда. В дверь с облупившейся алой краской он постучал на закате с чувством, будто вовсе не уходил отсюда. И сперва даже не узнал открывшего ему человека – одет Бенвенуто был, надо думать, по последнему слову моды. Узорчатый двухцветный колет с пышными рукавами в прорезях, тяжелый плащ, берет с роскошным пером – людей, одетых подобным образом можно было встретить на Новом рынке, куда капитан Орсо захаживал исключительно по долгу службы, но никак не за покупками. И хотя он ни черта не смыслит в моде, даже для Маттео было очевидно – Бенвенуто шло это роскошество, подчеркивало его хищную красоту и даже добавляло возраста, хотя он и так уже успел позабыть, что имеет дело с юнцом. Маттео, в своем единственном простеньком колете, мог бы почувствовать себя неловко, но, к счастью, он не был тщеславен. К тому же – Бенвенуто не смотрел на его одежду, он смотрел на его лицо. Смотрел на лицо, касался тыльной стороны ладони своей, пока они шли по улицам вечереющей Флоренции, задирал голову с таким довольством, словно прогуливается с самим Папой, не меньше. К тому моменту, как они добрались до раскинувшихся за городскими воротами оливковых садов, уже стемнело. Челлини первым уселся на траву, первым выудил из корзины пузатую плетеную бутыль вина из сладкого, нагретого солнцем винограда. Капитан Орсо не сообразил позаботиться о бокалах, и пили они, по очереди прикладываясь к узкому горлышку. В этот раз Бенвенуто не бросился на него с нетерпеливыми поцелуями, и потому у Маттео была возможность немного понаблюдать за ним и… поговорить. Они так мало говорили, хотя между ними уже произошло так много. Он не был уверен, с чего стоит начать, и воспользовался легкой болтовней Бенвенуто о качестве сыра, звездном небе и тяжелых ветвях олив над их головами, чтобы собраться с мыслями. – Мне… стоит извиниться перед тобой, Бенвенуто, – сказал наконец он, вызвав у Челлини поднятые брови и удивленный взгляд. – Я не задумывался никогда над тем, что люди искусства, как ты, мыслят и действуют иначе, чем все прочие. Желание сохранять во Флоренции порядок ослепило меня, и за этим я не увидел, что ты всегда был честен перед законом. Считал тебя смутьяном, а тебя более всего в жизни интересует твое ремесло, не так ли? – он улыбнулся снова, довольный тем, что сумел оформить свою мысль в складно звучащие слова. Но Челлини вновь сказал то, что Маттео услышать никак не ожидал, и что сломило выстроившийся ход его мыслей: – И ты. Мое ремесло и ты – интересует меня сейчас одинаково сильно, – Бенвенуто говорил без улыбки и добавил без перехода. – Я приготовил подарок для тебя. – Ты сумасшедший, Бенвенуто, – Орсо нахмурился, совершенно растерявшись. – Ты не должен делать мне подарков, мы не в тех отношениях. – А в каких? – Челлини был по-прежнему серьезен. – Мы с тобою, мой Маттео, в тех отношениях, в каких мне доставит удовольствие, если я смогу угодить тебе подарком. Прежде чем Орсо успел высказать возмущение, он нырнул рукой за пазуху и протянул на ладони крупную серебряную медаль, какие обычно носят на шляпах. На ней с одной стороны в окружении машкер и листьев аканта, которые Маттео узнал, восходило солнце, а на обороте удивительно искусно был выбит профиль. Ему потребовалось несколько секунд, прежде чем он потрясенно вымолвил: – Это… я? – Значит, похож, – горячо выдохнул Челлини, приблизив свое лицо к его. От него сладко пахло вином и снова тем острым, металлическим. – Нравится? Тусклый лунный свет играл переливами на профиле, в котором так легко узнавался и волевой подбородок и высокий лоб и даже чуть нахмуренная бровь. Орсо накрыл своей ладонью ладонь Бенвенуто с лежащей на ней медалью, сжал пальцы с нежностью и проговорил чуть хрипловато: – У меня нет шляпы. Но я стану носить эту медаль на груди. У сердца, – поднеся их ладони к лицу, он коснулся губами кончиков пальцев Челлини. – Это самый ценный подарок для меня – то, что сделано твоими руками. Прежде я не придавал этому значения, но ты и впрямь талантлив, Бенвенуто. Никогда не видел ничего столь же прекрасного. Разве только твои глаза. – А ты… ты романтик, мой Маттео, вот уж не думал, – в темноте этого не видно, но их лица были так близко друг к другу, что Маттео мог ощущать, жар, исходящий от щек вечно невозмутимого смутьяна Челлини. – А с виду такой суровый и решительный. Был уверен, что ты просто возьмешь меня в том переулке, и дело с концом. – Я сам о себе этого не знал, и это твоя заслуга, что сейчас я могу говорить такие верные слова, Бенвенуто, – Орсо нахмурился и тоже чуть покраснел. – И уж конечно, никогда не поступил бы с тобой столь бесчестно. Ты заслуживаешь куда большего в этой жизни. Но при обоюдном желании, мы могли бы… знаешь, отправиться в тот переулок снова. Легонько затряслось пышное перо, украшающее берет Бенвенуто, который тот так и не снял, сам он весь затрясся – не то от волнения, не то от смеха – и тут же прильнул к Маттео, обвивая руками за плечи, горячо зашептав куда-то в область виска: – Если спросишь меня, то мое желание очевидно. С тобой я вовсе не прочь отправиться в любое безлюдное место, какое ты изберешь. Наслаждаясь теплой тяжестью тела Бенвенуто, его гладко льющимися речами и его открытым согласием, Орсо поднес медаль к глазам, чтобы полюбоваться ею еще раз, и в этот миг понял кое-что очень важное. – Постой, так ты что… Ты над этим работал последние сутки, лишая себя отдыха? – Что, если так? Признаться, я не особенно люблю отдыхать, – голос Челлини звучал беззаботно, но Маттео всё равно нахмурился. – Сколько же ты не спал? – Дай припомнить. День, ночь… и еще день, сегодня. – Ясно, – веско уронил Маттео, одной рукой обнимая Бенвенуто за талию, собираясь подняться на ноги вместе с ним. – Я отведу тебя домой и уложу спать. Хотя… до казарм значительно ближе, – пробормотал он, прикидывая короткий путь до мастерской Салимбене. Но Бенвенуто прервал его размышления, явно не собиравшийся никуда идти, он покрепче обхватил его за плечи, хитро сощурился и почти пропел: – О? Так значит, не только я один был поглощен фантазиями о том, как бы мы могли проводить наши ночи, прими я тогда твое предложение вступить в ряды городской стражи? – Что? – Маттео застыл, позабыв о том, что хотел сделать, и удивленно повернулся к Челлини, столкнувшись с ним носами. – Ты только и думаешь, что о… постели? – Когда не думаю о своем ремесле – в основном, – ответив так без малейшей тени смущения, Бенвенуто легко поцеловал его в губы. – А когда не думаю ни о чем из этого – мысли мои обращаются к одному капитану стражи, и в такие моменты я могу сделать еще миллион подобных медалей с тем мастерством, с каким могу и умею, и каждая будет лучше предыдущей, и это не доставит мне никакой усталости, а только одно удовольствие… Понимая, что эта полухвастливая полувдохновенная речь может затянуться надолго, Маттео обрывает ее, толкнув Челлини всем телом и опрокинув его спиной на траву, заставив красивый его берет слететь. – Мне не нужен миллион медалей, Бенвенуто, – щелкает застежка плаща, раскинувшегося под ними подобием покрывала. – Я хочу только чтобы ты отдыхал вовремя, и чтобы твои глаза всегда сияли. Как сейчас. Челлини ничего не отвечает, и Маттео улыбается, довольный собой – наконец он начал понимать, как говорить с этим хитрющим Паном, как сделать так, чтобы он не находил для ответа слов и только лежал под ним, невозможно прекрасный в свете луны, с широко распахнутыми глазами и приоткрытыми губами. Которые Маттео сминает с неясным чувством – всего пару дней назад он был одинок, вел почти аскетичный образ жизни, в последний раз поцеловавшись с какой-то апулийской девчонкой еще несколько лет назад, и жизнью этой был вполне доволен. А теперь целует мужчину – дикого, полного страсти, острого на язык – и это до того естественно и приятно, словно они с Бенвенуто вместе полжизни. Естественно ощущаются тугие кудри, в которые Орсо запустил ладонь, естественно жаркое дыхание и легкие нетерпеливые покусывания за губы, естественно сильное тело под ладонью, которое он ощущает, пытаясь расстегнуть колет. Бенвенуто смеется совсем необидно и помогает раздеть себя, выбирается из рукавов, обнажая смуглую кожу и исходящий от нее запах мыла и едва заметный запах пота – несмотря на поздний час, летняя ночь не прохладна. – Можешь проводить меня до постели и убедиться, что я крепко просплю до завтрашнего полудня. После… как закончим, – запоздало находится с ответом Бенвенуто, чуть выгибаясь под влажными поцелуями, которыми Маттео уже покрыл его живот и теперь спускался ниже, одновременно расправляясь с завязками на его штанах. – Непременно, – только и отвечает Орсо, сдвигая ткань и освобождая теплую плоть. Слыша негромкий, полный восторга выдох сверху, ведет по мягкой коже языком, доходя до головки, и берет в рот. Он не делал подобного прежде, но ощущает он схожий восторг – до этого момента в интимных делах вожжи держал Челлини, выделывая всё, что ему взбредало в голову, и полностью управляя процессом. Маттео не сомневался, что у Бенвенуто еще будет масса возможностей удивить его своими выходками, но именно сейчас – дерзкому ювелиру остается только вздрагивать всем телом, сминая в ладонях собственный плащ, упираясь затылком в траву и подаваясь бедрами навстречу так, что Маттео приходится крепко обхватить их, придавливая к земле. Бенвенуто со стоном сгибает одну ногу в колене, и в этот момент Маттео замечает, как влажно поблескивает вход в его тело. Пахнет мазью, той, что он приобрел утром у аптекаря. Ему требуется несколько секунд, чтобы сообразить, а когда понимание приходит – всё тело пробивает жаркой волной – стыд, благодарность, страсть. Его Бенвенуто готовился ко встрече. Подготовил не только медаль в подарок, но и самого себя. Вместо отдыха посвятил время тому, чтобы… Орсо кажется, что он задыхается. Разве бывает так, чтобы люди, едва знакомые, пусть и влекомые друг к другу, делали так много ради другого? Он рассуждает так, но сам, кажется, готов сделать для Бенвенуто что угодно, держит его плоть на ладони, снова погружает в рот, и это вдруг кажется ему такой малостью, чем-то совершенно недостаточным, чтобы выразить всю силу чувств, поселившихся у него в груди. Стоит ему забыться, потерявшись в кружащих голову ощущениях – острота и терпкость запаха вокруг, быстро отвердевшая горячая плоть под языком, влажные звуки, которые получаются всякий раз, когда он выпускает член изо рта, чтобы глотнуть воздуха, – как Челлини поднимается на локтях, а потом и вовсе подается всем телом вперед, заставляя Маттео сесть, оперевшись спиной о ствол оливы, и сам садится сверху, седлая его бедра в точности как вчера. На губах у него играет легкая улыбка, глаза полуприкрыты – от выпитого вина, от усталости или от удовольствия – Маттео не смог бы сказать. Но он говорит другое, ощутив вдруг, что мысль эта в его голове оформилась уже давно и должна быть сказана вслух. – Ты можешь посчитать меня глупцом, – он опускает ладони на спину Челлини, на прогиб его поясницы, поводя вверх по влажной коже. – Но я скажу. Я люблю тебя, Бенвенуто. Бенчи. Могу я звать тебя так? – Никто… ни один другой человек не зовет меня так, – он отвечает негромко, опустив глаза, руки его справляются с застежками на колете Маттео. – Ты, верно, хочешь слышать те же слова от меня в ответ? Орсо деревенеет, позволяя стянуть колет со своих плеч, оставшись в одной рубашке. Конечно. Он и впрямь глупец, если вообразил, будто Бенвенуто Челлини бросится в его объятья и станет признаваться в великой любви. И если в этих объятьях ему явно нравится, то с любовью, похоже, дело обстоит иначе. Челлини совсем не такой, как ты, Орсо, деревенщина, различающий только «люблю» и «не люблю», способный потерять голову лишь после одного поцелуя. Нет, Челлини не такой. Челлини, ловко расправившись с завязками на штанах, теперь поднимает взгляд и впивается им в лицо Орсо. – Знаешь, мой Маттео, я люблю искусство. О, ты не можешь себе вообразить, как сильна моя к нему любовь, – с этими словами он выуживает из кармана на своей одежде ту самую баночку и, открыв и зачерпнув немного мази, принимается распределять его по члену Маттео, заставляя его хмуриться и дышать тяжело. – Для меня это – бесконечный источник силы и вдохновения, я черпаю из него всякий раз, когда вижу работы древних мастеров или талантливых современников, всякий раз, как из-под моей собственной руки выходит работа, которую не стыдно бы показать и самому Папе. Орсо ловит его за запястье и сжимает его пальцы на себе сильнее, легко скользит ими снизу вверх и проговаривает, не отрывая взгляда от лица Челлини: – Я могу вообразить. – Вообрази тогда, постарайся во всех красках – мою мастерскую и меня, занятого продвижением какой-нибудь непростой вещицы до самой поздней ночи, – Бенвенуто говорит, плавно покачиваясь, склонив голову к плечу, подчиняя свою ладонь чужим движениям, и Маттео не может ухватить, к чему он клонит, но чувствует, что хитрец Челлини прямо сейчас снова вертит его разумом, как ему хочется. – Ночь тиха, все прочие работники давно уже удалились, и хотя я всегда любил работать в тиши и одиночестве, всё же был бы рад, если бы в такой момент меня навестил один капитан городской стражи. И тогда, знаешь, мы могли бы сделать это прямо на верстаке. Вообрази, как вырубки и ригеля летят на пол, и как место изложниц займу я. И ты будешь там со мной. Можно не сомневаться, после этого само мое рабочее место будет заряжать меня желанием сработать нечто такое, что не сравнится ни с чем созданным прежде… – Я никогда не бывал в мастерской ювелирных дел мастера. Даже не представляю, что означают, все эти слова, – свободной рукой Орсо давит Бенвенуто на спину, прижимая к себе, утыкается в основание его шеи и договаривает хрипловато, оставляя на коже касания губ. – Но я приду. Я стал бы преступником, если бы лишил такого гения, как ты, источника вдохновения. Бенвенуто смеется и гнет шею, подставляя, изгибается также всем телом, заведя руку за спину, и теперь твердая плоть Маттео скользит у него меж ягодиц. Челлини, кажется, доставляет удовольствие вести неспешный разговор, мучая их обоих. – Я люблю также и людей искусства – моих друзей, чьи успехи неизменно дают мне тягу к работе. Их у меня много, и я никогда не бываю одинок. По твоим глазам, мой Маттео, я вижу, что не ошибусь, если скажу, что ты задаешься вопросом – отчего тогда я сейчас не в постели кого-то из своих чудесных талантливых друзей? Отчего Бенвенуто морочит голову честному стражнику, отвлекая его от службы на благо Флоренции? Отчего с таким упорством привлекал его внимание, добившись ответных чувств самыми грязными способами? Маттео почти перестает дышать. Ощущение гладкого и влажного колечка мышц, по которому то и дело чувствительно проходится головка его члена, гипнотический голос Челлини, который подхватывает его сознание и неумолимо влечет за собой. И этот вопрос, на который Орсо и вправду не мог найти ответ и вовсе не ожидал, что Бенвенуто заговорит об этом сам. От удовольствия, от желания наконец погрузить плоть в горячее нутро мысли затуманены, но он находит в себе силы проговорить уверенно, приблизив свое лицо вплотную к лицу Бенвенуто и заглянув ему в глаза: – Я волен над своими чувствами, Бенвенуто. Я никогда не пришел бы к тебе, если бы в действительности не хотел этого не один год. – Это хорошо, – шепчет Челлини, коротко улыбнувшись и припав к его губам в глубоком поцелуе, одновременно приподнимая бедра и медленно опускаясь на его плоть. Тело его впускает Маттео легко, обхватывает плотно, и Орсо мычит в поцелуй, а Бенвенуто продолжает шептать, быстро и сбивчиво, пока еще может. – Потому что больше, чем живописцев и ваятелей, чем ювелиров и музыкантов – я люблю людей, как ты. Стойких, открытых, таких сильных и с такими твердыми принципами. Ты так честен в своих чувствах – краснеешь и признаешься в любви, но при том всегда стоишь на страже закона, подобно настоящему центуриону. …Назови меня снова так, как никто больше. – Бенчи… Коротко выдохнув, Орсо приподнимается всем телом и второй раз за вечер опрокидывает Челлини на спину, разомкнув контакт, и входит снова – глубоким и мощным толчком. И больше уже не покидает его тела, склонившись низко, так, чтобы можно было ловить каждый выдох, и стон Бенвенуто, и свое имя, то и дело срывающееся у него губ. Утвердив ладони на его боках, удерживает крепко, словно боится, что Челлини сбежит, испугавшись напора. Напора, который на самом деле безумно нравится Бенвенуто, который подавался бы бедрами навстречу, не будь они прижаты к земле. Который жмурится и тут же открывает глаза, жадно впиваясь ими в лицо Маттео – чистое, полное нескрываемого удовольствия и какой-то совершенно мальчишеской радости. Который и сам вскрикивает на каждое движение глубоко в его теле звенящим голосом – вот, вот то, чего мне не хватало, то, чего я хотел и знал, что непременно получу от тебя… Орсо почти рычит, не подозревая о том, какой восторг вызывает этим у Челлини, но точно понимая, что не сможет держаться долго. Как бы ни хотелось ему дарить свою страсть Бенвенуто так долго, чтобы тот уверился, что не ошибся с выбором – но наслаждение слишком велико. Оно накатывает высокими волнами, и одной рукой Маттео ловит ладонь Бенвенуто, прижимает над его головой, крепко переплетя пальцы, а вторую сжимает на его плоти, находя это не необходимостью, но чем-то, что вдвойне увеличивает собственное удовольствие. Еще всего несколько толчков – и Челлини резко замолкает, ловит ртом воздух, сжавшись внутри и увлекая Маттео за собой. Орсо на несколько секунд будто теряет сознание и одновременно с тем – ощущает, как становится с Бенвенуто очень близок, ближе, чем может дать физическое соединение двух тел. В себя он приходит, прижавшись лбом ко лбу Челлини, чувствуя на своем лице его частое дыхание, и, почти вслепую найдя его губы, оставляет на них короткое, полное нежности касание. Аккуратно покинув тело, растягивается рядом, частично на траве, частично на шикарном плаще Бенвенуто, который они, должно быть, запачкали. Но он почти уверен, что Челлини не станет из-за этого расстраиваться. Он всем своим существом ощущает, что лежащий рядом с ним человек счастлив и променял бы все самые модные плащи мира на еще одну такую ночь. Маттео смотрит на яркие тосканские звезды, выглядывающие между оливковых листьев, и понимает, как сильно может измениться жизнь от появления в ней одного единственного человека. В этот момент Челлини касается его ладони теплыми пальцами, и, повернув голову, Маттео видит, что он тоже смотрит в небо. – Думаю, я тоже могу звать себя гением, – с улыбкой говорит Орсо, добившись, чтобы Бенвенуто перевел свой взгляд на него. – Ведь я нашел безупречный способ, как заставить тебя замолчать, и с успехом им пользуюсь уже во второй раз. Челлини улыбается в ответ широко, обнажая полоску ровных зубов, поблескивающих в темноте. – Как славно, что ты умеешь говорить такие смешные шутки, мой Маттео, и мне не придется учить тебя, как хорошо шутить и смеяться со мной, – и с трудом подавляет широкий зевок. – Я захватил воду и полотенца. Сейчас помогу тебе отереться и провожу до постели, как и обещал, – Орсо с удивлением слышит в собственном голосе нежность. Возможно, она была бы более уместна в общении с милой девушкой, а не с дерзким драчуном вроде Бенвенуто, но тот, кажется, не имеет ничего против, с охотой позволив помочь одеть себя и тесно прижавшись к Маттео всем телом, пока они шли по безлюдным улицам до его дома.