Терпко-сладкое

— Так уж и быть, детки мои, я разрешаю вам самостоятельно выбрать, что именно вы будете принимать, — великодушно улыбается Чувон, вытаскивая из миниатюрной шкатулки припасенные пакетики с порошком. У Хосока от вида блестящих кристалликов немедленно начинает сосать под ложечкой, и он неуютно сглатывает, когда толпа вокруг начинает воодушевленно улюлюкать.  — Нет, я не согласен, — подает голос оживший Юнги. И паника сходит на нет. Вместо нее приходит зубастая, холодная злоба. Она копытами стучит по ребрам Хосока и больно давит туда, где ноет рана — на сердце.  — А у тебя никто не спрашивал. Юнги оборачивается к омеге, не веря, что это сказал Хосок. А тот смотрит выразительно, с пляшущими чертями во взгляде.  — Ой, бля, — шепчет Тэхен, тыкаясь лбом в плечо Чонгука и зажмуриваясь. — Они оба безнадежно ёбнутые.  — Хосок, — шепотом хрипит Юнги, делая шаг к нему. Ни один из них не обращает ровно никакого внимания на Джихуна, застывшего между ними и как болванчик крутящего головой.  — Я не дам тебе опять сделать выбор за нас двоих, — говорит Хосок с широко раскрытыми глазами, мысленно возвращаясь к недавней ссоре.  — Это, блять, не одно и то же, — кипятится Мин, делая еще шаг вперед и становясь прямо перед омегой. И то, как Хосок, вздернув нос, грустно улыбается ему, то, как его запах густым шквалом обрушивается Юнги на голову и придавливает под своим габаритом — все это лишает альфу всякого желания что-либо говорить.  — Для меня одно и то же, — едва шепчет омега, словно бы надеясь, что так не будет слышно боли в его голосе. — Ты разбил мне сердце, Юнги, — уже совсем беззвучно.  — Хосок, — ему катастрофически не хватает стали в голосе. Так же, как и не хватает кислорода в голове. Потому что та затянувшаяся секунда, пока он смотрит на омегу, а у того начинает трепетать нижняя губа, большими лоскутами сдирает целые нервные окончания.  — Что у тебя есть? — Хосок отворачивается. Нервно сжимает кулаки, пытаясь привести себя в чувство и отгородиться от крепкого запаха алкоголя, что тут же смазывает все острые углы, больно давит на этот кокон на сердце и просится внутрь.  — Не знаю уже, стоит ли продолжать эту игру. Юнги меня точно не побьет? — нервно смеется Чувон, бросая насмешливые, но пугливые взгляды в сторону злющего альфы.  — Да, продолжай. Что у тебя есть? — сухо переспрашивает Чон.  — Хосок, ты правда… Ты что, серьезно примешь наркотики? Да еще и с ним? — Джихун крутится вокруг него, точно крестная фея с самыми доброжелательными, чистыми целями. Хосока уже тошнит от этой правильности.  — Да, Джихун, я буду. Мне все равно, — отрезает он, мало заботясь о том, как топорно звучит его голос.  — Крэк, кетамин, спиды… — только начинает Чувон долгий список, как резко прерывается Мином.  — Спиды, — выбирает тот, беря пакетик в руки.  — Там еще остались, я хочу сам выбрать, — шипит Хосок, пытаясь выхватить из рук альфы наркотик. Тот раздраженно фыркает, а потом наинаглейшим образом лишает Хосока движения и, в общем-то, рассудка: перехватывает его запястье, тянет к себе и хрипло шепчет почти в самые губы:  — Черт, Хосок, только не говори мне, что уже успел забыть, как тебя в прошлый раз разнесло. Спиды — самое безобидное из всего, что тут есть. Так, наверное, и происходят эти большие взрывы на атомных станциях: в начале всегда бывает мелкое, чахлое замыкание, что обладает силой разве что фитиля, а затем это самое мелкое замыкание вдруг приводит к разрушениям настолько фееричных и масштабных размеров, что жизнь мгновенно делится на «до» и «после». Хосок чувствует это на себе. Вот он стоит, брыкаясь на кончиках пальцев и пытаясь дотянуться до пакетика, зажатого в чужой руке, а в следующую секунду уже сам оказывается зажат этим крепким запахом, низким голосом и грозным «Черт, Хосок».  — Отпусти руку, — хочет зарычать Чон, но вместо этого лишь вновь слабо шепчет. Юнги и отпускает, отворачиваясь и потирая лицо. Судорожно вдыхая чужие, смешавшиеся запахи на вечеринке, что кажутся сущим смрадом на фоне ароматного жвачного.  — Все? Закончилась санта-барбара? — насмешливо интересуется Чувон, когда Мин подходит и зло кидает помятый пакетик, что чуть не порвался в его руке. Хосоку хочется соврать, что его гложут удивленные взгляды пусть и не густой, но все же толпы. Ему хочется соврать, что его трясет только из-за перспективы скорого приема наркотиков. Ему хочется соврать, что это не из-за Мин Юнги его сердце бьется совсем сорвано, гулко и почти болезненно. А тот тихо стоит рядом, делает вид, что наблюдает за тем, как на столике выравнивают длинную дорожку, а на деле разглядывает тонкие пальцы, нервно перебирающие браслетики на руках, и безбожно забывает все «неправильно» и «пора кончать», когда смотрит на обкусанные от волнения губы. Простое, старое как мир желание быть ближе, прижаться щекой к чужой щеке и зашептать извинения. Касаться подрагивающих рук, ласкать их и обещать больше не обижать. Такое большое желание, а Юнги и знать не знает, как с ним бороться — возможно ли с ним бороться. Чон не смотрит на Мина, когда нагибается и прикладывается ноздрей к неровной дорожке. Он видит тень его головы, замечает белые пряди на макушке, но взгляда поднять не решается.  — Вдыхаете на счет три. Раз…  — Два, три, — резко обрывает Чувона Юнги, делая быстрый шмыг носом и вдыхая чуть ли не всю дорожку. Хосок, опомнившись слишком поздно, успевает лишь вобрать одну треть — а то и того меньше — от дорожки, когда миновская голова утыкается в его.  — Это нечестно, — шипит он, вскидывая голову и даже не пытаясь вытереть следы порошка с лица. Юнги на него не смотрит, только носом шмыгает и втирает в десна оставшиеся кристаллики. Чон кипятится и со злостью собирает со стола порошок, делая то же, что и альфа — вбирая наркотики в рот. Мин окидывает его холодным, серым взглядом и хрипло спрашивает:  — Доволен? Нет. Блять, нет, ни разу и ни в одном месте Хосок не доволен. И опять он врет себе, когда думает, что ему паршиво из-за любопытных и пьяных взглядов на себе. Опять врет, когда думает, что мутит исключительно из-за принятых наркотиков. И признается, что ему хочется волком выть, когда Юнги выходит из комнаты, стоит Джихуну сесть возле него.  — Не могу поверить, что он на полном серьезе заставил тебя принять наркотики, — качает тот головой. Хосок вяло подкладывает голову рукой, с каким-то раздражением слыша это осуждение в его голосе.  — Он меня не заставлял. Я сам захотел, — говорит он, закрывая глаза и не желая видеть это тупое выражение на вытянувшемся лице. Зачем Джихун коверкает очевидные вещи, пытаясь выставить его едва ли не ангелом, Чону не понятно. И, если честно, понимать не очень хочется. В игру Хосок не вникает от слова совсем. Он сидит, перебирая на руке браслетики, и сильно старается не расплакаться или, что еще хуже, начать искать Юнги. «К черту», повторяет он много-много раз, прежде чем шум вокруг становится в разы тише, а мир замедляется, словно бы в пространстве-времени возникает массивная дыра. Он выходит из комнаты, оставляя позади себя дружную компанию, и спускается вниз, где от рева колонок закладывает уши, но, кажется, для него сейчас это самое то. Хосока кроет. У него смешинки в груди пляшут, щекочут все нервные окончания и выталкивают из горла булькающий смех. Он и смеется, откидываясь на чье-то плечо, до дрожи в коленках боясь того момента, когда эту воздушную радость смоет грязной волной удушающего страха. Когда это людей стало так много? Чон хихикает, цепляясь за чью-то руку и, кажется, начиная стекать на пол безвольной лужицей, смешавшей в себе преимущественно кислотно-желтые и малиновые оттенки. Его ноги точно тают, окрашивают ковер под ним в искристые пятна, и Хосок закрывает лицо рукой, задушено хохоча и сквозь трясущиеся пальцы видя, как красиво переливаются радужные цвета на ковре.  — Ты в порядке? — незнакомый омега пытается помочь ему подняться, но Чон отпихивает его руку, открывает рот, хочет уже сказать что-то — он еще не уверен, что именно — и ржет, когда видит, что потолок унесло в открытый космос и теперь над ними плавают мириады звезд, цепляясь забавно за потерявшихся космонавтов в красивых гидрокостюмах и милых женских шляпах, кажется, из 40-х годов.  — В полном, — шепчет он, стукаясь лбом о чужое колено и беспокойно выдыхая. Хочется полежать. Хочется обнять Мин Юнги. Хочется полежать в объятиях Мин Юнги. Где он?  — Где Юнги? — хрипит он, вставая и обводя стеклянным взглядом толпу вокруг. Почему людей так много?  — Кто? — переспрашивает парень, ни черта не разбирая в вялом говоре Хосока.  — Мин Юнги. У него башка белая, — орет Чон, цепляясь за плечи незнакомца и вдыхая его лимонный запах. Щурится, чтобы цвета в глазах перестали пестреть, и неразборчиво добавляет: — Красивый такой.  — Не знаю я никакого Юнги, — хмурится омега, и Хосок, махнув рукой и продолжая хихикать, отталкивается от него.  — Воу, — восторженно бурчит он себе под нос, когда пол под ногами начинает прыгать. Паркет дергается, трескается и обнажает скрывающихся под собой крупных, размером с ладонь, скорпионов. Юнги сидит на диванчике. У него руки откинуты по обе стороны от туловища, дыхание спертое и натужное, а глаза почти посерели за пеленой кайфа. Он облизывает пересохшие губы, трет шею, всю покрывшуюся мелкой испариной, и шумно охает, когда на его колени плюхается Хосок.  — Блять, — вырывается у него, когда Чон, мыслями, видимо, дрейфуя где-то в другой альтернативной вселенной, прижимается к его груди и заглядывает в глаза, такие же красные и потерянные, как и его. Хосоку, наверное, стоит что-то сказать. Он уставляется стеклянным взглядом в плывущие черты лица перед собой, вцепляется дрожащими руками в плечи и низко опускает голову. «Ты же снеговик. Ты весь белый, и всё у тебя из снега». Снеговик стремительно тает, струится грязной водой по подбородку и шее вниз, пачкает их одежду в большие пятна. Хосок любовно обводит пальцами эти мутные дорожки на шее и прижимается к одной из них, напрочь выбивая из Юнги весь оставшийся воздух. Он чувствует гулко бьющуюся жилку под губами, ходящее ходуном напряженное тело под собой и горячее дыхание у виска, когда альфа сорвано шепчет:  — Остановись. Он, кажется, говорил то же самое, когда они давным-давно летели над городом. Только теперь они здесь, в душной комнате, пришибленные к земле толстыми слоями всех этих «неправильно».  — Я ненавижу тебя, — сипит Хосок, кусая губы и обещая себе, что не будет вот так плакать, пока по его лицу гуляет поплывший взгляд Юнги.  — Вот и хорошо, — выдыхает тот, откидывая голову назад и не находя в себе ни грамма сил, чтобы продолжить смотреть в это лицо и дальше выбивать у себя на ребрах болезненное «остановись» и «не смей что-либо делать».  — Я… ненавижу тебя, — всхлипывает Хосок, стукая кулаком по плечу, а потом утыкаясь в него лбом. Скручивается весь на теле альфы и слабо выдыхает, когда широкие руки ложатся ему на спину и просто… Обнимают. Робко прижимают к себе, а потом вдруг так тискают, так крепко хватают, что Хосока только на облегченный всхлип и хватает.  — Всё, — словно бы таймер благоразумия отбивает положенное им время, из-за чего Юнги перетаскивает с себя тело. Хосок трясется, не понимая, почему плечо альфы стало влажным, а потом понимает, что это просто его слезы намочили чужую одежду.  — Лучше бы меня в тот день задержала полиция, — кривит он губами, когда Юнги встает, шатается в стороны и хватается за стену, поворачиваясь и смотря на омегу с печалью в глазах — такой резкой на фоне всеобщего веселья и гогота. — Лучше бы все узнали, что я принимал наркоту, чем в ту ночь поехал к тебе. Последние слова он произносит озлобленным шипением, мало заботясь о том, как уродливо краснеет его нос из-за потока обжигающих слез. Ему больно сразу везде, но сильнее всего в груди, где бушует промозглый мороз, оставляя после себя противную пустоту, когда Хосок вскакивает на ноги и, убежав подальше от альфы, перестает чувствовать терпкий запах, теряясь в десятке чужих. Юнги не видит его — весь мир по-смешному крутится и вертится, мелькая какими-то размазанными пятнами. Он слабо выдыхает, не чувствуя ног и рук, и тупо уставляется на свой пах, который, к его удивлению, не только не потерял свою чувствительность, в отличии от всех остальных частей тела, а, наоборот, нашел в себе энергии, чтобы растормошиться из-за простого, блять, сидения Хосока на нем. А Чон окончательно теряется во временном континууме, распластываясь где-то на ступеньках и без конца думая, что он, наверное, умирает. Что у него болезнь, мешающая дышать, и горьковатый запах алкоголя — единственное спасение во всем белом свете. А потом в его протекающую голову приходит идея, и она так поражает Хосока своей лучезарностью и ясностью, что он тут же встает на ноги, уверенно двигаясь в сторону стола с выпивкой. «Я не знаю, Мин Юнги, какой дрянью ты пахнешь, но перепробую всё бухло в этом чёртовом доме, чтобы понять». Первые глотки жгучей волной проносятся у него в груди, отчего Хосок несколько секунд затравленно смеется, думая, что это запах альфы вернулся. Но алкоголь, вместе с обманчивым ощущением, быстро растворяется, оставляя после себя лишь затхлое послевкусие. Чон пьет все, что видит. Морщит нос и кашляет, задыхаясь от концентрата спирта в напитках, и часто приваливается к импровизированной барной стойке, только бы не рухнуть на обшарпанный пол. А еще трет глаза и громко смеется, потому что смех сквозь слезы звучит не так тоскливо. Смеется, потому что в груди уже жжет от количества выплеснутого в себя алкоголя. Смеется, потому что все эти вкусы перекликаются с миновским, но ни один не отдает тем самым, уникальным запахом.  — Хосок, идем со мной… — воркует Джихун то тут, то там, а Хосок лишь бесцеремонно отталкивает его, выкрикивая временами «дай мне напиться!». — Тебе не стоит столько пить…  — Я сам решу! — рявкает омега, отпихивая протянутую точно в самых благородных целях руку. Джихун издает звук поломанной колымаги, скрипит зубами, а потом хватает Хосока за локоть:  — Идем со мной, я покажу тебе кое-что, отчего тебе больше не захочется пить.  — Что, Юнги покажешь? — хохочет Чон, на самом-то деле, в глубине души очень радуясь подобной перспективе.  — Именно, — улыбается альфа и заметно мрачнеет, когда Хосок действительно откладывает стаканчик с пойлом и пьяно кивает. Он безропотно поднимается за Джихуном, по пути бурча что-то про Мин Юнги, а потом, зайдя в комнату и не найдя там альфу, по-началу поникает, а затем начинает свирепствовать, шатаясь по комнате и понося Мина на чем свет стоит. А Джихун как зайчик прыгает перед ним, пытается объяснить что-то очень важным тоном, но после, видимо, когда бонусные дозы терпения окончательно иссякают, прижимает Хосока к стене и зло рычит:  — Ты слышишь, что я говорю? Его лицо то заостряется в очертаниях, то мутнеет, пропадая в каких-то пикселях, что кажется Хосоку таким забавным, что он начинает ржать, откидывая голову назад.  — Нажрался по самое не хочу. Хосок, блять, ты видишь, что я тебе показываю? — и тыкает в его лицо телефоном, на экране которого картина маслом: Юнги и Хосок кооперативно принимают одну дорожку на двоих.  — Вижу, — сипит он, переводя веселый взгляд на рассвирепевшего Джихуна. — А есть еще фотки? Я плохо получился на этой.  — Ты окончательно ебнулся? — удивляется альфа, делая большие глаза, а Чон неуютно морщит нос.  — Не разговаривай со мной в таком тоне, — икая, важно проговаривает он, а потом охает, когда Джихун сильно стискивает его запястье.  — Хосок-а, эти фотки пойдут в полицейский участок. Ты это понимаешь? — шепчет парень, во все глаза разглядывая лицо омеги, сквозь пьяную пелену которого медленно, но верно начинает проступать осознание сказанных слов. Хосок пытается легко рассмеяться, все еще думая, что это больные шутки Джихуна, а потом, обведя гуляющим взглядом комнату вокруг, слабо охает. Та самая комната, где они с Мином впервые попробовали наркотики.  — Я не понимаю, — обессилено шепчет Чон, вновь смотря на альфу и устало дуя губами.  — Я передам эти фотки в полицию, — чеканит Джихун.  — Зачем? — его голос совсем потерял звучность под налетом алкоголя. Даже наркотики отпустили, а вот алкоголь — еще нет.  — Потому что ты всё это время мутил с этим гондоном, а меня использовал только для отвода глаз. Чтобы никто не понял, что ты на самом деле представляешь из себя. Хосоку много ума не надо, чтобы даже сейчас, пьяный в хлам, уловить в голосе некогда друга отвращение и грубость.  — Я тебя не использовал, — бормочет он и беспомощно кусает щеку, когда хватка на руке крепчает. Хочется попросить, чтобы перестал, но поганый взгляд альфы открыто говорит о том, что вряд ли сейчас его желания будут учитываться.  — А я могу сейчас воспользоваться тобой. — И становится херово, вот прям до скребущих кошек на душе. — Но если ты против, то окей, я просто пойду в полицейский участок с этими фотками.  — Джихун… — растерянный шепот быстро теряется в шуршании простыней, когда альфа дергает рукой и Хосок без всяких сил падает на кровать.  — Давай, вставай и уходи, Хосок, только потом я не буду вас жалеть — ни тебя, ни того хуя с горы, — Джихун склоняется над ним, почти выплевывая последние слова и скалясь, когда видит на лице под собой тень страха.  — Ты не можешь быть таким плохим, — сипит Чон, понимая, что потолок над головой крутится не из-за уровня алкоголя в крови, а из-за нахлынувшего ужаса.  — Ну ты же оказался блядью. И на этом, кажется, словарный запас Хосока, ударившись об шибкую стену бесконечного удивления, кончается.  — Как-то не по-христиански это: сидим и ждем, когда за дверью начнут трахаться, — вымученно вздыхает Чонгук, слабо массируя свои онемевшие ноги, на которых очень удобно устроился Тэхен.  — Не говори слово на «т», — шикает тот ему на ухо, кивая в сторону Юнги. Мин сидит насупившись, бормочет редкие ругательства сквозь зубы и трет лицо, пытаясь разбудить то, что зовется самоконтролем. Тэхен, пять минут назад увидев, как Джихун потянул омегу за собой в комнату, тут же донес это другу, и, в общем-то, этой информации оказалось достаточно, чтобы Мин очухался от наркотиков. Он посадил друзей — «Чонгук теперь мой парень, так что мы идем в комплекте, Юнни» — возле себя на лестнице, недалеко от злосчастной комнаты, и велел ждать.  — Ну, ладно, давайте обсудим варианты наших действий. Что именно ты хочешь сделать, Юнги? — спрашивает Тэхен, отрываясь от смешных видео на тиктоке, которые Чонгук ему с хихиканьем показывает.  — Тэхен, блять, я не знаю, — шипит он, дергая выбеленные волосы на голове и опять пытаясь разбудить этот чертов самоконтроль. Нельзя же так взять и ворваться в комнату, где два человека пытаются уединиться, нельзя, Юнги… — Я просто хочу знать, что он в порядке… Хосок жмурится до белых мушек перед глазами, понимая, что еще чуть-чуть — и его вырвет. Джихун бесцеремонно царапает его бедра, когда стаскивает с них узкие штаны, и Чон, приоткрыв глаза и увидев альфу, сжимающего сквозь джинсы свой стояк, слабо хохочет. «Не стоило тебе оставаться с ним в одной комнате. Он же совсем конченый». Это Джихун сказал на следующий день, когда Хосок распинался перед ним, что между ним и Юнги ничего не было.  — Ты даже и мизинца Юнги не стоишь, — хрипит он, совсем не слыша собственного голоса сквозь удары колошматящего сердца.  — Да? Поэтому ты сейчас обдолбанный и пьяный в хлам? — гадко интересуется альфа, опуская руку на чужое холодное колено. А Хосок словно смешинку проглотил. Он хихикает, пряча лицо, что, на самом-то деле, давно позеленело от ужаса и тошноты, и бормочет:  — Можешь сколько угодно пытаться обидеть меня. Изнасилуй меня хоть здесь, мне так все равно, Джихун. Ты никогда не будешь значить для меня столько, сколько Юнги значит, — и, кажется, это уж слишком длинной иглой впивается в набухшее самолюбие альфы, потому что тот вдруг рыкает и тянет Хосока за лодыжку к себе. Тот заходится в булькающем смехе, цепляется за собственные плечи, обнимая себя и клянясь, что это последний раз, когда кто-то его обижает, и сипит сквозь душащие слезы в горле: — Урод. Омеге еще хочется сказать, что, пусть и Юнги разбил ему сердце, он так сильно хочет защитить его, что даже согласен на секс с Джихуном. Что он все еще влюблен в Юнги, даже сквозь все его «неправильно». Но Джихун, почти порвав белье на нем, стаскивает последний мешающий элемент одежды, и Хосок вдруг цепляется за простыни, сводя коленки и задыхаясь. Он закрывает рот рукой, пытаясь хоть как-то отгородить себя от кажущего кислотным запаха древесины, а потом прогибается пополам и выблевывает все бухло, что успел в себя влить, прямо на вставшее достоинство Джихуна.  — Сука, зачем надо было так нажираться?! — грозно ругается альфа, отпихивая от себя омегу. А тот жадно хватает воздух ртом, царапает свое горло, спазмы в котором становятся все критичнее и критичнее, и сипит сквозь боль:  — Просто меня от тебя выворачивает, придурок. Это случилось бы и без алкоголя. Саму оплеуху Хосок не видит — он находит себя уже на полу, задыхающегося от ужаса и неверия произошедшего. Прижимает холодную ладонь к пылающей щеке, трясется и пугливо поднимает глаза. Слезы на покрасневшей стороне лица чувствуются особенно больно.  — Доигрался, — хрипит Джихун, надвигаясь на него.  — Смотри, — шепчет Чонгук, улыбаясь и показывая фотографию маленького себя в кимоно. — Я раньше занимался профессиональным каратэ.  — А почему бросил? — удивляется Тэхен и, вспомнив свою давнюю мечту, жамкает уже своего парня.  — Понял, что не люблю заниматься одним делом подолгу. По мне так лучше уж много хобби, чем одно, — объясняет альфа, а потом, осекаясь, почти что с детским смущением бормочет: — Я тебя тоже считал чем-то вроде хобби. А оказалось, что нет.  — Пиздец, какой ты романтик, — счастливо выдыхает Ким, распластываясь на коленках Чона, а потом испуганно ойкает, когда слышит грохот за злосчастной дверью. Юнги, до этого неподвижно сидевший на ступеньке, дергается, словно от удара электрошоком, и прыгает на ноги.  — Как будто кто-то упал, — выдыхает он, в критичные секунды становясь белым как полотно. Он несется в сторону последней комнаты, дергает ручку двери на себя и грязно ругается, когда та не поддается.  — Стой, я знаю, как открыть, — и сев на корточки, Чонгук за неполных восемнадцать секунд взламывает замок с помощью невидимки для волос, любезно одолженной у Тэхена.  — Гуки, пиздец, ты мой герой, — влюбленно тянет Ким, когда его парень встает и дает Юнги пройти в комнату. Лампочка в углу нелегкая, с пластмассовой отделкой по краям, но с минимальным уровнем урона. Крупная статуэтка, блестящая в темном освещении, однозначно тяжелее и удобнее. А вот бейсбольная бита, висящая рядом с дверью в качестве горделивого трофея, идеально подойдет для размашистых ударов. Юнги смотрит на Хосока, трясущегося в углу комнаты, смотрит на Джихуна, тянущего его за лодыжку к себе, бегло обводит взглядом комнату вокруг и очень быстро решает для себя, что будет бить Джихуна битой ровно до тех пор, пока у того кишки наружу не вылезут. А потом он замечает, что на Хосоке нет штанов, и, кажется, в его голове разом отключаются все мыслительные процессы. Когда он делает первый удар, к Хосоку подбегают Тэхен и Чонгук, и Юнги так благодарен им в этот момент, что очень хочется повернуться, крикнуть «спасибо, ребята, а теперь унесите его прочь, пока я здесь буду добивать этого сукина сына», и потом продолжить бить с пеной у рта. Но Чонгук шумно охает, хрипит ошарашенное «пиздец» и показывает Юнги телефон, что был до этого удобно расположен перед будильником и записывал весь, блять, животный план Джихуна.  — Ты снимал его? — у Юнги от злости голос никакой. Совершенно сухой, ровный и отдающий холодным металлом. Джихун сплевывает тому под ноги кровь, кривит губы в омерзительной усмешке и не отвечает. — Для чего ты его снимал? — Юнги не знает, что с ним будет, когда Джихун ответит. Его голову, кажется, снесет от ярости. — Ты хочешь, чтобы я твой череп ко всем херам разломал? Отвечай.  — Я делал то же, что и ты, — говорит Джихун после противной тишины, нарушаемой болезненными всхлипами Хосока, и Юнги впервые за всю жизнь по-настоящему забывает, как думать. Мину нравится смачный звук, с которым он колошматит голову Джихуна о стену. Ему приятно от ощущения ноющих костяшек, что очень быстро стираются в кровь от свирепых ударов. А глухой стон альфы, с которым тот выплевывает один из коренных зубов, кажется ему усладой для ушей.  — Юнги, успокойся, блять, — верещит Тэхен у самого уха, оттаскивая друга от почти вырубившегося парня. Юнги, тяжело дыша, слепо озирается по сторонам и видит Чонгука, помогающего Хосоку одеться.  — Хосок, что он сделал? — его голос, охрипший от надрывной злости, совсем не слушается его. — Скажи мне, что он сделал, и, клянусь тебе, я его убью прямо здесь.  — Джихун угрожал ему, что пойдет в полицию с фотографиями, где вы принимали наркоту, вот и Хосок согласился на секс с ним. А этот гондон, оказывается, хотел заснять все это, — шепчет Тэхен и тут же вцепляется в плечи друга, пытаясь удержать того, чтобы вновь не накинулся на плетущего вон из комнаты Джихуна. — Стой, блять, пусть идет нахер. Чонгук сохранил это видео у себя на телефоне, так что хоть сейчас можете пойти в полицию. Ему пизда, Юнги, ты лучше о Хосоке позаботься. А разве Юнги может? Он переводит помутневший взгляд на омегу, что, обхватив себя за голову, сидит на краю кровати, крупно вздрагивает при каждом всхлипе и бормочет:  — Пусть он не трогает Юнги, пусть он не трогает Юнги… И, кажется, именно так сердце одного альфы ломается на много-много хрупких деталек. Он подходит к Хосоку, падает перед ним на колени и тихо, умоляюще шепчет:  — Хосок, мне так жаль… Никогда еще ему не было херово от тишины. За спиной беспокойно дышат Чонгук с Тэхеном, оба напряженные, оба готовые защитить Хосока, если надо будет, а мир Мин Юнги скукоживается до одного маленького омеги на краю кровати, что сейчас низко опускает голову, прячет сопливое лицо и втаптывает все те жалкие остатки от сердца Юнги, когда сипит одинокое, бесконечно усталое:  — Уходи. Юнги не чувствует ног, когда покидает комнату. Мыслями он где-то у кромки кровати, прижимает к себе трясущееся тело и обещает не отпускать. А сердце трещит, рвется по швам, крупными лоскутами сдирается прямо там, между ребер, не останавливаясь и продолжая биться и напоминать Юнги о том, что боль там, что никуда она не делась и всегда будет стучать в теле.  — Юнги, включай мозги и иди обратно к Хосоку, — орет Тэхен, когда Мин спускается на первый этаж.  — Это из-за меня произошло… — как в бреду шепчет альфа, глазами выискивая Джихуна и собираясь выбить из него весь прогнивший дух.  — Иди к Хосоку! — кипятится Ким, дергая друга за плечи и заставляя посмотреть на него. А у того глаза, как два больших стеклышка — Тэхен совсем ничего не может прочитать за ними, и ему становится физически неуютно от полного отсутствия эмоций на лице друга.  — Ты не слышал? Он попросил уйти, и я ухожу.  — Я буду… я буду за дверью, окей? — неловко переминаясь с ноги на ногу, Чонгук выходит из комнаты и шумно вздыхает, пытаясь выпустить все напряжение, скопившееся в теле. Ей богу, словно на хоррор-фильм сходил. Он устало трет лицо, не слишком радуясь новым знакомствам, но как-то слишком быстро прощая все особенности «новой семьи» ради своего парня. А потом выуживает телефон из кармана, с отвращением просматривает перекинутое видео и хочет уже убрать телефон, как вдруг вслушивается в то, о чем говорят на видео, и замирает. Хосок сидит пару секунд, прижимая руки к лицу, а потом пытается немного отпить из принесенной кем-то бутылки воды. Он делает первый глоток, второй, а потом вода, булькнув, вытекает из его рта, и бутылка падает на пол. Звучные, уродливые рыдания наполняют всю комнату, и Хосок утыкается носом в простыни, пытаясь хоть как-то заглушить свой вой. Он бы забыл абсолютно все в одних лишь объятиях Юнги. Честное слово, он бы разрыдался у него на груди, а потом, наверное, потерял бы сознание от эйфории. И спал бы долгие сутки, точно зная, что все хорошо, что Мин рядом, что он спасет. Хосок трется носом о влажную подушку, судорожно вдыхает и… Замирает. Выпрямляется, вытирая мокрые от слез щеки и озираясь по сторонам. Делает еще одну попытку глубоко вздохнуть и заходится в мелкой трясучке. Потому что улавливает терпко-сладкий запах.  — Юнги, если ты сейчас уйдешь, это будет концом. Он в тебе, ебанутом, нуждается! — взмахивает Тэхен руками, когда Мин проходит мимо него прямо на улицу.  — Иди к Хосоку, помоги ему добраться до дома, — шелестит он, думая о том, что приедет в общагу, заберет все свои вещи и нахер свалит из комнаты, подальше от запаха жвачки.  — Юнги, стой, подожди, — орет Чонгук, вдруг появляясь в двери и подбегая к ним.  — Почему ты здесь? Где Хосок? — хмурится Юнги, на что парень друга лишь отмахивается.  — Ты лучше посмотри на это, — и тычет телефоном прямо в нос. Мин видит картину на экране, рычит злое «выблядок» и выхватывает девайс из рук Чонгука. Тот сердится и восклицает: — Айщ, я не про это говорю. Послушай, что Хосок говорит! Он опускается на колени, дрожа всем телом и боясь потерять из воздуха редкие капли дурманящего аромата. Закрывает глаза, лихорадочно выдыхая весь кислород из легких и делая глубокий, насыщенный вдох. И блаженно стонет, когда понимает, что не ошибся: где-то рядом действительно сохранился запах. Их запах. У Чона сердце бьется, как одичалое, пока он расхаживает по комнате и пытается отыскать источник этого пряного, самого лучшего на свете запаха. А потом вновь рухается на колени и как обезумевший тянется под кровать, водимый не столько логикой, сколько своими инстинктами. И радостно пищит — хоть это и не слишком хорошо удается из-за количества пролитых слез — когда рука натыкается на ткань. Поднатужившись, он тянется вперед и выуживает одежду из самого угла кровати. Это его футболка. Помятая, невероятно пыльная и сохранившая их запах, ослабевший и почти потерявшийся за столько времени. Именно в ней Хосок впервые принял наркотики. Именно ее Юнги снял — сто лет назад, не раньше — и бросил, как оказалось, под самую кровать. «О своей футболке можешь забыть, полицейские сразу поймут, что ты не муку таскал в ней». Чон хрипло смеется, убирая пушинки с футболки и страшно боясь, что хрупкий запах тут же раскрошится под его неумелыми руками. Любовно обводит ткань, улыбаясь и позволяя крупным слезам капать на грязную одежду. «Ты иди. Я с Хосоком вместе выйду». Он закрывает глаза и, слабо тряхнув руками, чтобы с футболки слетела пыль, робко прижимается к ней щекой. «Порядок?» — спросил он тогда, когда они были в другой жизни, когда оказались в такой глупой, сейчас кажущейся смешной ситуации. Хосок поворачивает голову, утыкаясь носом в помятую одежду, мнется секунду, а потом вдыхает их смешавшийся запах до горящих искорок в легких. В нос летит пыль, редкие пушинки, а потом все словно погружается под воду, когда его нюх ласкает мягкий, красивый терпко-сладкий. «Так я буду у тебя первым?». «Тебе нужна помощь, конфетка. Я тебе сделаю лишь больнее». «Позвони хоть кому-то, попроси, чтобы отвезли тебя к доктору, Хосок, пожалуйста…». Он тихо смеется, вытирая слезы и смотря на футболку, как на самую драгоценную вещь на свете. Потому что Юнги в ту ночь не ушел. Потому что он остался, спас его, а потом возвращался раз за разом, и был тем, с кем все было правильно. И эта мысль так поражает его своей абсолютной уверенностью, что Хосок вскакивает на ноги. Потому что все было правильно с самого начала, где все, казалось бы, было таким неправильным и совершенно не тем, в чем они нуждались. А ответ оказался таким простым, таким нехитрым: Юнги нужен Хосок, а Хосоку — Юнги. И так всегда было устроено.  — Ты даже и мизинца Юнги не стоишь. Юнги, кажется, уже в сотый раз переслушивает этот момент. Прижимает уже ставший горячим телефон к уху и дальше слушает.  — Да? Поэтому ты сейчас обдолбанный и пьяный в хлам?  — Можешь сколько угодно пытаться обидеть меня. Изнасилуй меня хоть здесь, мне так все равно, Джихун. Ты никогда не будешь значить для меня столько, сколько Юнги значит. И он смотрит на Тэхена, у которого на губах теплеет добрая улыбка, который треплет друга за белую макушку и радостно спрашивает:  — Ну, Юнни, нашел, наконец-то, свои мозги? Он нравится Хосоку. Не только его запах или внешность, а Юнги сам, целиком и полностью, привлекает омегу.  — Давай, беги уже. Ты нужен Хосоку, — тормошит его Ким, и Мин смотрит на друга большими, восхищенными глазами, видя в нем великого мыслителя. Все было так просто. С самого начала. Он шагает внутрь, где вечеринка только набирает обороты, протискивается сквозь прыгающую толпу и забывает все на свете, когда видит Хосока, спускающегося с лестницы. «Ты до сих пор не понял? Мне нужен ты. Только ты». И он понимает. Понимает это четко и ясно, до дурацкой дрожи в коленках, когда Хосок видит его, спотыкается о чей-то стакан с пуншем на ступеньках и рвется в его сторону. Он видит, наконец-то, эту неказистую, старую как мир истину, когда Чон замирает перед ним, хочет что-то сказать, запинается и замирает, и сердце Юнги становится вдруг таким большим, таким слабым от количества любви и нежности, что он испытывает к этому омеге.  — Можно тебя поцеловать? — робко спрашивает он, вбирая трясущиеся руки в свои. «Потому что когда твое терпкое перемешивается с моим сладким — это правильно. Правильнее всего, что может быть».  — Можно, — одними губами отвечает Хосок, и Мин успевает увидеть, как на этих губах возникает самая милая улыбка-сердечко, прежде чем целует их. Хрипло смеется, ожидая секунды, когда голову снесет от ласкового аромата жвачки, осторожно треплет чужие руки, прижимаясь почти вплотную и сталкивая их горячие лбы, и смотрит взволнованно, с такой любовью, что ноги вмиг делаются очень слабыми, стоит ему поймать такой же нежный взгляд в ответ. Чувствует, как сердце делает очередной кульбит, а лёгкие наполняются воздухом, которого ему этим вечером так не хватало. И понимает. Смотрит ошарашенно, замирая на какой-то миг, что противно тянется и начинает казаться промозглой вечностью. Дышит нервно и прерывисто и почти что теряет последние нити разума. Всё пытается уловить терпко-сладкие нотки и вдруг понимает. Он не чувствует запаха жвачки.