Терпко-сладкое

Тонкая рубашка нихрена не спасает от промозглого холода, который, кажется, во все возможные щели лезет. Хосок пытается спрятать лицо от резких порывов ветра за спиной альфы, вот только и там его встречает холодная гладь кожаной куртки. «А под ней — теплая кожа», думается Чону, и он тут же кривит губы от собственных мыслей. Да ещё и это животное, Мин Юнги, ведёт мотоцикл, как одичалый, с лихим визгом обгоняя машины. У Чона на каждом повороте сердце выполняет какой-то сложный трюк, и в такие моменты он чуть сильнее прижимается к альфе, шипя ругательства сквозь зубы. Он бы давно обвил его спину руками, если бы на горло не давил тяжелый камень гордости, из-за которого Хосоку приходится цепляться за края кожанки лишь пальчиками, при этом вытягивая лицо в крайне недовольной мине.  — Убавь скорость, — кричит он альфе. Тот не слышит, и Хосок только мельтешащие белые волосы на ветру видит. Скрипнув зубами, омега тянет того за куртку, и Мин бодает головой. — Не гони так!  — Медленно ехать скучно, — орёт он в ответ, а Чон башкой бьётся об спину спереди.  — Мне страшно, — говорит он, не выдержав на особенно крутом повороте. Альфа не отвечает, и Хосок уже думает, что он его не расслышал, как чувствует лёгкое торможение.  — А теперь? — он смотрит через плечо, и Хосок кивает, пряча взгляд в звёздах. По небу словно сахарную пудру рассыпали — Чон и не помнит, когда ночь была такой красивой. Вот ведь, и звёзды начинают мигать неоновыми вспышками, ничуть не уступая луне в своей яркости. Хосок, приоткрыв рот, прислоняется к чужому плечу и продолжает завороженно смотреть на расступающиеся облака. Теперь он видит луну, рядом с ней — крутящийся Сатурн, а дальше, если чуть напрячь зрение, Марс. Они искрятся, словно новогодние гирлянды, и Чон беззвучно охает от красоты увиденного. — Юнги, посмотри, — шепчет он, слабо дергая куртку. Тот не слышит, и Хосок сильнее прижимается щекой к сильному плечу. Легко проводит пальцами по мягкой обивке кожанки и прикрывает глаза. А если дальше? Руки отпускают куртку, но в то же мгновение оказываются схваченными узловатыми пальцами.  — Упадёшь. Голос Юнги доходит до Хосока вибрирующим рокотом, словно он находится в глубине прохладной пещеры. Омега молчит, чувствуя, как руки возвращаются на привычное место, и сильнее зажмуривается. Они, кажется, теперь летят. Он не чувствует гравия под шинами, как и не чувствует холода в висках. Ему тепло, ему легко. Чон приоткрывает глаза и судорожно выдыхает: действительно, город смазался в непонятный вихрь, что цветёт новыми узорами, распространяется на небо и идёт вдаль, к звёздам. А потом он начинает стекать жидкой слякотью, пачкает шины, отчего те начинают искриться, поднимается пузырьками по сиденью, и, когда касается ног Чона, тот судорожно вздыхает. Смотрит, как рука его начинает переливаться фейерверком, заряжается силой города и огней и затем скользит под кожаную куртку. У Мина кожа на ощупь ледяная. Может, на самом деле он и не альфа вовсе, а какое-то мифическое существо из клана снеговиков? — Ты снеговик? — шёпотом спрашивает Хосок, пальцами обводя невозможно крепкие мышцы. Те напрягаются под тонкими пальцами, и Чон тихо хихикает, представляя, как красиво растекается по белой коже альфы-снеговика краска городских огоньков. Вторая рука юркает под кожанку, и Земля, словно под давлением, совсем останавливается, отчего звёзды на небе теперь колышут слабым огоньком, а город перестает плыть перед глазами. Хосок отлепляет щёку от плеча и смотрит прямо на затылок перед собой. Его пальцы, кажется, живут своей жизнью: они очерчивают глубокие линии пресса, легко проводят по пупку и, после недолгой паузы, ноготками описывают напряженную линию, ведущую за кромку джинсов. Юнги охает, и Чон удивлённо наблюдает за пузырьком, что выскользнул изо рта альфы и теперь весело мельтешит над его головой. И когда он лопается, Хосока обдувает тёплой волной. Наверное, пальцы воспринимают это как зеленый знак. Хрен сейчас вообще поймешь, что там отдельные части его тела понимают, но вот сердце рьяно просит разрешить пальцам продолжить оставлять разноцветные узоры на снежной коже. Чон скользит ладонями чуть более смело, чуть более быстро, и поднимается наверх. Мышцы под его рукой перекатываются, и омега, словно зачарованный, сильнее прижимается, дышит шумно в самый затылок, и кладёт ладони на крепкую грудь. Ветер совсем перестаёт шелестеть, и они действительно поднимаются в воздух — человек-снег и человек-гирлянда — когда Хосок подушечками пальцев обводит соски, и Мин испускает своё сиплое:  — Остановись. Пальцы понуро опускаются на пресс, и Хосок, прикусив язык, пытается написать своё имя на белоснежной коже, уверенный, что потом на ней останутся яркие разводы. Он чувствует, как мышцы под ладонями вновь напрягаются, словно их вытягивают в тугие струны, и самыми подушечками рисует сердечко возле пупка, щекоча чувствительную кожу. Мин смеётся. Скорее, хрипит, вяло дёргая плечами, и Чон грудью чувствует нехилую вибрацию, которой отдаёт миновское тело. Он видит, как эта вибрация мелкими искорками просачивается ему в грудь, что начинает светиться пуще прежнего, хотя, казалось бы, куда ярче. Заворожённый красотой его смеха, он робко вырисовывает ещё одну линию. И опять, режущие своей яркостью искорки летят во все стороны, а смех Мина закладывает ему уши. И тогда Хосок прижимается горячими губами к затылку альфы. Другого вида вибрация, теперь отдающая низким рокотанием, катится по позвоночнику Мина, и Чон языком собирает огоньки с затылка альфы. Он больше не смеется, а Хосок медленно, до чертиков медленно, скользит языком по коже. Здесь она горячая, отдающая горьковатым привкусом алкоголя под нёбом.  — Только не начинай таять, — испуганно лепечет Хосок, отлепляясь от затылка. Но Мин, кажется, в ледышку превратился — потому что кожа под руками совсем уже закаменела, а нервы — оголились. Хосок упивается ощущением выступающих мышц, что каждый раз при касании напрягаются.  — Всё, не делай, — хрипит Мин, хватая чужую руку.  — Почему? — спрашивает Чон, вновь припадая губами к горящему затылку, а затем, после недолгих раздумий, лениво целуя.  — Чон, мы разобьёмся, — низкий голос Мина доносится теперь, словно из космоса.  — Нет, мы летим. А облака мягкие, не страшно, если ударимся, — шепчет он в затылок, вдыхая опьяняющий запах альфы так глубоко, что лёгкие начинают гореть от концентрата алкоголя. Но в этом что-то есть. Прижиматься к Мину, чувствовать габарит его голоса так хорошо, прямо у уха, а губами глотать крупную дрожь — в этом однозначно что-то есть.  — Всё, — и сжимает хрупкую ладошку, не давая ей двигаться, возвращая на поверхность кожаной куртки. Вот только губы отнять от затылка не получается, и Хосок охотно трётся носом в неожиданно мягкие волосы до самого конца космического полёта.  — Эй, — вырывается у него испуганно, когда Мин резко встает. Но тот не падает с высоты, и Чон недоумённо озирается по сторонам, удивляясь тому, когда это они вновь опустились со звёзд на грязную дорогу.  — Давай, — альфа перестает вытирать мокрый от слюней затылок, хватает Хосока за предплечье и тянет с сиденья. Тому бы шикнуть, рявкнуть «животное», но кости словно в густой мёд опустили, замедлили все движения. И мозг, кажется, тоже плавает в сладкой газировке. Тротуар под ногами, словно водяной матрас, и Хосоку чуть стрёмно от мысли, что при следующем шаге он точно провалится в воды с кишащими змеями, что кроются под асфальтом. Мин то рядом, то расплывается в мутных очертаниях, и омеге ужасно хочется попросить взять его на руки, чтобы спастись от змей, если они всё же вылезут из-под земли и решатся откусить пальчики на ногах. Добирается он до двери, как кузнечик прыгая от одного подъёма на другой, и уже перед самой дверью Мин начинает беспардонно лапать его бёдра. Хосок немного охуевает с его действий, но молчит. Интересно же.  — Где твои ключи? — лицо альфы оказывается в одно мгновение рядом и отдаёт каким-то неземным сиянием, и Чон облизывает пересохшие губы, думая о том, что, наверное, вампиров-снеговиков всё же не существует. — Хосок!  — Что?  — Где ёбаные ключи? — Какие? — он искренне не понимает, что от него хотят. Почему бы просто не открыть дверь? Мин рычит сквозь зубы и ударяется башкой об дверь чоновой комнаты.  — Осторожно, отвалится голова, — бормочет Чон, кладя ладонь на лоб альфы. — У тебя же она из снега, а он рассыпаться может, его потом не соберёшь… Тот смотрит из-под челки, и взгляд его становится совсем непонятным, нечитаемым сквозь мириады звёзд, что лопаются пузырьками. Юнги вздыхает протяжно, вбирает чужую ладошку в свою и подносит к соседней двери.  — Сегодня у тебя? — заторможено спрашивает Чон. Альфа, вновь заёбанно вздохнув, кивает. У Мина в комнате словно вихрь вечеринки прокатился. Запах едкого перегара осел тяжёлым облаком на каждую поверхность. Чон замирает, часто вдыхая этот горький аромат и словно пробуя на вкус. Он не двигается с места, наблюдая осоловевшим взглядом за альфой, что проходит внутрь, стягивает куртку и трёт онемевшие в холоде плечи. Какого хуя у снеговика такие мышцы? Он их слепил, что ли?  — Так и будешь стоять там? — спрашивает Мин, выуживая первую попавшуюся футболку из шкафа. Омега сглатывает и проходит внутрь, боясь прикоснуться к чему-либо, словно сразу тело его перемнёт губительный запах Юнги. Он мнётся у кровати — не застланной, за километр отдающей густым ароматом алкоголя. Робко проводит подушечкой пальца по прохладной глади смятой подушки. Сюда ложатся все те омеги, что ночами скулят в стену? Здесь он их берёт, натягивая как бездушных игрушек?  — Ох, — только и вырывается у него, когда он оборачивается и сталкивается лицом к лицу с Мином. Тот смотрит внимательно, чуть прищурив глаза.  — О чём задумался? — его голос, что отдаёт сейчас хрипотцой, поднимает у Чона табун мурашек, что смело проникают под кожу и вольничают там, как душе угодно.  — Ничего, — врёт Хосок, в размерах стремительно уменьшаясь под взглядом альфы и неловко садясь у стенки. Мин удивлённо поднимает брови, бодая подбородком в сторону кровати, и Чон торопливо качает головой. Он же, как шарик, надуется, не выдержит и лопнет от дурманящего запаха, которым пропитаны простыни. Мин смотрит на него сверху вниз, совсем ничего не говоря, и Хосок как-то теряется в этой тишине, в вязком воздухе, отдающем горьким спиртом на языке, и под этим тяжёлым взглядом. Юнги куда-то уходит, и Чон обессилено прислоняется затылком к стене, наблюдая за тонкими струйками, что стекают из лампочек и капают прямо на протёртый ковер, на серые простыни, оставляя на них ядовитые пятна медного цвета. Одна падает прямо у ног, и он опасливо поджимает колени, нервно смотря на дверь. А вдруг он не вернётся?  — Юнги, — зовёт он слабо, ясно слыша звук падающих капелек совсем рядом. Одна так и падает на локоть, и Чон орёт, уверенный, что сейчас кожу нахуй прожжёт до самой кости. Мин врывается в комнату с видом испуганного отца, который всего на пять минут оставил сына одного.  — Что такое? — спрашивает он, и Хосок замечает между его пальцев дымящуюся сигарету.  — Я… на меня кислота капнула, — беспомощно мямлит омега, теряясь под угрюмым взглядом Юнги. Тот подходит, вновь смотрит на Чона со своей излюбленной высоты, затем садится на корточки, затягивается нехило так — у Хосока бы лёгкие в трубочку скрутило — и лениво выдыхает. Заторможенное сознание Чона отчаянно пытается проследить за движением дыма, за вихрями, что поднимаются над их головами и превращаются в маленькие воздушные змеи. Но сильнее хочется проследить, как губы вновь смыкаются вокруг сигареты, как щёки втягиваются, делая линию скулы ещё более резкой, ещё более красивой. Как потом раскрывается рот, а дым длинной змеёй выплывает наружу, обводя чешуёй сухие губы.  — Я тоже хочу, — осипшим голосом говорит Хосок, как ёбаный фетишист наблюдая за движением губ. «Я тоже хочу стать сигаретой», — хочет он сказать, но не знает, как объяснить Мину желание быть к его губам как никогда ближе. Ебал он в рот этот мир, где сигарете и то больше везёт с Юнги.  — Нет, — чеканит альфа, тоже, в свою очередь, изучая чужие губы, чужие трепещущие ресницы.  — Почему? Тебе жалко? — контратака довольно жалкая, но чонов мозг ничего, кроме истеричных импульсов в сторону альфы, придумать не может.  — Ты, блять, когда-нибудь вырастешь? Не хватило сегодняшних проблем? — рокочущим голосом тянет Мин, нетерпеливо затягиваясь. Хосок сжимает губы, трёт потерянно руку — прямо то место, куда упала капля смертельно-ядовитой кислоты — и испуганно выдыхает, когда узловатые пальцы ложатся на подбородок. Он смотрит на альфу, и тот садится совсем близко — так близко, что приходится колени к самой груди прижать, дабы не коснуться чужих. У Юнги взгляд тяжёлый, словно с вкрапленными в него иголками, и Чон смотреть на него не может без сбитого дыхания. Большой палец очерчивает линию скулы, вновь останавливается на подбородке и давит на него. У Хосока мозг кипит, как забытый чайник на плите, но вот альфу он понимает сразу, без слов: открывает послушно рот, вжимается спиной в стену за собой и хрипло дышит, когда Мин аккуратно поднимает его за подбородок и выдыхает никотин прямо в рот. От горького дыма глаза слезятся, а в горле уже в который раз за сутки начинает неприятно саднить, но Чон даже как-то рад тому, что дыхание у него затруднённое и позорный стон так и остаётся царапать горло. Настоящий пиздец начинается тогда, когда дым рассеивается и ничего, кроме вечно отдающего спиртовым настоем дыхания, не остается выдыхать в рот. Когда Хосок открывает глаза — оказывается, он успел зажмуриться и улететь куда-то в нирвану — и натыкается на взгляд альфы, что склонился над ним, чьи губы всё ещё полуоткрыты и находятся в дразнящей близости от его губ, опаляя шумным дыханием мягкую кожу. И ничего не спасает Чона от стремительного водоворота тотального пиздеца, что обрушивается на его несчастную голову, когда Мин смотрит, смотрит, смотрит, а затем высовывает язык и обводит губы Хосока, каждую — по отдельности. Чон звездой распластывается у стены, трясётся, как старый отцовский кадиллак, и сжимает кулачки, думая, что скоро взорвётся от запредельного концентрата алкоголя в воздухе. И вновь Юнги не целует — лишь любовно облизывает каждую губу, продолжая давить большим пальцем на подбородок, иногда скользя им в теплый рот и нажимая на язык, пока между пальцев другой руки тлеет сигарета. И Хосок стоически держится, лишь в самом конце позволяя короткому стону звоном прорезать сгустившийся воздух между ними, когда Мин последний раз проводит невозможно горячим языком по чоновым губам, оставляя после себя дорожку слюны и сгустившийся запах, что в край смешался и теперь отдаёт на языках обоих терпко-сладким.