Терпко-сладкое

— Хосок. Юнги не хочется будить его. Мозг совершенно отказывается служить ему и посылает одни и те же глупые, до сумасбродного слащавые импульсы: обнять, прижать к себе, сказать что-то идиотское, точно бессмысленное для Хосока. «Кажется, ты мне нравишься».  — Хосок, — говорит он чуть громче, слабо трепля чужое плечо. Омега жмурится, двигает головой, удобно расположенной на ногах Мина, и разлепляет веки. «Кажется, я в тебя влюбился».  — Уже приехали? — хрипит он, садясь и неловко потирая покрасневшую от лежания щеку. Альфа молча кивает, старательно отводя взгляд от взъерошенных волос Чона. «Потрогать бы». Они выходят из такси — Юнги платит, Хосок возмущается, разговор быстро на этом кончается — и вяло плетутся в сторону общаги. «Надо поговорить», понимает альфа. Запах Чона, что чуть поубавился, теперь мягкими волнами покачивается между ними, обводит миновы плечи, шею и ложится прямо ему на губы. «Надо поговорить», — вновь думает Юнги, громко шаркая по грязному полу общаги. Он бросает быстрый взгляд на совсем измученного от болезненной течки Хосока и всеми силами пытается выскребать из своего поплывшего сознания это яркое желание взять Хосока на руки, донести его до их этажа, а потом… Поговорить бы, по-хорошему. Но он и слова из себя выдавить не может. А вдруг эти все разговоры не нужны Хосоку? Вдруг это только в голове Юнги имеет значение? У него же течка, ему просто нужен альфа… А тут он оказался рядом — бездушный, ублюдочный Юнги, который мог бы преспокойно закрыть глаза на нелестные высказывания омеги, но поднапряг свои обкуренные мозги и выдавил из них шикарную идею. «Скажешь им, какой я плохой, раз опять воспользовался тобой. Только не проболтайся им, что как блядь был готов плакать, чтобы я тебя выебал». «Блять, сука, Юнги», — воет он у себя в голове, которую искренне хочется смачно размазать по стенке.  — Хосок-а, — голосит Сокджин с конца коридора и начинает приближаться, когда замечает омегу, а потом замирает — слишком резко и слишком заметно — когда видит Юнги, шагающего возле Хосока. «Бля», — весело проскакивает в голове альфы.  — Привет, Джин, — подает Чон голос откуда-то сбоку.  — Где ты был? Скорее, где вы были? Я с утра здесь, не могу дозвониться до тебя, — хмурится парень, бросая на Мина частые и настороженные взгляды. Тот опускает голову, чувствуя едкое волнение в груди.  — Я… Мы были в больнице. Течка проходила слишком тяжело, и Юнги помог мне добраться до больницы, — Хосок говорит тихо, неловко смотря на альфу и теряясь под устрашающим взглядом друга.  — Юнги помог? После того, что сделал? — выпучив большие глаза, уточняет Сокджин. Блять. Блять. Хосок кривит губами, мечтая въехать по лицу друга, только бы тот перестал еще больше усугублять ситуацию.  — Джин, не сейчас… — мямлит Чон, боясь взглянуть на Юнги.  — А когда? Когда мы зайдем в комнату, и ты продолжишь плакать, прямо как в тот день, после того, что случилось? — Сокджин зол, разгневан и даже не пытается скрыть этого, когда смотрит на альфу побелевшими глазами. Мин крупно вздрагивает при этих словах, шумно сглатывает и говорит самую глупую, самую неуместную фразу:  — Извини, Хосок… То, что было в туалете… Извини, — беспомощно шепчет он, смотря только на Чона, проклиная себя и собственное слабоволие. Слова Джина дают эффект звонкой, отрезвляющей пощечины — Юнги словно бы швыряют с небес на грязный пол общаги, где он еще несколькими днями ранее размазал гордость Хосока, заставив его сначала умолять, а потом убираться из его комнаты.  — Нет, стой… — у Хосока голос скрипит от удивления и страха. Не так, все должно быть не так. Они должны были поговорить, извиниться за все косяки и уже дальше продолжить общение без гнета всех этих обид.  — Хосок-а, пусть идет, — презрительно проговаривает Сокджин, утягивая друга к двери, чтобы тот открыл ее. Юнги смотрит еще с секунду, и на его бледном лице вдруг становится так много красок и эмоций, словно ткни его, и Мина прорвет. Но он уходит. Открывает рот, вспоминает «проваливай, конфетка» и сжимает губы, больно кусая себя за внутреннюю часть щеки. Уходит, спрятав руки в карманах и щипая себя за бедра сквозь ткань. Чтобы пришел в себя, чтобы перестал глупо дергать ногой при каждом шаге, дабы вновь развернуться в сторону хрупкого тела, чей запах теперь больно давит на грудь.  — Черт, Джин, — шепчет Хосок, приваливаясь к двери и тяжело дыша. В ушах скоблит от ужаса, от осознания простого факта, что Мин ушел, перед этим шепнув «извини, Хосок».  — Ну, ничего, я его еще в университете побью, — дежурным тоном проговаривает омега, забирая у Чона ключи и открывая дверь. — Что опять этот говнюк сделал? Черт, вот не надо было соглашаться ехать с Намджуном за город, лучше бы остался. Он довел тебя, да? У тебя лицо такое… Сто процентов довел, вот и в больницу отвез, — Джин расходится не на шутку, то разгневанно топча по комнате, то останавливаясь и жалостно трепля плечо друга. Чон молчит, смотрит широко раскрытыми глазами на то место около кровати, где еще вчера стоял Мин Юнги и виновато просил остановиться. «Тебе нужна помощь, конфетка. Я тебе сделаю лишь больнее».  — Джин, он ничего не сделал, — глухо отзывается Хосок на верещания друга. Тот останавливается и хмурится. — Он вчера приходил, помог мне…  — Помог? Как помог? — мигом заходится в истерике Сокджин, на что Хосок лишь устало отмахивается:  — Да нет же, Джин, он просто принес мне таблетки. Хотя я просил секса, представляешь? — он хрипло усмехается, падая на кровать и пряча пылающее лицо в ладонях. Рядом садится притихший Сокджин. — Да, в тот день он хорошенько поиздевался надо мной, и какая-то часть меня все еще злится на него, хотя, наверное, я должен быть в бешенстве от одного его вида. Но для меня это, в какой-то степени, уже невозможно, окей? Хосок шумно втягивает воздух в легкие, все сильнее сжимаясь в один звенящий, трясущийся комок нервов, а Сокджин уже виновато гладит друга по спине, понимая, что наговорил лишнего. Но Чон, резко сбросив руки омеги, вскакивает на ноги и от хлесткой, неожиданно разрушительной волны ярости чуть ли не волосы на голове дерет.  — Я еще вчера попросил его о сексе — вот прямо здесь умолял, как не знаю кто. Но он отказал. А сегодня, когда мне опять стало плохо в больнице, он мне сделал минет, — он специально останавливается и впивается внимательным взглядом в лицо Сокджина, чтобы увидеть этот православный ужас на нем. Смеется раскатисто, ни разу не спокойно: — Прямо в кабинке туалета отсосал. А потом он хотел уйти, потому что и у него, понятное дело, встало. Но я попросил его остаться, и у нас был фроттаж. — Фр… Чего? — Джин хочет сказать что-то еще, но лишь открывает рот и замирает. Потому что Хосок, опустившись на корточки и прикрыв глаза, задушено и нервно смеется:  — Он раз за разом останавливался, Джин. Что бы там не было, не насиловал, блин, меня, хотя я чуть ли не ложился под него. Даже в больнице… Черт, Джин, я его, можно сказать, раздел, а он стоял, сомневался, говорил, что не надо, что мне будет больно, он… — Хосок прерывисто выдыхает, и на секунду на лице его, покрывшемся испариной от истеричного состояния, мелькает что-то трепетное, отдающее мягким румянцем. — Юнги заботился обо мне. В ту ночь, когда спасал меня от полиции, и позже, когда остановился и не стал заниматься со мной сексом. Вчера, сегодня… Он заботился и продолжает заботиться обо мне, а меня продолжает тянуть к нему… И это не течка во мне говорит, — омега закрывает глаза, чуть покачиваясь на корточках, дыша с присвистом и позволяя злости набухать в сердце. Сухой, черствой злости на весь белый свет, что так ярко читается в его затравленном взгляде, когда он поднимает глаза, смотрит в вконец растерянное лицо друга и говорит тихим, бесконечно усталым голосом: — Доктор определил, что мы истинные. Больше, чем истинные.

***

 — Значит, когда я отсасываю кому-то, то я сразу педик и, вообще, шлюха, а когда ты — пожалуйста, Мин Юнги, хоть всему двору сделайте горловой, вы все равно наша сила и надежда.  — Блять, Тэхен, я хоть раз говорил тебе, что считаю тебя шлюхой или педиком из-за отношений с Чонгуком? — морщится Юнги, кидая в друга подушку. Тот перехватывает ее и удобно кладет под головой.  — Я чувствовал негативные вайбы, — бурчит Ким, забывая, что он широкий двадцатиоднолетний лоб, и начиная обиженно дуть губы.  — Негатив он чувствовал, — ворчит Юнги, потирая лицо и устало хрипя. — Ты же знаешь, что меня не ебет, с кем ты там встречаешься. Главное, чтобы твоя обкуренная задница была счастлива.  — Знаю, — неожиданно бодро говорит друг, пристраиваясь рядом и коалой перекидываясь через миновы колени. Мин фыркает, пытается скинуть с себя громоздкую тушу, что Тэхен воспринимает в каком-то очень озорном ключе и еще крепче обхватывает бедра друга. Вздыхает горестно и негромко продолжает: — Я сам себя таким чувствую. Шлюхой, педиком, и вообще прошмандовкой. Я хочу общаться с ним, Юнги. Мин закрывает глаза, когда слышит в голосе друга очень плохо скрытое отчаяние. Так непривычно слышать и видеть Тэхена таким.  — Я, блять, чувствую себя ребенком с дефицитом внимания. Когда он смотрит на меня или говорит какую-то хуйню… Юнги, знаешь, как мое сердце ебашить начинает?! Мне так хочется, чтобы он продолжал говорить со мной об обычных вещах. О, не знаю, блять, его любимом йогурте или о какой-то несостоявшейся мечте, — Тэхен говорит, говорит, краснеет от переизбытка эмоций и замолкает, пряча лицо в бедрах друга. Продолжает уже приглушенным от ткани голосом: — Мне приходится соглашаться со всем, что он говорит — а он только про секс говорит — только бы мне, ебанутому, казалось, что это разговор такой. Юнги непривычно гладить друга по голове. Непривычно и чувствовать это напряженное молчание между ними, сотканное из громких, невысказанных слов.  — Ты пробовал объясниться? — спрашивает он, когда понимает, что Тэхен впал в апатию, точно вулкан после бурного извержения.  — Зачем? — горько усмехается Ким. — Думаешь, мои чувства всрались Чонгуку? У нас отменный трах, Юнги, и я настолько, блять, успел привязаться к нему, что теперь боюсь потерять даже это ничтожное общение. Ким судорожно вздыхает, и Мин сжимает губы, чувствуя в этом вздохе обреченность и отчаянный страх быть отвергнутым, непонятым. Он слабо скользит по волосам друга, откидывая голову назад и не находя, чем можно выбить эту страшную усталость из голоса Тэхена. Когда это Ким Тэхен с вечной размазанной улыбкой на губах успел так расклеиться?  — Поговори с конфеткой. Юнги хмурится и опускает голову, встречаясь с грустным, но тем не менее беззлобным взглядом друга.  — Я же просил: не называй его так, — бормочет он, оставляя без внимания чудаковатую просьбу.  — Знаю, но я специально это сделал, чтобы твой внутренний альфа-самец наконец-таки вышел из столетней спячки и защитил честь своей омежки, — с широкой улыбкой объясняет свой высокоинтеллектуальный план Тэхен.  — Тэтэ, ты тупой? — ласково спрашивает Юнги, гладя друга по волосам.  — Однозначно умнее тебя, — не отстает тот, довольно улыбаясь своей сообразительности. — Сработало ведь.  — Во-первых, он не мой омежка, — с долгим вздохом начинает Юнги, вновь откидываясь назад и не разделяя веселья, написанного на лице Тэхена. — Во-вторых, я ему нахер не нужен, и мне это стоило понять еще в тот день, когда он сказал своим дружкам, что я ему не пара. А я специально поставил его в такое положение, чтобы он… — Мин закрывает глаза, вздыхает и проклинает свое сердце, что было покрыто в тот день черствой коркой злобы. — Чтобы он умолял меня. А потом раз за разом возвращался к нему, хоть и, клянусь, пытался остановиться. — У него голос ни разу не вздрагивает, звучит монотонно и безжизненно, словно с каждым произнесенным словом понимание запущенности ситуации выскребает из Юнги последние остатки сил. — Я все так запутал, Тэхен, ни он, ни я — мы оба уже не понимаем, во что это все превратилось. И все это из-за моего тупого хотения быть с ним. Но это только мне нужно, не Хосоку, понимаешь? Я ему еще больше путаю мозги. Он бы меня забыл уже на следующий день после вечеринки, если бы я не пристал со своим ебучим желанием отомстить за простое, сука, нежелание общаться. Его голос колеблется широкими амплитудами, отдает скрежетом и пыхтением поломанной колымаги, что сейчас работает на последних парах, изрыгая оставшуюся злобу и собираясь насовсем отказать.  — Почему ты думаешь, что он не хочет общаться с тобой? — спрашивает Тэхен очевидный вопрос, вставая на локти и заглядывая в заебанное лицо друга. — Ну, подумаешь, испугался в начале перед друзьями. Как ты можешь быть уверен, что он запутался и не знает, чего хочет? Может, это ты уже запутался?  — Нет, Тэхен, он ребенок…  — Ребенок, который других альф, кроме тебя, не видел, — он окидывает друга снисходительным взглядом и просто улыбается. — Знаю, проходили. И мне все больше и больше начинает казаться, что только ты так думаешь.  — Так и есть, — тушуется Мин, хмуро разглядывая потолок. — В том-то и дело, Тэхен: я ему не оставил выбора. Возвращался и оставался, когда он этого даже не хотел. А теперь все…  — Запуталось, — заканчивает за него Тэхен с простодушной улыбкой. Юнги фыркает, качает головой и пусто уставляется на серые отблески лампочек, пока Ким вкрадчивым, тихим голосом спрашивает главный вопрос: — Юнни, а ты у Хосока спросил, что он чувствует? — И, прежде чем Мин начинает свою привычную балладу про несчастного ребенка, Тэхен решительно пресекает все попытки друга выставить себя монстром и просто говорит: — И нет, из вас двоих это ты ребенок и, вдобавок ко всему, очень тупой ребенок, Юнни.

***

Когда Джин врывается в его комнату, Хосок пластом лежит на кровати, шмыгает носом, жалея себя, невероятно одинокого, и на энтузиазм друга, написанного на его лице, смотрит лишь с едкой тошнотой.  — Его все еще нет? — спрашивает Сокджин громко, застывая посередине комнаты, где рдеет запах жвачки, грусти и немного чипсов.  — Нет, — сипит Хосок, пряча опухшее лицо в подушке. Уже как несколько дней Юнги нет. Ни в универе, ни в общаге — Хосок знает это, потому что вчера в сердцах потопал к его двери, а потом понял, что за ней нет ни шума, ни привычного запаха.  — Ну и хер с ним, — бойко отвечает омега, подходя к шкафу и выуживая оттуда бисерную кофту, которую сам когда-то ознаменовал как «оружие для секс-обихода». — Ты идешь на вечеринку. Сокджин умеет хорошо орать, когда ему это надо. Вот и сейчас он тянет друга в туалет, по пути вопя на весь коридор, что «не для него я твою розу столько лет лелеял и оберегал». Уже в туалете Чон с шипением отталкивает друга, складывается в три погибели и начинает протяжно всхлипывать.  — Почему он не возвращается, Джин? Неужели это только я в своей голове все так устроил, словно я ему нравлюсь?  — Послушай, вам надо поговорить, я правда уже не знаю, что в голове у этого Мин Юнги. Он то слишком добрый, то сука, каких мир не видал. Поговорить вам надо, понятно? Не то деградировали до уровня пещерных людей — только охать-ахать умеете, когда видитесь, — и кричит возмущенно, когда Хосок больно щиплет друга за руку.  — Мы не охаем-ахаем, — рычит он.  — Я же не говорю, что это плохо! — орет Сокджин, потирая ушибленное место. И продолжает полным претензий голосом: — Вот Намджун вообще звуков не издает во время секса, как камень лежит.  — Боже, Джин, я не хочу знать деталей вашей половой жизни, — бормочет Чон, подходя к раковине и умывая лицо.  — Вот я сказал ему, что либо он начнет издавать звуки, либо я сам его трахну.  — Джин, — страдальчески мычит Хосок, не зная, как ему одновременно мыть лицо и держать уши закрытыми.  — Ладно-ладно, — бурчит друг и довольно хмыкает, когда Чон выпрямляется и смотрит на свое покрасневшее лицо. — Красавец. Сейчас сделаю тебе макияж, и пойдешь тусить. Чон молчит, разглядывая расплывшиеся черты своего лица и вяло думая, что, черт с ним, Мином Юнги. Он должен пойти и развеяться, иначе его голова скоро лопнет от слез.  — Знаешь, что Джун ответил? — хищно улыбается Сокджин, останавливаясь у двери.  — А что там можно было ответить? — хмурится Хосок.  — Ну, как минимум мог бы начать стонать. А он продолжил молчать. Я бы даже сказал, стал тише обычного. Даже когда дверь закрывается, Хосок еще долго слышит громкий смех друга, что разносится по всему коридору общаги.

***

 — Юнни, конфетка здесь, — орет Тэхен сквозь оглушающую музыку, когда дозванивается до друга. На пару секунд на том конце телефона повисает тяжелое молчание.  — И что мне делать с этим фактом? — спрашивает, наконец, Юнги.  — Приходить и спасать, блять, ситуацию! Мин долго думает, что вот так приезжать, после почти недели молчания — пиздец какая плохая идея, и через двадцать с лишним минут оказывается перед дверью дома. Того самого, откуда они с Хосоком когда-то выбежали: омега — в его рубашке, он — в одной кожанке. Они тогда однозначно были на несколько ступенек счастливее нынешного состояния. Он медленно двигается между изрядно выпивших однокурсников, чувствуя, как его начинает подташнивать от волнения. А потом видит Хосока, сидящего на диванчике и о чем-то энергично рассказывающего — руки жестикулируют, на губах широкая улыбка-сердце, браслетики на запястьях мелко звенят при каждом движении — и на его душе вдруг становится до неподобающего тоскливо, словно это не Юнги убегал все эти дни, а омега оставил его без ответа. И его разошедшееся сердце в этот момент бьется так громко, так оглушающе, что он разом забывает все, что так долго и упорно вбивал себе в голову. Держать от Хосока дистанцию — как это, черт возьми, вообще возможно? Он его замечает. Замирает на полуслове, уловив в воздухе трепетные нотки алкоголя, а потом оборачивается. И, пока он рыскает взглядом по толпе, на его лице написана такая растерянность, такой едкий страх вновь ошибиться и понять, что показалось. Юнги прерывисто выдыхает, когда Чон встает на ноги, что-то мазано говорит собеседнику и, прижав сцепленные руки к груди, точно потерянный ребенок, с волнением озирается по сторонам. Кажется, это нежность сейчас обуревает миновское сердце, затапливая голос разума и струясь в груди, там, где в одночасье становится так тепло и так тесно. Хосок. Хосок.  — Хосок, — таки произносит Юнги одними губами, проталкиваясь сквозь шумную толпу, гонимый не столько своим внутренним альфой, сколько этими неприлично громадными чувствами, которые начинают колыхаться у него в груди, крупными червями перекрывать доступ к кислороду. Хосок видит его, судорожно выдыхает — Юнги с волнением замечает, как его грудь при этом вздрагивает — и, сделав робкий шаг вперед, останавливается. А потом срывается с места и быстро обходит диван между ними, почти летит в крепкие руки альфы, что тут же подставляются для объятий… Слишком привычным кажется утыкаться носом в плечо. Слишком привычным кажется тереться носом об напряженные мышцы, чтобы потом, повернув голову, вдохнуть горький запах прямо у шеи, где он насыщеннее всего.  — Где ты был? — шепчет Чон, едва держась на ногах. Юнги обнимает его со спины, чуть покачивается от налетевшего тела, но крепко держится, словно бы обещая не отпускать.  — Я был у Тэхена. Все эти дни, — бормочет он, закрывая глаза и с болью в сердце думая о секунде, когда придется отпускать это дрожащее тело.  — Почему ты ушел? — Хосок боится взглянуть ему в лицо, боится заговорить громче шепота.  — Потому что я должен был, — выдыхает альфа и, к ужасу Чона, мягко отодвигает его от себя. Хосок заглядывает ему в глаза, прикрытые запутанной челкой, и так много всего бывает написано в них, так много непонятного Хосоку, что он судорожно выдыхает, качая головой.  — Почему это должен был? — не сдается он, вцепляясь дрожащими кулаками за одежду альфы и плюя на взгляды пьяной толпы позади себя.  — Потому что это неправильно, Хосок, — его голос такой бархатный, словно бы весь пропитался горечью этого решения и стал мягким-мягким. — С самого начала все было неправильно, и это я виноват, окей? В тот день, когда Джихун ушел и я выгнал тебя из своей комнаты, до этого оскорбив… Хосок, я про тебя так не думаю, и никто не смеет так думать, понятно? Ты не заслужил такого отношения к себе, и мне так жаль, что я так с тобой поступил. Хосок мелко разрушается изнутри, когда Юнги берет его лицо в руки, ласково гладит по щеке и говорит, говорит, говорит. Извиняется, запинается и так твердо повторяет:  — Неправильно, Хосок. Тебе нужен кто-то другой, не я. Я тебя рано или поздно обижу, потому что я не тот, кто должен быть с тобой. А когда это произойдет… Я себя еще больше возненавижу.  — Ты что такое говоришь? — обомлевший голос Хосока наконец-таки обретает звучание. Сердце, разошедшееся не на шутку, бьется как одичалое от осознания простого факта, что, вот он, Мин Юнги, стоит перед ним собственной персоной и вновь бормочет не те слова, вновь позволяет печали в голосе хлыстом пройтись по слуху Хосока. Он рвано выдыхает, смотрит на широкую грудь, что, точно как и его, часто поднимается и опускается, а потом вновь вскидывает молящий взгляд на лицо альфы. На красивое, обезображенное грустью лицо Мин Юнги, к которому хочется приластиться и не отпускать. — Как ты можешь такое говорить? Почему ты вообще за меня решаешь?  — Ты еще не понимаешь, Хосок, — слабо улыбается Юнги, бездумно поглаживая омегу по щеке и мечтая ее поцеловать. — Это просто… физическое влечение друг к другу. Не путай два разных понятия: физическую и эмоциональную привязанность. Когда-нибудь это закончится, и тебе станет гадко от того, что ты был со мной.  — Откуда у тебя вообще берутся такие мысли? — задыхается от возмущения Хосок, сильно дергая одежду альфы. — Ты у меня спросил, что я чувствую? Кто, блять, вообще решает за двоих? Мы что, в девятнадцатом веке? У омег опять отобрали право выбора? У него голос по-дурацкому дрожит и трескается под налетом волнения. И эта неуместная, громадная вина, что читается в глазах Юнги, только сильнее распаляет его злость. Хочется прямо здесь вцепиться в миновы плечи и заорать тому в лицо, что они истинные. «Больше, чем истинные» — добавить потом, выразительно вскинув брови и обиженно ткнув по плечу. Но уверенность Юнги в своих словах глубоко полосит Хосока по сердцу, отчего признание про истинность уже кажется ему какой-то жалкой попыткой удержать альфу рядом. Точно воскликнутое в сердцах «я беременный!».  — Как ты смеешь делать выбор за нас двоих? — шипит он, ударяя альфу по плечу, когда тот не перестает молчать. — Когда ты, блин, перестанешь смотреть на меня, как на ребенка? Он опять ударяет по груди, еще раз проезжается кулаком по плечу, а потом слышно всхлипывает, когда Юнги хватает его за запястье, опускает голову, чтобы прижаться щекой к чужому виску и прошептать с трескающейся болью в голосе:  — Все, конфетка. Пора это кончать. Хосока трясет. Он вскидывает блестящий взгляд, не веря в услышанное, и слепо тычется пальцем в грудь напротив:  — Я не давал согласия.  — А я у тебя не спрашивал, — вот так просто отрезает Юнги, ни одним мускулом на лице не выдавая разошедшегося океана внутри, который вот-вот все затопит, не оставит ничего, кроме шипящих, соленых волн. Когда он отпускает руку Чона, Мину кажется, что в мире вдруг стало ничтожно мало хороших вещей. Когда он делает шаг назад, оставляя омегу стоять возле диванчика и прижимать трепещущие пальцы к губам, ему кажется, что в груди больше не трескает и не ноет — там становится неприлично тихо и черство. Когда он отворачивается, теряясь в танцующей толпе, ему кажется, что запах жвачки прожигает дыру у него где-то между ребрами — там, где сейчас зыбко, холодно и оглушающе пусто. Тэхен ловит его уже на веранде дома.  — Только не говори мне, что проебал все, — трещит он, заглядывая в серое лицо друга и чертыхаясь.  — Тэхен, блять, все. Это должно было закончиться, — безэмоционально выговаривает Юнги, вываливаясь на улицу и жадно глотая ночной воздух, надеясь, что легкие отпустит. Но те только туже сжимаются, когда из воздуха пропадают редкие капли жвачки.  — Ты знаешь, что он плачет сейчас? — И когда Мин вскидывает испуганный взгляд, твердо кивает. — Своими глазами видел, как поднимался наверх. Прятал лицо. Блять. — Успокой его, — жалостно шепчет Юнги, чувствуя, что грудь вполне успешно может разорвать от волнения.  — Ты что, накидался, прежде чем прийти сюда? Нахер я ему всрался? Это ты должен идти и успокаивать его, — орет Тэхен, не обращая внимания на зевак за спиной.  — Чтобы снова все повторилось? — ругается альфа, выуживая из кармана пачку сигарет и нервно закуривая.  — Нет, блять, когда Хосок плачет — это лучше, — щетинится парень, зло толкая друга в плечо и уходя. «Мне надо уходить,» — Мин повторяет про себя эти слова все те сорок шесть минут, пока сидит на лестнице у крыльца, рассматривает фонари на улице и провожает потускневшим взглядом людей, когда те покидают вечеринку. «Хосока среди них нет. Он все еще там» — эта мысль кажется непомерно крупной на фоне остальных. Слишком габаритной, чтобы оставаться незамеченной. А потом ему приходит сообщение от Тэхена. «Мы начали играть во всратое «правда или действие». Я знаю, что ты еще не ушел, так что тащи свой стремный зад сюда». Людей осталось совсем немного — пятнадцать, если не больше. Они все уселись в большой круг на полу и чему-то хохочут, когда Юнги появляется в двери. Хосок, сидящий возле Джихуна, кидает на него быстрый взгляд и тут же отворачивается всем корпусом. Скрипнув зубами, Мин идет вглубь комнаты, где стоит Тэхен, что пытается просверлить глазами аккуратную дырочку в затылке Чонгука.  — Будешь играть? — спрашивает он, как ни в чем не бывало.  — Было бы лучше, если бы я ушел, — выдыхает Юнги, бросая беспокойный взгляд на Хосока.  — Но ты же не уходишь, — спокойно отвечает Ким, окидывая друга насмешливым взглядом. Мин мрачно молчит, понуро смотря на свои руки, а когда хозяин вечеринки, Чувон, созывает всех, дабы начать игру, на автомате идет к ковру и плюхается на свободное место. А потом по глупому замирает, незаметно царапая ладони, когда Хосок садится напротив, кидает на него единственный взгляд, в котором Юнги совсем ничего прочитать не может, и поворачивает голову, больше не смотря на альфу напротив. Нелепая игра с нелепыми пьяными людьми по-паршивому играет на всех существующих нервах Юнги. Он напряженно стучит зубами при каждом разе, когда Джихун, у которого, вроде бы, должна быть утренняя работа по спасению бездомных котят, не уходит и продолжает пилить туповатые шутки, над которыми некоторые омеги до слез смеются. Хосок иногда тоже смеется.  — Так, Чонгук, твой черед, — скалится заводила компании. — Правда или действие?  — Действие, — дерзко улыбается альфа, потянувшись вперед и выуживая из миски с бумажками одну. Выпрямляет ее и, хохотнув, громко читает: — Сделать французский поцелуй с сидящим справа человеком. Мин рвано выдыхает, опуская взгляд и не смотря на посеревшее лицо друга, что сидит по левую руку от Чонгука. Люди начинают смеяться и гоготать, когда видят, как омега, сидящий возле Чона, начинает что-то взволнованно щебетать и поворачивается к парню. А потом Чонгук неожиданно смотрит на притихшего Тэхена, широко улыбается ему и, положив руку на щеку того, неторопливо сокращает расстояние между ними. Омега за его спиной замирает, ровно как и обомлевшая толпа, когда язык Чонгука широко мажет по кимовскому. Это, однозначно, чересчур громко и даже мерзко — «слишком много слюней» — для постороннего зрителя, но Юнги не может удержать большой улыбки, когда Тэхен перелезает на колени Чонгука, широко ухмыляется и глубоко целует парня под собой.  — Чонгук, человек справа, а не слева, — смеется Чувон.  — А, ой, — простодушно улыбается Чонгук, на секунду отнимая губы от кимовых и тут же углубляя поцелуй.  — Понятно, ребята, — тянет кто-то из толпы, когда Ким слезает с колен альфы и усаживается возле него, улыбаясь как довольный, сытый кот. Мин тихо смеется, наблюдая за другом, а потом как-то потухает под долгим взглядом одних выразительных глаз.  — Хосок, твой черед, — говорит Чувон. Тот вздрагивает, улыбается натянуто и мямлит:  — Действие, — и вытаскивает из глубокой миски помятую бумажку. Пробегает глазами по заданию и молчит, уставясь нечитаемым взглядом на бумажку в руках. Чувон фыркает, забирает ее из рук и, присвистнув, громогласно читает:  — Вдохнуть с человеком напротив одну дорожку на двоих. Юнги пару секунд осоловело смотрит на застывший взгляд Хосока, прежде чем понимает, что человек напротив — это он.